Чтение 27–й страницы книги ~Уши в трубочку~

- С этим грести легче, - настойчиво сказала она. - Возьмите, ну возьмите! Пожалуйста, возьмите!

В ее глазах была такая горячая мольба, что я нехотя взял из ладони медальон, хотел было тут же зашвырнуть в кусты, но встретился с ее умоляющим взглядом, вздохнул и сунул в карман.

- Это надо на шею, - сказала она беспомощно.

- Потом, - пообещал я. - Когда буду в лесу, чтобы коров не смешить.

Мы бродили до полудня, оба наслаждались покоем, уверенные, что вот здесь-то нас и потеряли, все группы захвата сейчас носятся вокруг особняка, ждут, перезваниваются, обмениваются сведениями, шлют запросы на летающие блюдца, но оттуда по условиям не могут пользоваться более совершенной аппаратурой, чем местные туземцы, так что здесь вам, ребята, ждите ответа, ждите ответа...

Однажды услышали стрельбу, в лощине идет суперсхватка, люди в пятнистой униформе пачками уничтожают визжащих трусливых людей со злобными перекошенными лицами, в шапках-ушанках и с трехлинейками в руках с примкнутыми трехгранными штыками.

- Что там? - спросила торкесса испуганно.

Я отмахнулся:

- Не обращай внимания. Снова американские суперэлитные части мочат русских и талибских террористов.

Она спросила удивленно:

- Но... почему?

- Был у нас во дворе один... - ответил я. - Когда соберемся, бывало, мы все о книгах, о работе, о политике, футболе, о компьютерах, а он только о бабах, только о бабах, и всегда, сколько он вчера трахал, сколько сегодня поимел и сколько завтра поставит... Как потом выяснилось, он был этот... ну... девственник. Девчонок боялся до ужаса, а в таких вот рассказах старался утвердиться в наших глазах. И представь себе, многие верили!

Мы прошли дальше, выстрелы отдалились и затихли. С востока медленно темнеет, там собрались сперва облака, беленькие, как местные леди, затем превратились в тучу, черную и неопрятную, словно в чистенький английский квартал начали переселяться целыми семьями негры. А вскоре эта туча уже не ползла по синему небу, а двигалась в нашу сторону со скоростью товарного эшелона, груженного углем. В недрах этого массива сверкает, рычит, грохочет, на землю пала тяжелая, пригибающая траву, гнетущая тень. Умолкли кузнечики и полевые мыши, только беспечные, как блондинки, бабочки бестолково порхают, сами не понимая, куда летят, пока порыв ветра не подхватил их и не унес вместе с пылью.

Торкесса весело закричала, далеко впереди встала серая стена между землей и небом. Стена быстро приближается в нашу сторону, я огляделся по сторонам, торкесса ухватила за руку и потащила в сторону развалин храма.

- Только не туда! - крикнул я.

- Мы не войдем вовнутрь, - заверила она. - Только под навес!

Ливень несся за нами, как разъяренное стадо бизонов. Земля гудела и стонала под тяжестью водяных копыт. Мы с разбегу влетели под навес, а водяная стена с размаху ударилась о гранит храма, разбилась о крышу. Брызги влетели за нами, споткнувшись о высокие ступени, что неудивительно, я сам споткнулся и едва не проехал всей площадью морды по отполированному сандалиями паломников полу.

Торкесса оглянулась, восторженная и веселая, глаза как блюдца, заверещала:

- Дождь, дождь!

- Ты что, - спросил я сердито, - никогда дождя не видела?

- Никогда, - ответила она тихо. - У нас дождей не бывает... Мы в глубине песков собираем воду по каплям.

- Слыхал, - ответил я. - Еще у вас водятся червяки, да? Противные такие... Если их на удочку, то можно Морского Змея ловить.

Дождь начал было шелестеть, словно сто миллионов раков ползают у входа и трутся панцирями, пытаясь сбросить старые и обрести новые, но мы упустили момент промчаться до деревни, и ливень ударил снова со всей дурью настоящего ливня, что длится минутами... но этот дурак идет уже второй час, небо из угольно-черного стало свинцово-серым, это обещает долгий дождь. Я злился, торкесса сперва ликовала, но, как у всякой блондинки, у нее все наступает и проходит быстро и бурно, эта сперва восторженно таращила глаза, сейчас объелась и оглядывается по сторонам в поисках приключений на свои вторые девяносто.

Темный ход манил из развалин храма вглубь, там далеко вроде бы даже огоньки, отблески чуть ли не адового огня, я предупредил строго:

- Не вздумай!

Она оскорбленно пожала плечами:

- Я что, я ничего... Вовсе не собираюсь трогать руками.

- И языком тоже, - сказал я.

- На что ты намекаешь? - спросила она с подозрением.

- На твой длинный язык, - пояснил я вежливо.

- Грубый ты... Сказано, варвар!

- Зато, - ответил я, - Его Величество!

По ту сторону дождя промелькнуло крупное, будто прошел слон, я на миг даже увидел блестящий бок, тут же все исчезло. Я всматривался напряженно, а когда устал бдить и быть готовым, повернулся к торкессе, пусть и она повысматривает большое и чистое, сердце мое оборвалось.

Глава 9

На том месте, где стояла эта красивая дурочка, сейчас пусто. В темной щели будто что-то мелькнуло, тоже блестящее, но вряд ли такое же большое и чистое, я заорал и бросился следом. Проход показался бесконечным, я бежал по этому туннелю, задевая стены, глаза хватали надписи на древнеарамейском, халдейском и филистимлянском, а пока мозг бесстрастно расшифровывал, я отчаянно высматривал торкессу.

Впереди проход расширился, я наддал и с разбега вылетел в огромную пещеру, освещенную скудно, но целиком.

Мне показалось, что оказался на середине арены Колизея, так же жутко. Торкесса уже на противоположном конце подходит к какому-то алтарю...

- Замри! - заорал я. - Не смей ничего трогать!.. Прикоснешься - убью!!!

- А что там? - спросила она невинно.

Я ответил зло:

- Да что угодно! Ты можешь вытащить из-под этой плиты герметически закрытый контейнер сверхвысшей защиты, на нем не будет свободного места от наклеек типа: "Радиация", "Вирусы", "Бактерии", "Чумка", "Сап", "Огнеопасно", "Не смотреть!", "Не вскрывать!", "Приближаться только в спецскафандрах высшей защиты", "Вскрывать в дальнем космосе вдали от звездных систем!", но откроется при первом же прикосновении, и тогда тебя не спасут длинные ноги и обворожительная улыбка...

Она спросила живо, тут же забыв про зловещий алтарь:

- У меня правда обворожительная?.. Нет, это я сама знаю, но ты ее тоже такой находишь?

- Да, - ответил торопливо, осторожненько втиснулся между нею и алтарем, попытался оттеснить, но торкесса не отступила, а приняла мои движения как стремление прижаться к ней и удовлетворить все мужские фантазии. - И ноги... ага, ноги у тебя тоже... обворожительные...

- И хорошо бы смотрелись на твоих плечах, да? - спросила она подсказывающе.

- Вместо погон? - переспросил я.

Она скривилась:

- Знаю, ни один мужчина ни на что не сменяет свои погоны... Нещщасные мы.

Я оглянулся, на далеком, как мечта о свободе, входе в пещеру все еще колыхается серая холодная пелена, выглядит мокрым одеялом, брызги залетают на порог. К счастью, наклон пола слегка из храма, иначе на нашем месте резвились бы дельфины. Половина пола потемнела, другая осталась сухой, но воздух похолодел, уплотнился, словно мы на Юпитере.

Торкесса зябко ежилась, пыталась прижаться ко мне, я посоветовал прогреться другим способом. Каким, спросила она заинтересованно, я объяснил, как мог популярно, насчет упал-отжался. Она отвернулась, надув губы, но постаралась прижаться ко мне ягодицами, упругими и настолько вздернутыми, что я против воли ощутил их в ладонях, с огромным усилием отстранился.

- Дождь не затянется, - сказал я. - Такие бурные ливни долгими не бывают. Сейчас прояснится, надо возвращаться.

Однако дождь перешел в затяжной. Правда, затяжные обычно моросящие, а этот лупит крупными каплями, как будто на небе эшелон с виноградинами опрокинулся. Торкесса начала ныть, оглядываться в поисках кресла или мягкого дивана, наконец сунулась в какую-то щель, интересно, видите ли, что там, сперва стояла, глазела, а потом заявила, что дальше проход расширяется, протиснулась и пропала из поля зрения.

Я ругнулся, поспешно двинулся следом, успел увидеть ее силуэт, она тут же отшатнулась, вскрикнула и прижалась к стене. Я раскрыл хлебало, не понимая, что ее испугало. На меня обрушился град сильнейших ударов, я пытался закрываться, выставив впереди ладони, потом прятал лицо, наконец обхватил себя руками, но сильнейшие толчки бросали меня из стороны в сторону, наконец сбили с ног. Я слышал оглушительный писк, визг, по мне пробежали мириады лапок. Ветер трепетал на моем лице, как будто передо мной поставили лопастный вентилятор и врубили во всю дурь.

- Господи, - послышался плачущий голос торкессы, - как я их ненавижу!.. И боюсь.

Я кое-как поднялся, во рту ком шерсти, сильный запах мышей, хотя я этих самых летунов никогда в жизни не видел и не нюхал. Торкесса ныла, я ошалело вгляделся в темноту, потом оглянулся в сторону выхода. На фоне темнеющего неба встревожено мечутся, как мошкара, миллионы крохотных тел.

- Да ладно, - проговорил я дрожащим голосом. - Подумаешь, разбудил... Им пора отправляться на охоту.

- Как ты их не боишься?

В ее голосе был восторг. Я отмахнулся:

- Дык это ж просто мыши. Жуков и комаров едят. Правда...

Я запнулся, она спросила встревожено:

- Что? Ну говори, что? Я вытерплю любую правду! Ты меня уже не любишь?

- Да люблю-люблю, но мыши какие-то особенные... Возникают неожиданно, только что их не было, притом - сразу такой стаей! И крупные, как кабаны... Нет, вообще-то, мелкие, но откуда такая кинетика, как у кабанов, что сбивают с ног?

Но торкесса, удовлетворенная, не слушала, будучи блондинкой, а что мыши не должны сбивать с ног, так это еще по воде виляно, мыши могут все, на то и мыши.

Впереди открылась пещера, показавшаяся Мамонтовой, но мы сделали еще несколько шагов, я понял, что Мамонтова поместилась бы здесь, как мышиная норка в сарае. Издали доносится едва слышное мерное пение, я бы сказал даже - литания, в смысле, ритмичное повторение чего-то знакомого, почти танцевального, но торжественно танцевального, как будто дискотека для папы римского и кардиналов.

Мы вышли, как мне показалось, на балкон королевской ложи, а сама сцена, освещенная множеством факелов, вон там внизу. Внизу в полутьме процессия людей в темных халатах с капюшонами на лицах, я вспомнил, где уже такое видел. Перед глазами замелькало множество картин, сцен, фильмов, статуй, изображений, а литания тем временем звучит все громче, напористее, увереннее, торжественнее. Люди двигаются медленно, каждый несет кресты, я не сразу заметил, что крест вверх ногами, хотя у креста и нет ног, но все равно вверх ногами. Бледно и страшно горят свечи, воздух пропитан Запахами ладана, ряс и просвирок.

Длинные бородатые попы встали широким кругом.

Вспыхнул зловеще-красный свет, я рассмотрел в центре круга привязанную к черному камню обнаженную молодую женщину. Пышные золотистые волосы в красивом беспорядке рассыпались по камню.

- Извращенцы, - прошептала торкесса.

- Да, - согласился я. - Женщин убивать можно только в постели. Там красивее.

- А так красочнее, - ответила она. - Что-то будем делать?

- Если мы фашисты, - объяснил я, - или там тоталитаристы какие, то бросимся и спасем дуру. Если же демократы, то как можем вмешиваться, подумай? У нас даже негры - афроамериканцы, гомосеки - геи, а педофилы - отцы церкви! Просто будем считать, что каждый получает свое удовольствие. Они - садисты, она - мазохистка. А мы... гм... вуайеристы.

Торкесса покосилась в мою сторону недоверчиво. Справа и слева от нашего балкона тянутся толстые лианы, бесцветные, здесь недостает хлорофилла, но с виду достаточно прочные.

- Я когда говорила насчет твоих самых невероятных сексуальных запросов... не такое имела в виду.

- Надеюсь, - ответил я.

- Я учитывала твой... консерватизм.

- Это не консерватизм, дурочка.

Я подумал-подумал, еще раз подумал, наконец вытащил образок Божьей Матери и повесил на шею.

Торкесса удивленно распахнула прекрасные глаза:

- Ты поверил в Бога?

- Нильс Бор говорил, - ответил я значительно, - что прибитая над дверями подкова помогает даже тем, кто в приметы не верит. А я чту ученых, а не ведущих ток-шоу.

- В ученые пойти, что ли, - пробормотала торкесса.

С пистолетом в руках я высматривал среди сталактитов самые слабые, но чтоб покрупнее, а снизу литания становится все громче, торжественнее. Голоса сплетаются в единый красивый хор восславления всего общечеловеческого в человеке, демократического, получался мощный гимн свободе и освобождению от всех цепей культуры.

Два выстрела прогремели, как орудийные из Большой Берты. Проклятое эхо заметалось в панике, расшибая голову о стены, а два сталактита, совсем не те, в которые я целился, но все равно крупняки, отделились от потолка. Падают, как будто опускаются в воду, так мне показалось, затем тяжелый удар о землю, пещера вздрогнула, на потолке остальные сталактиты задвигались, как будто в Большом театре затряслась люстра.

Попы разбегались, подбирая рясы, один остался распластанным, как камбала. Торкесса свесилась через край, голос ее звенел от ликования:

- Здесь лесенка!

- А зачем нам лесенка? - спросил я.

Но она быстро перебросила ногу через бортик, давая возможность полюбоваться изумительной формой, элегантностью, законченностью линий, затем вторую, все так же грациозно и провоцирующе, извернулась, ухитрившись показать в профиль грудь в самом выгодном ракурсе, и начала спускаться по невидимым ступенькам, все еще держась руками за край бортика.

Я оглянулся, за спиной темнота, оттуда может что-то прыгнуть на загривок, ухватился за лиану, страшновато, но у других же получается и, сцепив зубы, бросился через борт. Мне казалось, что лечу в свободном падении, ужас заледенил внутренности, но затем ощутил вес своей задницы, все больше и больше, а когда перегрузка резко возросла до темноты в глазах, подошвы коснулись пола.

Черный камень в трех шагах, придавленный поп хрипит и скребет конечностями по каменному полу, потом хлопнул несколько раз ладонью, подавая знаки. Я бросился к женщине, ее белое, нежное, как у глубоководной рыбы, тело светится чистотой и невинностью.

- Сейчас-сейчас, - вскрикнул я успокаивающе. - Сейчас развяжу проклятые веревки... Девственница, наверное?

Она судорожно кивнула. Присмотревшись, с изумлением я узнал ту монашку, что вручила мне образок на цепочке.

- Ну вот, - сказал я, - вы меня выручили, а вас тоже...

Она зябко передернула плечами, щеки медленно краснеют под моим взглядом. Потупив взгляд, сказала несчастным голосом:

- Вы сделали больше... Я у вас в неоплатном долгу.

- Не говорите так, - посоветовал я серьезно. - Иначе меня будет постоянно преследовать мерзкое чувство перевыполненного долга.

Она сказала робко:

- А можно я вам верну долг честью?

Я оглянулся на стену. Торкесса уже одолела две трети лестницы, подпустил в голос глубокого сожаления, мне ничего не стоит, а ей приятно:

- Не успеваем, я ж не кролик... гм... а вот спешит моя ревнивица.

Она заплакала, закрыв лицо ладонями, но и сквозь пальцы было видно, как ярко пылают ее щеки.

- Я теперь опозорена навеки!.. Меня все видели голой... Да-да, все!.. Вы же не знаете, кто под этими капюшонами, а там все видные люди... города с той стороны горы. Я предполагаю, что и мой жених, который клялся забрать меня из монастыря, тоже с ними... Я слышала его голос! Не знаю, то ли боялся, что не дадут повышения по службе, то ли еще почему-то, но чувствую себя такой несчастной...

Она протянула ко мне руки, я обнял, она укрыла зареванное лицо на моей груди, я напряг мышцы и постарался раздуть ее пошире.

- Не надо реветь, - сказал я, - полагаю, ваш жених знал, что явимся и спасем!.. Он не знал другого способа всем показать, что у вас самая изумительная фигура во всем городе.

- Но теперь будут говорить, что я такая-растакая...

Я изумился:

- За что? Разве вы сами разделись? Вас раздели насильно! Привязали. Голая и беспомощная, вы ждали... но, полагаю, даже в таком положении видели, что мужчины смотрят на вас жадными глазами, женщины злятся на мужей и стараются отвлечь их, чтобы те не пялились на вас. Ибо понятно, что любой мужчина, посмотрев на ваше тело, уже не сможет смотреть на своих жен, у него перед глазами будет стоять ваше прекраснейшее тело, ваша дивная фигура, ваши широкие бедра с приподнятым задом, узкая талия и такая дивно крупная грудь, что держит форму, не отвисает...

Она подняла голову и смотрела на меня подозрительно, потом в заплаканных глазах появилось расчетливое выражение.

- Вы так думаете? - спросила наконец.

- Точно! - сказал я с жаром. - Вспомните, как смотрели мужчины.

- Да вообще-то припоминаю, - сказала она. - Хотя я все высматривала моего жениха... или хотя бы мэра города, но видела, как роняют слюни даже почтенные мужи, как подростки. Я их, почтенных, знаю по повадкам. Я ведь берегла только девственность, как вы понимаете, а все остальное я знаю в совершенстве, в монастыре свободного времени хватает, к тому же одна делегация за другой, всевозможные почетные гости...

Послышались быстрые шаги, мы оглянулись, будто застигнутые врасплох. Торкесса подбегала возмущенная, злая, как кобра. Монашка застеснялась и прижалась ко мне крепче. Я сказал торопливо:

- Лилея, вытряхни из рясы вон того попа!.. Нашей спасенной как раз по росту.

- И по фигуре, - мстительно добавила Торкесса.

Тяжелую глыбу сбросила пинком, на что только не способна разгневанная женщина, попа раздела в мгновение ока. Я поймал рясу в воздухе, монашка застенчиво отодвинулась, повернулась спиной, давая возможность полюбоваться на безукоризненную линию спины, тонкий стан и высоко вздернутые пышные ягодицы на длинных стройных ногах. Я помог ей надеть, как шубу, она приняла мою помощь с грацией королевы, обернулась и посмотрела на торкессу уже другим взглядом, холодновато-оценивающим. И, похоже, как-то догадалась, что той еще не удалось меня использовать в естественных целях гормонального равновесия. По губам скользнула победная усмешка, словно намекала, что уж мы-то успели, успели.

Торкесса вспыхнула, побелела, начала лиловеть, я сказал торопливо:

- Пойдемте к выходу!.. Конечно, даже в такой глуши люди находят чем развлечься от скуки, но я привык к несколько другим играм.

Они оглядывались на попа, тот остался лежать навзничь, руки широко раскинуты, будто щас обнимет весь мир, извечная мечта церкви, пасть распахнута, обнажая крупные желтые зубы хищника, борода лопатой, на груди широкий восьмиконечный крест.

- Катакомбная церковь, - определил я знающе. - Офшорное отделение... Правда, у местных свой устав.

- Скорее в главном офисе не знают, чем торгуют в отделениях, - сказала торкесса. Бросила свирепый взгляд на монашку. - Или что за цирковые представления разыгрывают у катакомбного алтаря... Язычники!

- Скорее простое сближение, - предположил я. - Запад и Восток сближаются на высшем уровне, а эти сближаются на... своем. И все в благородных целях дать отпор наступающему исламскому миру. Пойдемте, надеюсь, дождь прекратился.

За пределами пещеры камни блестят, отполированные, вымытые, вычищенные, а небо сияет неслыханно синее, победно-яркое. Даже солнце, умытое грозой, светит задорно и молодо.

Мы вышли в этот юный мир, ливень омолодил абсолютно все, трава стала по-настоящему зеленой, яркой, а камни обрели цвет: в каждом оказались вкрапления розового, красного, синего, даже зеленого, иные просматриваются в глубину, словно наполовину из стекла, наши легкие жадно заглатывают чистейший безнитратный воздух.

Женщины не смотрели друг на друга, общались только со мной, а я, чтобы выскользнуть из неприятного положения, поступил чисто по-мужски, смылся. Обе остались позади, а я, делая вид, что погнался за яркой бабочкой, убежал вперед, что-то горланил, чтобы не слышать возмущенные крики торкессы, и так, держась на почтительной дистанции, добрался с ними до деревни.

Там остановился поболтать с дворецким о политике, он в деревне за войта, что значит - староста, мои женщины наконец показались на околице, я вздохнул с облегчением: еще не дерутся, разговаривают. Или уже отодрались.

Парень сообщил, что машину отремонтировал, все в порядке, ехать можно, но не стоит, солнце заходит, а ночью на дорогах опасно, да и время непростое, все-таки пятница тринадцатого числа, полнолуние...

Пришлось снова ночлежничать, я было устроился в отведенной мне удобной комнатке, как послышался стук в дверь. Отворил, не забыв приготовить пистолет, но это торкесса и Виола, монашка. Она успела сменить поповскую рясу на изумительной формы старинное платье, почти полностью открывающее грудь и приподнимающее чем-то таким зад, словно там привязана диванная подушка.

- Привет, - сказал я, пропуская их в комнату, - честно говоря, я приготовился к объятиям Морфея... Нет, не совсем греческая любовь, это я так, оговорился... Просто завтра вставать рано.

Они молча смотрели на меня, монашка потупила глаза, ее нежные щеки окрасил стыдливый румянец, начал разгораться все жарче и жарче. Я ощутил недоброе, потуже затянул пояс и сказал настороженно:

- Ну, признавайтесь, что сперли?

Щеки монашки стали совсем пунцовыми. Торкесса сказала нежным голосом:

- Дорогой, мы с Виолой переговорили... и решили тебе помочь. Помочь в твоих проблемах. Позволь нам тебе помочь в твоих проблемах и затаенных желаниях! Ну позволь. Мы все сделаем, чтобы удовлетворить все-все твои самые затаенные сексуальные фантазии.

Я отступил, прижавшись спиной к стене, ответил затравленно:

- Да нет у меня никаких фантазий! Тем более затаенных. Я вообще человек без фантазии. Просто ставлю на четыре кости и... Девочки, вам задурили голову, а вы поверили!.. У мужчин проблем не бывает, и о бабах не думают. Вовсе. Думают о них бабники, мандастрадатели, лизуны, извращенцы, слабаки, импотенты, всякие перверсники, но - не мужчины!

Монашка широко распахнула глаза, а торкесса сказала тем же голосом, словно пела заученную арию, даже грохот железнодорожного состава, проносящегося рядом по костям Анны Карениной, не заставил бы сбиться с такта:

- Но мы можем разгрузить тебя... О, какие твердые, блендомедом пользуешься?.. Мы все сделаем для тебя... Может быть, у тебя с двумя получится лучше... или вообще получится...

Я прорычал, чувствуя, что еще вот-вот, и дам ей по дурной все же морде:

- Заткнись, дура!.. Ты что же, думаешь, что, если не сую тебе под нос свои гениталии, у меня их нет? Или они не в порядке? Как раз все в порядке, потому и не зацикливаюсь... У мужчин всегда есть нечто выше, чем ваши дырки. Я и так... уже хрен знает что, я не человек... потому что стараюсь быть, как все... как все это жрущее и срущее стадо!.. И так молчу и даже стыдливо хихикаю, когда парни при мне целуются и начинают друг друга лапать и сопеть, одобрительно крякаю, когда жена моего друга при мне трахается с другим моим другом, молчу и соплю в тряпочку, когда внучек трахается с бабушкой, когда папа предпочитает иметь собаку, чем жену и даже ее подругу... Я молчу, будто это в самом деле шик: эксгибиционизм, вуайеризм, садизм или мазохизм, а вовсе не больная психика... но сам я не могу трахать все, что движется и не движется!..

Монашка испуганно промолчала, но торкесса округлила большие голубые глаза.

- Но почему, дорогой?.. Я буду... мы будем делать для тебя все! Все твои самые затаенные фантазии... Разве это не в природе мужчины - трахать все, что перебегает дорогу? Или прячется под камешком?

- Это в природе скота, - прорычал я. - Скота!.. Скота, понимаете, две дурехи?.. Да, я - скот, сам знаю! Но я и человек, дуры! Этот человек в постоянной борьбе с этим скотом. Я и так поддался ему во многом, но... этот культ траханья меня достал, достал, достал! Не проще ли зайти в ванную и сбросить излишек? Если надо, поставь фотографию крокодила, как говорится: глаза боятся, а руки делают... Или какой-то девицы, если старомоден. Нет, я не упаду до того, что простое траханье возведу во что-то... стоящее. И душу дьяволу за ночь с тобой или всеми бабами мира - не отдам! Вот не отдам - и все. Пошел он на хрен. Все, свободны. Вы что, не понимаете, что пришли и предлагаете мне такую малость, такую малость... а носитесь с нею как хрен знает с чем!

Монашка испуганно хлопала глазами, а торкесса сделала осторожный шажок назад, глаза как блюдца:

- Дорогой, если тебе надо для сексуального удовлетворения... покричать на нас, покричи! Если хочешь, даже ударь. Можешь связать нас...

Я плюнул, вытолкал их за дверь и запер на два засова.

Глава 10