Чтение 27–й страницы книги ~Осиная фабрика~

все слишком серьезно: он лежал, умирая на траве или песке, взорвав плотину
или мост, или конвой врага, спася меня от смерти, я глотал слезы и слегка
бил его, пытаясь изменить историю, а он не хотел подняться, ускользал от
меня и умирал, умирал слишком часто.

Когда у него болела голова - иногда целыми днями - я крутился рядом,
приносил ему холодные напитки и еду в затемненную комнату на втором этаже,
прокрадывался внутрь, стоял и иногда дрожал, если он стонал и метался на
кровати. Я был вне себя, пока страдал, ничто не имело смысла, игры и истории
казались дурацкими и ненужными, и только бросать камнями по бутылкам и
чайкам казалось интересным. Я искал чаек, убежденный, что другие живые
существа тоже должны страдать, а когда он выздоравливал, это было как будто
он снова вернулся, я становился неугомонным.

Но в конце концов его поглотило и разлучило с нами стремление выйти во
внешний мир, в широкий мир со всеми его фантастическими возможностями и
ужасными опасностями, как случается со всеми настоящими мужчинами. Эрик
решил последовать по стопам отца и стать врачом. Он сказал мне, будто
никаких особенных перемен не произойдет, у него будет летний отпуск, даже
если ему и придется жить в Глазго и работать в больнице или вместе с врачами
посещать пациентов, он сказал, это будет то же самое, как когда мы были
вместе, но я знал - это не правда и я видел, он тоже чувствовал это сердцем.
Он покидал остров, покидал меня.

Я не мог обижаться на него, даже тогда, когда мне было труднее всего, он
был Эрик, он был моим братом, он делал то, что должен был, как храбрый
солдат, погибавший за родину, за меня. Как я мог сомневаться в нем или
обижаться на него, если он никогда даже не намекнул об обиде или сомнении во
мне? Боже мой, убийства, трое детей убиты, один из них мой брат. И он даже
представить себе не мог, будто я приложил руки к хотя бы одному из них. Я бы
знал. Он не смог бы посмотреть мне в лицо, если бы он подозревал, он был
неспособен на обман.

Он уехал на юг, раньше, чем многие, из-за прекрасных результатов
экзаменов. Летом он вернулся, но измененный. Он пытался дружить со мной
по-прежнему, но я чувствовал, он принуждал себя. Он был далек от меня, его
сердце не было на острове. Оно было с людьми, которых он знал в
Университете, в его учебе, которую он любил, возможно, оно было со всем
миром, но не с островом. Не со мной.

Мы продолжали играть, мы запускали воздушных змеев, строили плотины и
тому подобное, но все было не как раньше, он был взрослый, который помогал
мне играть, а не другой мальчишка, радующийся вместе со мной. Это было
неплохое время, я был счастлив, ведь он был со мной, но он с облегчением
уехал через месяц, чтобы встретится со своими друзьями и поехать с ними на
юг Франции. Я оплакивал уход друга и брата, я знал и чувствовал с особой
силой свою инвалидность, которая навсегда задержит меня в подростковом
возрасте, никогда не позволит мне вырасти и стать настоящим мужчиной,
способным идти по свету своим путем.

Я быстро избавился от подобных эмоций. У меня был Череп, Фабрика и
победное чувство мужской удовлетворенности в замечательных успехах Эрика, а
я становился безраздельным хозяином острова и земель вокруг него. Эрик писал
мне письма о своей жизни, он звонил и разговаривал со мной и моим отцом, он
заставлял меня смеяться, так мог бы заставить смеяться, хотя ты и не хочешь
позволить себя рассмешить, умный взрослый. Он никогда не давал мне
почувствовать, что бросил меня или остров навсегда.

Потом с ним произошел несчастный случай, который, хотя мы с отцом ничего
не знали, был последней соломинкой и смог убить даже изменившуюся личность
Эрика. Случай этот столкнул Эрика вниз и сделал из него нечто новое:
амальгаму из его прежнего ?я? (по-сатанински вывернутого наизнанку) и более
мудрого человека, раненого и опасного взрослого, потерявшего ориентацию в
жизни и жалкого - все вместе. Он напоминал мне разбитую голограмму: целая
картина в одном остром осколке, одновременно кусочек и целое.

Случилось это на втором году его учебы, когда он стажировался в большом
учебном госпитале. В тот день Эрик не должен был быть там, во внутренностях
госпиталя, рядом с отбросами человечества. Позже мы с отцом узнали, что у
Эрика были и другие проблемы. Он влюбился в какую-то девушку, и влюбленность
закончилось плохо, девушка сказала, что не любит его и стала встречаться с
другим. У Эрика была особенно сильная мигрень, которая мешала его работе. Он
неофициально работал в госпитале, помогая медсестрам во время ночной смены,
Эрик сидел в темноте на посту, читал свои книги, а старые и молодые больные
стонали и кашляли.

Так было и в ночь несчастного случая. Он был в отделении, где держат
младенцев и маленьких детей, настолько деформированных, что они немедленно
умрут вне госпиталя и живут ненамного дольше в нем. Мы получили письмо от
медсестры, дежурившей с моим братом, с рассказом о случившемся, и судя по
тону письма, она считала не правильным оставлять некоторых из детей в живых,
они были немногим больше, чем экспонатами для показа студентам докторами и
консультантами.

В одну жаркую, душную июльскую ночь Эрик был в кошмарном месте, около
котельной и складов. Весь день у него болела голова, и пока он сидел на
посту, боль перешла в жестокую мигрень. Вентиляция плохо работала уже две
недели, ремонтники ее чинили, ночью было жарко, а мигрень Эрика всегда
усиливалась в подобных условиях. Кто-то должен был сменить Эрика через час
или, думаю, даже Эрик признал бы поражение, пошел бы в общежитие отлежаться.
Он делал обход отделения, менял подгузники и успокаивал плачущих младенцев,
менял повязки и флаконы в капельницах или что там еще, его голова
раскалывалась, перед глазами плавали огоньки и линии.

Ребенок, за которым он убирал, когда это случилось, был немногим лучше
растения. Плюс ко всем своим другим дефектам, ребенок еще и не контролировал
мочеиспускание и дефекацию, и единственный звук, который он издавал, был
хрип, он не мог контролировать мускулы - даже голова поддерживалась
специальным приспособлением - и у него была металлическая пластинка на
голове, потому что кости, из которых должен был состоять его череп, никогда
не срослись, даже кожа над мозгом была тонкая, как бумага.

Его нужно было кормить особой смесью каждые несколько часов, и Эрик как
раз делал это. Он заметил, что ребенок был спокойнее, чем обычно
расслабленно сидел в своем кресле, уставившись в пространство впереди себя,
неглубоко дышал, глаза его были остекленевшие и на его обычно неподвижном
лице было почти умиротворенное выражение. Но казалось, он не может есть - а
это было одно из немногих действий, которое ему не только нравилось, но в
котором он даже участвовал. Эрик спокойно держал ложку перед
несфокусированными глазами ребенка, поднес ложку к губам пациента, обычно
ребенок высовывал язык или пытался наклониться вперед и взять ложку в рот,
но той ночью он сидел не хрипя, не качая головой, не двигал или хлопал
руками, не водил глазами по сторонам, а смотрел и смотрел с выражением,
которое можно было ошибочно принять за счастливое.

Эрик настойчиво пытался заставить его есть, сел ближе, пытаясь не
обращать внимание на давящую боль в собственной голове: мигрень постепенно
усиливалась. Он ласково говорил с ребенком - обычно тот водил глазами и
сдвигал голову в направлении звука, но в ту ночь голос не имел никакого
эффекта. Эрик приблизился, продолжая говорить, двигал ложку, сражался с
волнами боли внутри собственного черепа.

Потом он увидел нечто, похожее на движение, едва заметное на бритой
голове слабо улыбавшегося ребенка. Что бы это ни было, оно было небольшим и
медленным. Эрик моргнул, потряс головой, пытаясь отвязаться от дрожащих
огней мигрени, накапливающихся внутри. Он встал, все еще держа ложку с
кашицеобразной пищей. Нагнулся и внимательно посмотрел на череп ребенка.
Эрик ничего не увидел, но осмотрел край металлической шапочки на черепе, и
ему показалось, что он увидел что-то под ней, он легко снял шапочку с головы
ребенка и увидел, что было под ней.

3

Рабочий котельной услышал крики Эрика и побежал на пост, размахивая
гаечным ключом; он нашел на полу забившегося в угол, воющего изо всех сил
Эрика, который наполовину сидел, наполовину лежал в позе зародыша с головой
зажатой между коленями. Кресло, в котором сидел ребенок, было перевернуто и
привязанный к нему ребенок, улыбаясь, лежал на полу в нескольких ярдах от
Эрика.

Рабочий тряс Эрика, но ответа не получил. Потом он посмотрел на ребенка в
кресле и подошел к нему, вероятно, чтобы перевернуть кресло, он приближался,
пока не оказался в паре футов, потом бросился к двери, его вырвало. Когда
медсестра из отделения этажом выше спустилась посмотреть из-за чего весь
этот шум, она нашла рабочего в коридоре, подавляющего позывы рвоты. К тому
времени Эрик прекратил кричать и затих. Ребенок продолжал улыбаться.

Сестра перевернула кресло. Подавила ли она собственный приступ рвоты или
головокружение, видела ли она подобное или худшее раньше и расценила
увиденное как что-то, с чем нужно справиться, я не знаю, но она позвала
помощь и достала из угла окаменевшего Эрика. Она посадила его на стул,
прикрыла голову ребенка полотенцем и успокоила рабочего. Медсестра вынула
ложку из открытого черепа улыбающегося ребенка. Ложку туда воткнул в первую
секунду своего сумасшествия Эрик, вероятно, пытаясь выгрести то, что увидел.

В отделение залетели мухи, наверное, когда не работала вентиляция. Они
заползли под нержавеющую сталь шапочки ребенка и отложили там яйца. Когда
Эрик поднял пластинку, он, бывший под грузом человеческого страдания,
окруженный огромным, измученным жарой, темным городом, с раскалывающимся
черепом, он увидел медленно шевелящееся гнездо жирных личинок мух, -
опарышей, плавающих в объединенном пищеварительном соке, пожирающих мозг
ребенка.

4

Казалось, Эрик выздоровел после случившегося. Его накачали
успокоительным, он полежал пару суток в госпитале, потом несколько дней в