понимала, что такую определенность, как у них тогда, днем с огнем не враз
сыщешь, и многие получившие на совместную жизнь одобрительный штемпель
сволочного, проклятого государства, с которым любой порядочный человек ста-
рается встречаться как можно реже, старается вообще не иметь ничего общего
- живут, на самом-то деле куда неопределенней; и что ушла она - не из-за
этого. Не понимала только, из-за чего. Но уж точно не из-за этого.
скажем, каким-нибудь якобы заботливым, а на самом деле оказавшимся бы
бестактным, как его ни задай, вопросом типа <Как спалось на новом месте?>
или даже просто <Как спалось?>. Хотя... Может, ей и было бы приятно
услышать такой вопрос - но вспылила бы она, по крайней мере в душе,
обязательно. Нет. Ничего. То ли полное равнодушие, то ли железная воля - вот
и гадай. Да не буду я гадать! Какая мне разница! Ни малейшей! Так она
уговаривала себя, почти заклинала - и первая не выдержала. Совершенно
неожиданно для себя. Только когда слово вылетело, она с запозданием сообра-
зила, что проговорилась. Глядя, как Симагин аккуратно покусывает свой
бутерброд, она машинально спросила:
вопросом она ни много ни мало - разрешила памяти быть. Признала, что ее
жизнь когда-то была туго, до самой последней мелочи, сплетена с жизнью
сидящего напротив человека, и, что бы ни происходило впоследствии, они не
чужие. Сердце опять панически задергалось так размашисто, будто кроме
сердца у нее под тонюсенькой перегородочкой кожи и не осталось ничего; и
эта-то перегородочка вот-вот лопнет... Даже в глазах потемнело. Ну и дура ты,
Аська. А уж нервы стали - никуда! Вот он сейчас как примется за столь
любимые им воспоминания... А здорово мы ночью в речке купались, а? А
помнишь, как мы познакомились? А помнишь, как мы с сеновала падучие
звезды смотрели? А я помню, где тайная родинка у тебя... Ох! Язык тебе, Аська,
отрезать надо!
бывало, ответил Симагин. - Как опилки.
ничего не заметил.
поменьше - не прошло и четверти часа, как завтрак иссяк. Она зачем-то
заглянула в свою чашку, потом нерешительно отодвинула ее. Непонятно было,
что теперь делать. Уйти? Вот так вот встать и уйти?
где она не одна.
том, что подумала именно так: опять навсегда; и то, что любое из двух этих
слов исключало другое, почему-то ее немного успокоило. Но все равно. Даже
разговор прервался. Она напряженно сидела на своем всегдашнем месте,
набираясь сил для того, чтобы наконец придумать какие-то прощальные слова и
подняться. И ничего не приходило в голову. А Симагин каким-то образом
ухитрился еще не съесть свой бутер - хотя делил он снедь ровно пополам, она
обратила внимание - и теперь спокойно шевелил челюстями.
перекурить - ради Бога.
этим Симагиным забыла. Ведь, действительно, можно еще перекурить и не
вставать целых пять минут. Симагин, лапонька, какая же ты умница... И как
хорошо, как естественно теперь объясняется то, что она сидела будто аршин
проглотив - конечно, просто-напросто хотела курить, но не решалась в
некурящей квартире. Стараясь все делать очень спокойно и неторопливо, она
достала из сумочки поганые сигареты и зажигалку и с удовольствием
затянулась. Первая сигарета на дню - это вообще всегда сказка.
глазами, уставился на нее.
собственный подбородок.
улыбнувшись уже по-настоящему: - <У вас ус отклеился>. - <Спасыбо...>
хотелось уходить.
займусь делом. Думаю, что все будет в порядке, и уж, конечно, раньше чем
через несколько месяцев, на которые тебе намекал капитанчик-регистратор.
А я и ждать не буду ничего. Когда получится - тогда и получится. Если
вообще.
продвигается, или только представить заключительный рапорт?
вечера она много раз задавала себе похожий вопрос. Но тот ответ, который раз
за разом, сам собою, выкатывался ей на язык, был настолько удивителен, что
она не решалась даже мысленно произнести его, уверенная, что это
наваждение... а вот теперь надо было наконец произнести, и даже не мысленно,
а вслух. Некуда деваться. Она медленно затянулась, держа сигарету у самых губ
- так, чтобы Симагину не видно было ее лица. И сдалась.
Хорошо. Бу зде, - опять улыбнулся. - Телефон у тебя не сменился? Мне,
извини, Антон его дал еще тогда... когда вам поставили.
признание того, что они с Асей отнюдь не вчера познакомились.
записные книжки, лучше...
размолотила в коричневую, издыхающую дымом труху. Почти вскочила.
Симагин, ни слова не говоря, тоже поднялся. Цок-цок-цок по линолеуму
коридора - это она. Шлеп-шлеп в своих шлепанцах - он. Уже у двери она
обернулась:
другая история. Потом.
Видно, и его жизнь не щадила. И наука, видно, изменила ему... как я. Эх,
Симагин, Симагин. Ну почему мы все такие несчастные?
чтобы протянуть руку к защелке замка и открыть дверь. Было такое чувство,
будто снаружи пустота, вакуум, и стоит лишь нарушить герметичность -
воющий поток воздуха высосет ее отсюда навечно. Смущенно улыбнулась: -
После восьми я обычно дома. Сижу и жду звонка.
тоже прежний?
звонил он ей на работу после возвращения из Москвы и ей хотелось его убить.
Теперь ей хотелось убить себя. - Тоже помнишь?
идиотское <Надо же> или <Ну, я пошла> - было бы бестактно, грубо, подло
даже; она совсем не то хотела бы ему сказать. Но ответить ему в тон - было
нечем. Пока нечем. Лихорадочно она дергала то за одно слово, то за другое, но
цепочка ответа не выдергивалась. Тогда она порывисто поднялась на цыпочки
- щуплый-то он щуплый, но выше ее почти на голову! - и, покраснев, как
девчонка минувшей эпохи, поцеловала его в подбородок. А потом опрометью
бросилась вон. Потому что боялась, что он ее задержит, может, после поцелуя
- даже обнимет. И боялась, что он даже после поцелуя - все равно ее не
задержит. И не могла понять, чего боялась больше.
не покатилась кубарем вниз. Да откуда же знала про него Александра-то эта
Никитишна? Как же это она умудрилась меня сюда послать?
встарь провожал Асю, стоя у окна. Смотрел, как она стремительно, нервно, до
сих пор словно бы убегая, пересекает тянущуюся вдоль дома разбитую
асфальтовую дорожку. Как, сокращая дорогу, срезая угол - помнит, помнит!
- уходит по тропинке через детскую площадку и кустарник. Как пропадает
между серыми пятиэтажками, выходящими на Тореза.
уходила, у детской площадки она всегда оборачивалась и, улыбаясь, махала ему
снизу рукой. И он ей махал.
напитать его кислородом. Могу превратить Асю в без памяти влюбленную в
меня рабыню. И ничего этого не сделаю. Потому что ничего этого не могу. Сил-
то хватит, хватит и на большее - но дело не в силах. Не могу. Солнышко
должно светить и греть, Марс, как он есть, должен бегать по своему эллипсу. А
она должна чувствовать то, что чувствует. Миру должна. Чтобы мир рос сам, во
всей своей невообразимой, хитроумно и намертво сплетенной сложности, а не
утеснялся чугунной клеткой наших примитивных вожделений, наших куцых
представлений о том, что для мира хорошо, а что нет. И мне должна. Чтобы мне
было за кем взлетать.
Черепнин Владимир
Шидловский Дмитрий
Свержин Владимир
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Шилова Юлия