Чтение 27–й страницы книги ~Аз Бога ведаю!~

На сей раз наемник так долго молчал, что казалось, уж и не заговорит более, истративши все словеса. Ходил-бродил по своему двору, и то в одном месте землю ковыряет сапогом, то в другом ее ногой попирает, то в третьем. Крапиву всю прошел за конюшней, порылся, ровно жук, в старой навозной куче и, наконец, на камень сел.

- Послушав тебя, еще более хочу за веру, - промолвил он и в очи посмотрел. - Не отвратил ты, княже, напротив, жажду пробудил. И юный пыл души... Ужель мне поздно обычаи менять?

- Пожалуй, поздно...

- Ну, знать, пора! Коль осень на дворе, пора и мне суть на крыло подняться!

Проводив князя, Свенальд вновь взялся чистить коня, гриву распутал, мягкой щеткой обласкал бока и круп. Остался не расчесанным хвост: собравши на себя репьи со многих полей и земель, он неприступен был, как крепость, портил вид, и многие на улицах смеялись, когда наемник выезжал.

- Позрите, люди! У Свенальдова коня заместо хвоста веревка! - кричал какой-нибудь несмышленый юнош. - Эй, воевода! Ты привяжись уж ею, чтоб из седла не выпасть!

И улетал от плети в подворотню, смеясь и корча рожи.

Теперь же сам Свенальд, позрев на хвост, вдруг засмеялся, как умел - действительно веревка! Канат суть корабельный! Не легкость от него коню, когда он скачет, а вериги: коль не тянул бы он и не вязал к земле, глядишь, конь взлетел бы.

Но жаль его, чтоб взять другого! Да уж и поздно лошадей менять...

Среди скребков, гребней и щеток он ножницы отыскал, коими обычно ровнял чуб и гриву, испробовав остроту, в единый миг отрезал хвост и наземь бросил. Уж лучше куцый, да ведь отрастет!

И конь, почуя, как свалилось бремя, вдруг заржал и, вскинув сей обрубок, помчался по двору, затанцевал, взбрыкнул - ну ровно жеребенок! Свенальд долго смотрел и улыбался - так ему казалось, ибо на лице его, изрезанном глубокими морщинами и рубцами шрамов, давно улыбка не читалась. Лицо не выражало чувств...

Спохватившись, что ножницы еще в руках, он лязгнул ими и, уцепив кусок свалявшихся волос, хотел отстричь, да дрогнула рука! Из мочки уха кровь заструилась - жидкая от старости и бледная, что ягодный сок. Утерши ее дланью, он поглядел на эту рыбью кровь, растер ее перстами - пустая стала, почти без жизни и тепла. И к ране приложив золы из старого кострища, он кликнул служанку.

- Режь волосы! - и ножницы подал. - Чтоб голо было...

Старуха охнула, попятилась.

- Да что ты, батюшко? Или с ума сошел? Сколь помню, не стриг волос...

- Устал от них, не расчесать. Стриги, старуха!

- Я же слепая!..

- Стриги, сказал!

Трясущимися руками чуть ли не час она лязгала над теменем, затылком и ушами, и волосы сняла, будто шапку.

Захолодела голова от ветра, но стало вдруг легко.

- Вот теперь добро, - себе сказал Свенальд и взял заступ.

Сокровища его, клады с серебром, золотом и каменьями драгоценными, лежали под землей повсюду, где ни копни. И потому он не мучил память, не думал, где и что спрятано - копал весь двор, пахал его, как крестьянин ниву, однако же не сеял, а напротив, урожай снимал, взращал который целый век, служа в Руси. Каждый плод - суть братину, горшок или котел - он добывал, как будто бы чужой был клад, сидел пред ним и долго рылся в прошлом, как в той земле, прежде чем вспоминал, когда и за какой поход или услугу получена награда, и от кого. И лишь после того укладывал в телегу, прикрыв попоной. Весь остаток дня Свенальд крестьянствовал на своем поле, и к вечеру телега стала полной; горшки горой стояли, будто у гончара на ярмарке, а двор был лишь наполовину вскопан!

Уставши от трудов, он вновь старуху кликнул, велел, чтобы принесла еды, и ел, как оратай в борозде, землистыми руками брал пищу - мясо, хлеб и лук, все это запивая квасом. И, насытившись, разбил горшок лопатой, набрал горсть злата, пересморел царей на них - чужие, мальтийские - всыпал служанке в руку.

- Вот тебе, за труд.

- Ты что ж, батюшко Свенальд, меня прогонишь? - заплакала старуха. - Добром ведь служила, как родного встречала. Да мы ведь не чужие, чай, с одной земли...

- Да нет, живи. С чего взяла-то?

- Зачем дал серебро? Как будто рассчитал...

- А чтоб молчала, что зрела тут...

- Так, батюшко, я же от старости слепая! - служанка просияла и, подобрав посуду, засеменила в дом.

Свенальд выкатил еще одну телегу и стал грузить ее, корчуя из земли сосуды крупные - пивной котел, шесть ромейских амфор из-под зерна, сметанная макитра в два ведра. И тут вдруг выпал из земли кувшин, совсем уж малый, не более кулака...

Он и ума не напрягал - вмиг услышал звон мониста, увидел рдеющие угли и танец босых ног - суть ритуал древнейший. А душа, обезображенная морщинами, рубцами, пропитанная кровью супостата, как и тело, отвыкшая бояться, сострадать и печалиться, тут же заболела, будто старая рана к ненастью. Не распечатывая сего кувшинчика, он мог сказать на память, сколь там серебра, камней-изумрудов и злата. Монисто было там, подвески, ожерелье в семь ниток жемчуга, такое же очелье и два золотых кольца-обруча. Уж более полсотни лет как закопал, и ведь забыл давно, а вот увидел - и будто бы вчера...

А ровно век назад ходил Свенальд по Дунаю, приструнивал булгар, чтоб не шалили по сумежью, и из похода добычу привез себе - гречанку полоненную. Хотел, чтоб прислуживала и была рабыней, да покуда возвращался, так приглянулась, особенно когда плясала на углях перед дружиной. И вернувшись в Новгород (он стольным градом был у Рурика), наемный воевода назвал женою полонянку. Она же дичилась Свенальда, лик свой прекрасный воротила и за целый год ни словом не обмолвилась.

Но Люта родила! Сына последнего и любого, ибо потом старый наемник не женился и не плодил детей.

А полонянке из всех походов привозил подарки - те самые, что были перед ним, - и сам украшал ее чело, шею и персты; она же все молчала, бледнела больше и таяла, ровно лед в руке.

Потом и на углях не стала танцевать. Пришел однажды в дом, но нет ее, угасла, словно уголек...

Только к ночи наемник старый нагрузил вторую телегу и, обернувшись назад, увидел взрыхленную, возделанную ниву - только б зерна бросить. Но поскольку ни разу в жизни он не сеял, лукошка не держал в руках, а землю вскапывал, чтобы зарыть сокровища, добытые мечом, то посадил средь поля кувшинчик с украшениями полонянки - пускай растет...

И ночью же Свенальд коней запряг, открыл ворота, чтоб выехать, но только вожжи взял, как во двор скользнула тень - будто человек в плаще.

- Эй? Кто там? - окликнул он, воскладывая длань на рукоять меча.

- Я, витязь! Это я! Иль не узнал?

Пред ним стоял слепой купец: седая борода, чепец и взгляд пустой-белки вместо глаз...

- Не звал тебя... Зачем пришел?

- Давно не виделись, Свенальд... А что в твоих возах? Сколь нагрузил! И на ночь глядя повез...

- Вон со двора! Пошел, пошел!

- Постой! Я чую - в телегах злато! На сей товар чутье... Господь Всевышний! Столько злата! - слепой затрясся, рукою потянувшись, приподнял попону. - О, если б я имел!..

- Поди и заработай!..

- Ты уезжать собрался? Покидаешь Киев? Куда же держишь путь? В землю отчую? Но ты ее не знаешь!..

- Ты же посулил узнать, да не узнал!

- Условий не исполнил! Ты помнишь уговор? - он щупал сосуды с сокровищами. - Сделал-бы так, как я сказал - давно бы в свою страну вернулся...

- Не вышел уговор, - проворчал наемник старый. - Есть иная сила, для коей наши замыслы, что прах...

- Какая сила? Где?

- А спрятана в кувшине. Сосуд тот мал, невзрачен, но жжет, как уголь ступни...

- Свенальд? Да ты ли это? - воскликнул слепой. - Послушать речь - мудрен. А посмотреть, так глуп!

- Что ты там изрек? - рука меча коснулась, купец и ухом не повел:

- Глуп, глуп, воевода! Дал бы две телеги в рост - сейчас имел четыре! А ты в земле держал...

Наемник старый рассмеялся - будто филин в ночи проухал.

- Четыре?.. Мне двух не увезти... Вон оси гнутся и лошади не тянут... Четыре! Полно... Иди отсюда, гость! Мне недосуг с тобой...

- А если уговор оставить в силе? - вдруг зашептал слепой. - Иль ты передумал поискать свою отчизну? Где дух смолы, горючий камень... Откуда ступишь ты в Последний Путь?

Воевода руки опустил и бросил вожжи: бельмастый взгляд купца прозрел...

- Или надеешься на молодого князя? Но он тебя отверг! Не пожелал, чтоб ты служил за веру! Лишил пути тебя, не дав последний шанс!.. Помысли же, Свенальд: что тебе стоит согласиться и плату взять? Возьми, не изменяй себе, тогда и он возьмет тебя.

- Возьмет, а дале что?

- А далее мы сговоримся!

Слепой склонился к уху и зашептал. И борода его, обласканная гребнем, натертая душистым маслом, дразнила и искушала руку...

Креславой усыпленный на берегу реки Священной Ра, он спал так долго, что выспался на срок всей жизни; едва склонялся над его ложем Дрема и веки опускал, как в тот же миг он ощущал, что лоб трещит, и ежели промедлить - треснет и откроется третье око. Владыка же Чертогов Рода предупреждал: всевидящему не исполнить предначертанного рока, ибо пресекся б путь земной. А то, что Святославу было отпущено, мог сотворить светлейший князь - суть человек во крови и плоти.

Однако бессонные ночи не утомляли, а, напротив, несли покой. Он шел во двор и, расстелив войлочный потник, ложился на землю, чтобы смотреть на звезды. Ярополк и Олег не отставали, укладывались рядом, отцу подражая, однако скоро засыпали. Святослав же отыскивал свою путеводную звезду Фарро и взирал на нее час, другой, не мигая и почти не дыша, покуда земная плоть не утрачивала тяжесть, а обремененная дневными хлопотами душа вовсе становилась невесомой и улетала ввысь. Кто видел князя в час такой, всем казалось, он спит, и разве что очи открыты...

И в ту ночь, когда возвратился от Свенальда, Святослав лег почивать под открытым небом и только отыскал свою звезду, как услышал Шорох шагов. Кто-то склонился над ним, и судя по дыханию - не кудесник Дрема. Взгляд, устремленный ввысь, князь вернул на землю и вдруг позрел - Малуша-ключница...

Фарро манила в путь - земля не отпускала...

Едва простившись с матерью в Почайне, он со старшими сыновьями поехал в Родню, чтоб привезти их матерей и, сняв опалу, водворить на место, в терем, но силой взятые в жены боярышни вдруг заупрямились.

- Мать свою прогнал, а ныне рабыню ее прогони, Малушу. - потребовали они. - Вместе с сынком. Тогда вернемся в Киев.

В Родне досужие умы молву пустили: дескать, князь вернулся и Ольгу выгнал; перечить сей молве напрасно, да и на руку было: когда напраслину болтают о путнике, знать, не изрочат путь. А стали б говорить: "Княгиня в Царьград пошла, чтоб веру поискать и мужа себе", - уж точно от длинных языков ни веры не найдет, ни мужа.

- Довольно уж я горя принес, - сказал Святослав женам своим. - Теперь токмо радость творить и возможно. Не стану никого прогонять и устои ломать, не мною установленные.

- Мы волхвовали. И на воде, и на огне, и на тучах - повсюду один и тот же знак: беда будет Руси от сей ключницы и ее сына! - боярышни взяли его за обе руки, не просили, но с мольбой смотрели. - Он наших сыновей погубит! Сам сядет править и назовет себя - каган! И рок Руси изрочит!

Он не поверил им, поскольку мыслил, что жены сии от ревности говорят слова такие, от любви к своим сыновьям, Ярополку и Олегу, с которыми княгиня разлучила. Мол-де, Малуша с Владимиром в тереме, а мы в Родне сидим, в опале. Вот теперь наш черед жить в радости, а ключнице - страдать.

- Не будет мира и согласия в великокняжеском тереме - во всей Руси его не будет, - сказал Святослав. - Мне след теперь токмо по Правде жить, инно не исполнить рока. Хочу, чтоб вы домой вернулись.

И сыновья стали просить матерей, но те на своем стояли и корили еще князя:

- Мы ведаем - ты явился в Русь светлейшим князем. Ужель не зришь, что округ тебя сети плетут? Как округ матери твоей плели? Зри, княже, зри!

- Иное зрение открыто мне - Пути земные, которыми и след пройти. - ответил он. - Коль стану не зреть, а озираться - и очи затворятся, и Пути, и путеводная звезда Фарро померкнет на небосклоне.

- Тогда нам не по пути, - сказали последнее свое слово жены-боярышни, а ныне суть волхвицы, и остались в Родне.

Так Малуша и была одна в тереме, однако на глаза не показывалась, а князь ее не звал. И сын, ею рожденный, Владимир, при ней состоял и к отцу не шел, но братьям своим старшим твердил:

- Ужо придет мой час. Я сяду на коня! Не скажете более - рабичич, сын рабыни...

И вот явилась ключница, опустилась у изголовья, воздела руки над ним, думая, что князь почивает, и приворотный заговор стала читать.

Не ведала того, что всякий заговор, даже волхвиц сведомых, не возымеет действия.

- Не тщись, Малуша, все напрасно, - сказал внезапно князь, и вздрогнула жена, хотела убежать, но он взял за руку."

Горячая была рука...

- Томлюсь я, княже... - пролепетала. - Столько лет ждала... В холодном ложе мне не Спится, душа к тебе летит.

- А моя - к звездам...

- Поди ко мне, возьми меня... Ведь ты назвал женой?

- Сие случилось от черных чар. Покуда разум спал, страсть мною владела и буйство плоти.

- А под светлыми чарами я тебе не люба?

- Не спрашивай, Малуша, и не искушай. Ступай в свои покои.

В ее словах зазвучали ревность и обида:

- По роднинским женам твое сердце сохнет. Меня забыл... Но вспомни: боярышен ты силой взял. А я сама хотела, чтобы ты от матери меня похитил. И отдалась тебе, поелику ты люб мне был.

- Молчи, - он руку отпустил. - И прочь ступай.

- Знать, ныне стала не по достоинству тебе? Ты - Великий князь, я - суть рабыня...

Святослав смотрел в небо, искал звезду свою, но взор земля тянула.

- Добро, скажу тебе. Был невоздержан я, и повинуясь чарам, утратил рок. А ныне волхву Валдаю дал обет воздержания. Растративши силу, мне не одолеть пути, отпущенного роком, и не исполнить предначертаний Рода.

- Да есть ли путь милей, чем к ложу жены? Позри, я же красна... Дай руку? Се мои перси, муж, а ниже - лоно... Горячий сок струится... Пути иного нет, токмо ко мне. Иди сюда, забудь предначертанья...

Князь отдернул руку и сел, услышав лукавство сквозь шепот обольстительный; почудилось, змея ползет к нему...

Она же не отстала, обвила плечи, шею.

- Твой рок со мною быть...

В сей миг на улице послышался кричащий скрип телег, в ворота застучали. Малуша подскочила и стремглав умчалась в терем. Вскочили сыновья, привратники, боясь будить князей, заговорили шепотом, однако из-за ворот тележным скрипом доносился голос:

- Князь звал меня! И я пришел! Отворяйте!

- Стой до рассвета, покуда князь не встанет, - отвечала стража.

- Я на ногах уже, впустите воеводу! - велел Святослав.

Стража светочи запалила, открыла ворота и впустила две телеги. Остриженный Свенальд сдернул попоны с возов и меч выдернул из ножен, стал бить сосуды - наземь потекло золото, серебро и драгоценные каменья.

Ручьи струились, блистая под светочами...

- Се моя жертва, - промолвил воевода. - Даю, чтоб ты позволил, князь, за веру послужить. Здесь все, что заработал, что сотню лет копил. Возьми себе. Я более не наемник.

Князь обошел возы, ногою поправ сокровища, посмотрел, прикинул.

- Не велика и жертва... Что есть суть злато? Тут токмо блеск один. Вот ежели бы дал придачу, иная речь...

Свенальд неторопливо достал из воза голову с седой бородой, бросил к ногам Святослава.

- Довольно ли сего?

Мертвая голова смотрела черно и пристально, как ворон, если бы сидел над жертвой, распластав крыла...

Волновалось в ту пору Русское море, и небо, укрытое тучами, весь путь было низким и непроглядным, а вкупе с сумерками туманы менялись дождями, дожди туманами. Метало корабль по гребням волн, стрибожьи ветры рвали паруса и плакала навзрыд наяда - в пору хоть назад возвращайся, да ведь в другой раз не отпустит Святослав. Потому сморенная зыбью княгиня на немой вопрос морехода махала платком в сторону Царьграда и лежала пластом, не пила и не ела - постилась по велению инока Григория, с коим и отправилась в путь. Неделю в устье Днестра стояли, ожидая погоды и попутного ветра, затем в одной из дунайских проток сушили весла. И еще несколько раз становились на якорь в бухтах у булгарских берегов,

А перед Царьградом в Босфоре унялось море и солнце утром поднялось над водами - тотчас же Ольга истолковала это как добрый знак, и Григорий подтвердил, дескать, не легок путь твой к истинной вере, что страху натерпелась в плавании - суть проказы старых ее кумиров, кой не желают отпускать от себя княгиню. Да слава богу, все позади!

Бледной и измученной приплыла она к ромейским берегам, но от того была еще краше. Корабль встал в гавани Царьграда средь множества иных кораблей со всего света, купеческих и посольских: столь парусов и мачт не зрела сроду - будто лес стоит! Захотелось ей поскорее ступить на священную землю, велела княгиня подать сходни и на берег сошла. Да тут же и упала наземь! Не держала ее ромейская земля, от долгой качки на море и суша качалась под ногами. И не успел инок Григорий подхватить ее, поелику стар был и нерасторопен. Хотела Ольга встать - не может, плывет все, кружится, а в очах уж пестро стало. На миг токмо прикрыла она веки, дабы сил набраться, но открыла глаза и видит, над ней стражник стоит, толстый, жирный, будто кабан откормленный. Весь в кожаных латах, сверкающий шлем на голове, у пояса короткий меч и кинжал, но без порток!

В руке увесистая палка...

- Эй ты, шлюха! - на греческом крикнул он. - Напилась вина, не держат ноги? Убирайся вон!

Княгиня чуть не задохнулась от дерзости такой, но слова молвить нет сил. Тут инок Григорий наконец-то подоспел, руку подал:

- Вставай, матушка! Ой-ей-ей... - а стражнику сказал: - Не след ругаться - се суть Великая княгиня из Руси.

- Княгиня? - плюнул тот на землю. - Да много тут княгинь... Только и идут туда-сюда... Сведи ее на корабль, чернец! И пусть сидит.

Ольга поднялась и, утвердившись на ногах, нож засапожный выхватила, с коим никогда не расставалась по русскому обычаю. Еще бы миг, и сало с кишками полезли бы из брюха стражника, да упредил Григорий, повиснув на руке.

- Ой, уймись! Спрячь засапожник! Ей-ей спрячь! И на корабль повлек. А в спину хриплый лай летел, стегал, ровно плетью:

- Суть дикари и варвары! Медвежье племя! В лесах дремучих ваше место - не в Царьграде! С суконным рылом да в калашный ряд!

Будь она в Руси, в тот час бы стражник сей уж в железах сидел! Не на землю ромейскую она ступила, чей царь предлагал ей руку и сердце, а на чужбину, где власть и сила ее кончились. И испытав позор сей, княгиня крикнула мореходу, дабы немедля якорь поднимал и паруса - прочь отсюда! В Русь, домой!.. Однако чернец утешать стал, просить, молить, и снова сетовать на старых кумиров, кои чинят препятствия и на свет истинный не дают позреть. Признать же дьявола - суть искусителя, без духовного опыта невероятно трудно, явиться может во всяком образе, в том числе как городской стражник.

- Давно мы сюда с мечом не ходили, - ворчала княгиня. - Давно не баловали силой. Эх, был бы ныне Вещий князь, мой тезоимец!.. Ужо бы наказал! Ужо бы он спросил скичливых и лукавых за мой позор!

И наутро строжилась, грозила кулаком:

- Приеду вот домой - все сыну поведаю. Есть у меня заступник!..

Потом лежала много дней как мертвая, и сколь Григорий ни просил послов отправить к Константину - не слала, не отвечала. Пост длился уже более двух недель, и чернец боялся, чтоб не умерла. И мореход просил, дескать, нет проку здесь стоять без пользы. Или пойти к царю, взять, что надобно с него, иль якорь поднимать и. в обратный путь ложиться, поелику еще неделя-две, и вновь шторма пойдут по морю.

Царь знал, кто стоит под его градом! Лукавый ведал, чей корабль в гавани с ликом бога Ра на парусах, но не посылал за русской княгиней - суть за своей невестой: то ли забыл, то ли чего-то ждал.,

Так минул месяц целый - княгиня все постилась, лишь воду пила. И вот однажды ночью встала, кликнула чернеца, чтоб приказал мореходу сниматься с якоря, ан нет его! Все обыскала - будто в воду канул. Но тут один из гребцов шепнул ей на ухо - тайно на берег сошел поп! А воля ее была не ступать на ромейскую землю, покуда Константин не позовет. Ольга села у наяды и на рассвете врасплох застала инока, когда он, крадучись, лез на корабль.

Но лгать не стал, покаялся в сей час же:

- Ходил, ей-ей, ходил! Увидел, нет сил твоих последний шаг совершить к Христу навстречу! Ты не к царю пойдешь - суть к богу! Не он к тебе... Ведь ходила ж ты к поганым кумирам?

На восходе солнца к причалу повозки царские прикатили, округ их свита на колесницах, певцы и музыканты - все в золоте и серебре, в багряных красках - в очах рябит! Да се не царь приехал, а лишь его посланцы, чтобы княгиню пригласить во дворец. Тут уж воздали чести, нечего сказать, и все винились за царя: мол, не ведал он, что Великая княгиня на корабле в гавани стоит целый месяц. Коль послала б послов или гонцов, или бы знак дала, так не сплошал бы Константин.

Конечно лгали: всякое судно, бросившее якорь у Царьграда, немедля, в тот же день, записывалось в книгу, и мытари дотошные выспрашивали все - кто прибыл, с каким товаром и откуда. И еще брали мзду!

А пышно встретили - и отошло сердце княгини. Но когда спросили, нет ли жалоб, не обижал ли кто, взыграл Ольгин норов. Древлян не пощадила - и стражнику на причале не спустила. В тот час же его привели уже с веревкой на шее и без меча, швырнули под ноги княгине:

- Делай с ним, что захочешь!

Народ ромейский кругом стоит, слуги царские, купцы, бояре - не ловко месть чинить, да и учинишь ли, ежели от голода теперь качает и земля плывет из-под ног? Оставила его на волю хозяев, а посол от Константина суров был, крут, по велению его машину привезли, вроде стенобитной, и стражника в нее головой, засунули.

- Что делают с ним? - спросила Ольга.

- Казнят! - ответствовал вельможа.

- Но где же у вас лобное место? Где палач, топор?

- У нас иной обычай, и казнь гуманная, без топора и крови.

Машина вздрогнула, блеснуло что-то, и вот уж голова стражника лежит отдельно, в корзинке из лозы, и впрямь ни капли крови!

После этого княгиню усадили в мягкий золоченый возок и повезли в царский дворец. О нем Ольга слышала еще от Вещего князя и от сведущих путешественников, а тут сама позрела. Палаты каменные, с подпорками из белого камня, кругом кумиры и истуканы, слепленные из белой глины или из мрамора точеные, и все в садах с чудными деревами, в цветах, откуда вода струится и сверкает. Оно и ведомо: где казнят машиной и без крови, там и живут в красе и лепости. Ступая по коврам, княгиня во дворец вошла, а там длинными рядами стоят попы в таких дорогих золоченых одеждах, что в глазах зарябило - будто цари! Иные с посохами, в высоких шапках и с бородами, иные же бритые, и все тучные, не то что чернец Григорий. За ними стоят вельможи безбородые, важные, верно, бояре или князья удельные, молодые девы на арфах играют, все, однако же, стоят и ждут царя. И вслух княгиню обсуждают, верно, полагая, что она их наречия не знает.

- Смотрите, как она прекрасна!

- Святая! Воистину, святая! Вся светится!

- И на челе благородная бледность!

- Над головою нимб сияет! Позрите!

- А будто варварка...

- Какая шея, руки...

- Кто же сказал, будто стара летами?

Тут вышел царь...