Чтение 27–й страницы книги ~Самый далекий берег~

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ДНИ ЛЕММИНГОВ

Повинуясь мяукающему сигналу, сопровождаемому отчаянным миганием
зеленой лампочки, он осторожно стиснул затянутыми в перчатку пальцами круглый
рубчатый верньер и повернул его на три деления вправо. И ничего особенного не
произошло, ничего не изменилось, разве что сигнал больше не мяукал и лампочка
потухла до времени.

Он достал из нагрудного кармана пачку и сунул в рот сигарету. Пальцы с
«Золотой Явой» беспрепятственно миновали чуть заметно мерцавшую вокруг его
головы полусферу неведомого поля — а может, и не поля, возможно, это было нечто
вроде марлевой повязки, отсекавшей из окружающего воздуха, мало чем
отличавшегося от земного, зловредных микробов и прочий мусор.

Планета была кислородная, но на этом ее достоинства исчерпывались
целиком и полностью. Г Кирьянов еще ни разу не высаживался на столь неприятном
«шарике» — и это определение было еще чересчур деликатным...

Небо над головой было желто-багровое, по нему тянулись длинные
разлохмаченные буро-лиловые полосы — а вполне может оказаться наоборот, и
буро-лиловые полосы как раз и есть кусочки небосклона, проглядывающие сквозь
скопище желто-багровых облаков... За двое суток они так и не смогли определить,
как же именно обстоит, где атмосфера, а где облака, на глаз не понять, с равным
успехом может обернуться и так, и этак. А впрочем, какая разница? Им здесь все
равно не жить, да и работать осталось всего ничего, Шибко уверяет, что смена
непременно прибудет еще до захода здешнего светила (которое так и не удалось ни
разу лицезреть, оно скрывалось где-то в пелене, нисколечко не проглядывало).

Справа и слева вздымались горы, скопище зазубренных пиков, которые не
покорились бы и опытному альпинисту — коричневые и серые нагромождения сплошных
острых граней, копьевидных вершин, отвесных склонов, глубоких пропастей,
вертикальных поверхностей. Не так уж далеко за спиной они сходились в узенький
проход — а перед героическими звездорубами лежала длинная равнина с
полкилометра шириной, и равнину эту перегораживала цепочка из восьми очередных
тачек.

На сей раз доверенная им техника представляла собой нечто вроде
гигантских хоккейных шайб диаметром метров в десять и высотой не менее двух, не
черных, как приличным хоккейным шайбам полагается, а белоснежных, зеркально
сверкающих. Наверху помещалось углубление с удобным креслом и небольшим пультом
— управлять этой штукой, а также проделывать нехитрые манипуляции с
излучателями было даже проще, чем дистанционкой для телевизора, гораздо меньше
кнопочек, с десяток, не более...

А впереди, метрах в ста, остановленные неизвестным излучением
сверкающих машин, копошились те, ради кого их и забросили на эту долбаную
планету, и они третьи сутки занимались несложной, совершенно не опасной, но
монотонной и оттого надоевшей хуже горькой редьки работой. И неизвестно, что
было хуже: работа или утомительное безделье, на сей раз длившееся уже более
трех часов...

Впереди, насколько хватало взгляда, копошились тесно сбившиеся в кучи
странные создания — нечто вроде оживших абстрактных скульптур, созданных не
самым талантливым ваятелем. Или овеществленных видений законченного наркомана.

Если взять несколько вязанок длинных темно-коричневых мочалок и кое-как
соединить их в некое подобие снопов, то примерно так это и будет выглядеть.
Оживший сноп мочалок, груда длинных перепутанных волокон, сквозь которую
проглядывает нечто вроде черного каркаса из палок, а в верхней части светится
цепочка желтых шариков — то ли органы зрения, то ли... Да черт его знает, кому
это интересно? Понаблюдав за скопищем мочалок третьи сутки, Кирьянов все же
склонен был считать, что это глаза, но не взялся бы рьяно защищать свою
гипотезу, благо от него это и не требовалось...

Да мать вашу за ногу! По необозримому скопищу загадочных аборигенов
словно прошли широкие медленные волны, вся эта орда заколыхалась, поднялась над
землей, сразу прибавив в высоте вдвое, тупо и нерассуждающе хлынула вперед,
прямо на цепочку сверкающих боевых колесниц — а может, попросту пожарных машин.

Все это было до такой степени знакомо уже, обрыдло в высшей степени и
не таило неожиданностей. Кирьянов вывел тот же верньер еще на три красных
деления правее. Судя по реакции скопища, остальные в похвальном темпе проделали
то же самое, результатом их трудов стала опять-таки привычная картина:
коричневые существа, как-то ухитряясь не перепутаться разлохмаченными
волокнами, отхлынули назад, на несколько, метров, сбиваясь в компактную массу,
едва ли не спрессовываясь в живую, колышущуюся стену.

Насколько можно судить по наработанному уже опыту, это сулило очередную
передышку на пару часов. Убрав руки с пульта, Кирьянов зажег очередную
сигарету, потом, не удержавшись, коснулся пояса и убрал «звуковой щит».

Все то же самое, разумеется. Как и в прошлые разы.

На него обрушилась лавина совершенно непонятных звуков — потрескивание,
громкое, глухое и непрестанное, нечто вроде свиристенья, пронзительные писки,
что-то вроде хриплого карканья и скрежета, хлопки, более всего напоминавшие
звуки, с какими лопаются воздушные шарики.

Здесь и не пахло членораздельной речью, разумными словами, иначе
транслятор непременно ухватил бы таковые и прилежно перетолмачил, как ему и
положено. И тем не менее Кирьянов неким то ли восьмым, то ли девятым чувством
улавливал смысл. Он не мог бы объяснить, как это получается, но руку дал бы на
отсечение, что смысл улавливает...

Это была беда.

От метлообразных чудовищ веяло несчастьем, бедой, трагедией,
катастрофой, чем-то роковым и неумолимым, гнавшим стадо аборигенов вперед и
вперед, словно скопище леммингов. Окажись вместо передвижных излучателей
шеренга неутомимо работающих пулеметов, они с тем же тупым упорством лезли бы
вперед, на пару часов притихая после невидимого лучевого удара — такое было у
него впечатление. А временами казалось, что от колыхавшейся на равнине орды
густо веет волнами тяжелого и неприятного запаха — опять-таки запаха несчастья
и беды, трагедии и боли.

Вот это уже было чистейшей воды самовнушение, мерцающий колпак надежно
ограждал не только от пыли и бактерий, но и от любых запахов — и все же
Кирьянов порой ловил себя на том, что хочется поплотнее забить ноздри ватой,
которую здесь неоткуда взять...

Он коснулся кругляшка на поясе, и звуки моментально утихли, но не
прошло навязчивое ощущение, будто с равнины воняет грязными лохмотьями и
гнойными язвами, болезнью и бедой...

Ладно, они притихли пока что. Еще пару часов изнывать от безделья, а
вот сигареты кончаются, не рассчитал...

— Абрам Соломоныч, господин жидомасон! — позвал он негромко. — У вас
как насчет табачку? В палатку тащиться неохота...

— Какой разговор, Костя? Подходите. Кирьянов, беглым взглядом окинув
нехитрые приборы и убедившись, что все в порядке, спустился по узенькой
сверкающей лесенке, пошел к соседней тачке, откуда уже проворно спускался Кац.
Далеко позади стояла их обычная палатка, и никого возле нее не было: всех
усадили за пульты тачек, даже Васю с Митрофанычем.

Они встретились как раз на полпути, Кирьянов взял у напарника
запечатанную пачку, благо у того это была не последняя. Щелкнув зажигалкой,
спросил:

— Соломоныч, вы видели? Иные из них определенно тащат с собой какие-то
пожитки. Что-то вроде сеток, неизвестно из чего сплетенных, а там у них что-то
навалено непонятное...

— И что? — устало пожал плечами маленький носатый Кац.

— Да ничего, — ответил тем же жестом Кирьянов. — Но это определенно
пожитки... А звуки слышали?

— Я «щит» включаю.

— Я тоже. Но иногда тянет послушать.

— А зачем, Костя? Какой смысл?

— А без всякого смысла, — сказал Кирьянов. — У них что-то случилось,
полное впечатление...

— Вполне может быть. И что, нам легче будет, если мы поймем, что
именно? У нас задача и точный приказ...

— Ну да, — сказал Кирьянов. — А если что не так — не наше дело, как
говорится, родина велела... — И он немелодично мурлыкал дальше: — Как сладко
быть ни в чем не виноватым, солдатом, солдатом...

— Мы все же пожарные скорее, а не солдаты, — сказал Кац. — Не
принимайте все так близко к сердцу, душевно вам советую. Я за три года
навидался сцен и загадочнее, и, пожалуй что, гораздо печальнее. Вы привыкайте.
Это надолго — я имею в виду, служба.

— Она вам нравится? Кац пожал плечами:

— Я как-то и не задумывался в этом аспекте... Как это служба может
нравиться или не нравиться? Коли она — служба? Нужно держать равнение в
шеренге...

— А все же?

— Костя, мы все через это прошли, — сказал Кац негромко. — Сначала
многое кажется бессмысленным и нелепым, потом втягиваешься. Главное, совершенно
точно известно, что нас никогда не заставят делать ничего по-настоящему плохое,
уж поверьте изрядно пожившему на этой свете старому еврею. Но это еще не самое
главное. А самое главное... Самое главное, пожалуй, в том, что здесь нет
антисемитизма, что как нельзя более по душе старому Кацу. Между прочим, здесь
нет также и тени русофобии, что должно быть как нельзя более по душе вам. Здесь
вообще нет никаких «фобий» и «измов», этот мир настолько прекрасен, несмотря на
то, что порой скучен беспросветно, неинтересен в той его части, что довелось
увидеть, даже уныл...

— Душу щемит от этой красоты, — саркастически ухмыльнулся Кирьянов.

Глаза Каца были большими и печальными.

— Это оттого, Костенька, что вы, в общем, благополучный пожарный, —
сказал он совсем тихо. — А вот попробуйте представить себя в месте под
названием Аушвиц... слышали про такое место? И попробуйте представить, что вас
в этом Аушвице взяли за локоток, отвели в угол и предложили более там не быть,
и все, что обещали, вот поразительно, оказалось чистой правдой, а не бредом
спятившего соседа по бараку..