младенчества до смерти. Его идеи, свято оговорив источник, разовьет коллега
Петручик. А Юра Данилов поможет донести научный багаж...
предпочитает быть простым лаборантом, лишь бы иметь право на самостоятельный
путь и собственные ошибки. Он не возражает против того, чтобы начать
сначала. Пусть на его долю достанется второй вариант жизни.
ног. Надо иметь мужество прешагнуть эту могилу. И доказать друзьям, что
запасная жизнь -- случайность. Не случаен лишь выбор. И поиск. И от того,
какое слово будет сейчас произнесено, зависят дальнейшие отношения. А у
него, дублера Билуна, еще ничего за душой...
начала расправляться трава. Нэнси вскочила и дожидалась его, распахнув
по-человечески тоскующий взгляд и ошеломленно работая черным морщинистым
носом. Коротышка-хвост вопросительно и еле заметно задвигался из стороны в
сторону.
Шарапов.
шестисотэтажных домов. Почти на два километра ввысь город кипит садами,
сводит меня с ума цветущими вишнями и каштанами.
Месил ледянку. Или по-научному: совершал исследовательский дрейф внутри
ледяной каверны. При всем желании это жизнью не назовешь. Недаром стаж там
засчитывают год за четыре.
грибами, тут никогда не поймешь, какое время года. Зато в вишеннике
охватывает вечной весной. Пронизанные солнцем лепестки парят в воздухе --
белые, со снежными разводами и розовыми прожилками. Такой цвет появился у
льда на стосемидесятый день пути -- у места, которое я обозначил Горячей
балкой. Казалось, не каверна пересекает жилу, а жила медленной цветовой
волной течет по ледяной стенке из начала в конец пузыря. Именно там вымыло
из склона приземистый валун, очень похожий на постамент: утвердись поверх --
и готовый памятник. Я не удержался, приклеил на макушку валуна кресло, выбил
надпись: "Ледовик Вадим Лыдьва". И дату -- начало дрейфа. Потом уселся в
кресло, принял подобающий вид, подпер рукой щеку. Камера-автоспуск
зафиксировала этакий мужественный статуй в гребенчатом шлеме, в ребристом
скафандре, в унтах с реактивными дюзами. И с навеки примороженной к губам
улыбкой. Снимок я вложил в капсулу, начертал Жаннин адрес и выстрелил через
четырехкилометровую толщу льда. Капсула зашипела и исчезла, оставив в
потолке черную дырочку, источающую пар. Два дня дырочка не затягиваясь
отступала в хвост каверны. На третий утонула в твердой розовой глубине...
полупрозрачной глыбой арки. Мы с Жанной вышагнули на цветной асфальт и
очутились в тихой короткой улочке. По одну ее сторону тонко благоухали
турецким кофе кофейные автоматы. В другую сторону я старался не смотреть:
еще не встречались среди ледовиков ненормальные, которые бы полгода после
дрейфа могли съесть хоть ложечку мороженого. Я невольно повернул к
автоматам, но Жанна отрицательно покачала головой. Понятное дело, шесть
чашечек кофе мы уже по дороге проглотили...
могу восстановить к нему привычки, невольно передергиваю плечами. Когда три
года тому назад мы шли к Источнику, эскалатор тоже тащил нас, только не
вверх, как здесь, а вниз, все вниз, бесконечно вниз, и я точно так же ежился
-- из-за жутких километров над головой, к которым притерпеться невозможно.
Мы протаяли и вновь наморозили позади себя сотни перегородок. Еще бы!
Академик Микулина больше всего на свете опасается за Источник: вот уже
одиннадцать лет со дня открытия он исправно выдает нам раз в неделю по
свеженькой каверне. Небольшой, метров на двести, пузырек отделяется от
горловины Источника с ворчливым "пых!". Но мы не обращаем внимания на его
дурной характер. И прежде, чем ему отправиться в странствия по складкам
векового антарктического льда, втискиваемся с танком внутрь, когда пузырь
проползает над люком стартовой камеры. Таинственными, неповторяющимися
маршрутами гуляет в толще торосов каверна, непоседливая пустота в тверди.
Ну, а мы, наблюдатели-ледовики, по очереди болтаемся внутри нее и вместе с
ней...
пришаркивающей и чем-то знакомой мне походкой. После трехлетнего
затворничества все в мире выглядит одинаково знакомым. Или одинаково
незнакомым. Но этого человека, я, по-моему, никогда не видел, клянусь
Источником, и вопросительно поднял бровь.
представляя себе, кто такой Ермилов. Льды великие, да мало ли Ермиловых на
свете? С одним, помнится, я даже в школе учился. Но это не тот. Не мой. Мой
лет на сорок моложе. Да и не похож.
Бревно под чешками гладкое, скользкое, чуть дрожит. Стараясь поустойчивее
утвердиться, припечатываю ступню. Напротив пританцовывает вертлявый,
конопатый, обезьянистый -- его всю перемену никто не может сбить. Вся
надежда на меня, бугая. Снежанка среди зрителей болеет молча, вроде бы
нехотя. И неизвестно, за кого. А вот Кутасова -- та глаза зажмурила и
колдует на весь зал:
обезьянистым один Митька-Мезон, да и тот безнадежно заскучал. Если уж я
этого непобедимого не достану, фиг Митьке выгорит сегодня хоть с кем-нибудь
сразиться. Я один могу... И мне никак нельзя уступить. Ведь среди зрителей
Снежана!
берегу для удара. Мимо пролетает ладонь моего друга-соперника. Отклоняюсь.
Теперь чуть толкнуть в незащищенное плечо...
время остерегался. И вот забылся, взглянул. И поплыл в растерянности: передо
мной качалось в воздухе мое собственное лицо -- закушенная губа,
взъерошенная бровь, мокрая челка, капельки пота на переносице. А я уже
ничего не могу поделать. Толкнул себя. Себя! Потерял равновесие...
трудом выдираюсь из него. И осознаю себя сидящим на скамье на Семейной
набережной. Видимо, несколько минут пути я упустил. Нет ни кофейных
автоматов, ни Ермилова. Жанна, ничуть не обеспокоенная, живо повествует про
Отелло. Бедняжка, она не догадывается, что я убегал от нее в детство!
человеческую речь. Выхватываю отдельные фразы. И то, чувствую, зашкаливает.
Зря Жанна про Отелло. Отелло сейчас нам ни к чему, не умещается он во мне,
хоть заледеней! Мавр связан с голым солнцем, с небом, от которого я отвык...
Вышел вчера на балкон. И отступил: показалось, сиолитовая решетка вот-вот
растает на жаре как ледяная, и я рухну с пятисот сорокового этажа...
Город выстроен каскадами, все его мостики-карнизы-террасы утопают в
деревьях. Ни один ярус не затеняет расположенного ниже. По вполне
натуральным склонам и пандусам хорошо зимой скатываться на санках. А-то и
просто кубарем, на чем повезет.
лепесток. Следом, со всхлипом засасывая воздух, семенит урна. За нашими
спинами дышит и светится река. Над головами тлеют желтые каштановые свечи. В
точности такие, как сосульки Зыбучего плато. Округлые, упитанные, свисали
они с жадного пористого потолка, сквозь который каверна просачивалась без
остатка. Пол дыбился, скручивался, грозил сомкнуться с потолком. И я
метался, пригибаясь, чтобы не сбить сосульки шлемом (почему-то мне казалось
в тот момент чрезвычайно важным -- не сбить сосульки!), лихорадочно
зашвыривал разбросанные вещи в танк...
парапета, пальцем вывела на затуманенной глади: "Мир в себе!".
переворот в физике изученного-переизученного льда. Гляциологи лишь руками
разводят из-за его сумасшедшей упругости и прочих несуразных свойств. А у
нас и на это времени не остается. Шутка ли, пятьсот семьдесят две каверны за
одиннадцать лет! Это же пятьсот тридцать четыре дрейфа, семь пропавших без
вести наблюдателей, два испарившихся робота класса "Мохо" и километровая
воронка на месте стационарной зимовки Антар. Это по меньшей мере тысяча
тайн, включая самую главную -- Источник, невесть откуда взявшийся, пускающий
раз в неделю пузыри...
Вот и получается МИР В СЕБЕ.
Кожа у Снежанки на щеках и на шее белая, просвечивающая. Зато глаза черные,
с тяжелым влажным высветом. И волосы черные, электрические: проведешь
ладонью -- в ладони горсть искр. До шестого класса я притягивал из-под парты
магнитом ее косички, и они послушно ползли ко мне как живые. А в шестом
классе я нечаянно заглянул в ее глаза.
телевизионными проблесками далеких зарниц. Не ощущалось никакого движения