штампом; это спасло тогда Эдит. Прости, что я смеюсь: ну и агнец, в
семнадцать лет она уже родила своего первенца, а в девятнадцать - второго
ребенка, при этом с ее уст всегда были готовы сорваться слова: "Господь
сделал это", "Господь сделал то", "Господь дал", "Господь взял"; все
господь и господь! Она не знала, что господь - брат наш, с братом можно
спокойно шутить, а с господами - далеко не всегда; я и не предполагала,
что дикие гуси губят агнцев, я думала, это мирные травоядные. Эдит лежала
вот здесь, казалось, ожил наш фамильный герб - овечка, из груди которой
бьет струя крови, - но никто не пришел ей поклониться, никто не стоял над
ее гробом: ни великомученики, ни кардиналы, ни отшельники, ни рыцари, ни
святые, только я одна. Да, она умерла, но не горюй, мой мальчик, старайся
улыбаться, я старалась, правда, у меня это получалось не всегда, особенно
с Генрихом. Вы играли вместе, он надевал на тебя саблю, нахлобучивал тебе
на голову каску, ты должен был изображать то француза, то русского, то
англичанина. Генрих был тихий мальчик, но он все напевал: "Хочу ружье,
хочу ружье"; умирая, он прошептал мне этот их ужасный пароль - имя
священного буйвола "Гинденбург". Он хотел выучить наизусть стихотворение о
Гинденбурге, он всегда был вежливым и послушным мальчуганом, а я взяла и
разорвала листок, и клочки бумаги посыпались, словно снежные хлопья, на
Модестгассе.
придется говорить совсем тихо, никто не должен нас слышать, и, уж во
всяком случае, не отец, он сущий ребенок, отец не знает, сколько в мире
зла и как мало на свете чистых душ; а у него у самого душа чистая, тише,
на его душе не должно быть ни пятнышка; послушай, ты можешь мне помочь: я
хочу ружье, я хочу ружье, и ты мне его достанешь; с крыши легко попасть в
полицай-президента, вся наша беседка в дырах; когда он поедет мимо отеля
"Принц Генрих" на своем белом коне и свернет за угол, у меня будет
достаточно времени, чтобы спокойно прицелиться; надо сделать глубокий вдох
- где-то я читала об этом, - затем прицелиться и нажать на спусковой
крючок; я прорепетировала это с тростью Бруно; пока он завернет за угол, в
моем распоряжении две с половиной минуты, не знаю только, удастся ли мне
застрелить и того и другого. Когда первый упадет с лошади, поднимется
суматоха, и мне уже не дадут еще раз сделать глубокий вдох, не дадут
прицелиться и нажать на спусковой крючок; надо только решить, в кого
стрелять - в учителя гимнастики или в этого Неттлингера; он ел мой хлеб,
пил у нас чай, отец всегда говорил про него: "Какой бойкий мальчик.
Посмотри, какой бойкий мальчик", - а он терзал агнцев, он избивал тебя и
Шреллу бичом из колючей проволоки; Ферди дорого поплатился, а достиг
немногого - подпалил ноги учителю гимнастики и разбил зеркало от
гардероба; нет, тут нужен не порох в картонной обертке, а порох и металл,
дружок...
сигарете так пересох? Прости, в этих вещах я никогда ничего не смыслила.
Ты красивый, тебе к лицу грим сорокалетнего мужчины с седыми висками,
можно подумать, что ты родился нотариусом; мне смешно при мысли, что
когда-нибудь ты действительно будешь так выглядеть, ну и искусники
нынешние парикмахеры!
в Кисслинген - бабушка и дедушка, дети, внуки, весь наш род, твой сынишка
захочет руками поймать форель, мы будем есть чудесный монастырский хлеб,
пить монастырское вино, слушать вечерню: "Rorate coeli desuper et nubes
plurant justum" [Кропите, небеса, свыше, и облака да проливают правду
(лат.)] и предрождественские службы; в горах выпадет снег, ручьи
замерзнут, выбери себе время года по вкусу, мой мальчик; недели перед
рождеством больше всего нравятся Эдит, от нее так и веет рождественским
духом; она еще не поняла, что господь, явившись, стал нам братом; ее
сердце обрадуется пению монахов и темной церкви, построенной твоим отцом,
церкви Святого Антония в Киссатале, между двумя селениями -
Штелингерс-Гротте и Герлингерс-Штуль.
недавно дочитала до конца "Коварство и любовь", чуть что - и я заливалась
смехом, каким смеются подростки; в зеленом бархатном платье от Гермины
Горушки я выглядела девчонкой, возвращающейся с урока танцев. Я уже не
была девочкой, но еще не стала женщиной и казалась не замужней дамой, а
девушкой, которую соблазнили; в тот день я надела белый воротничок и
черную шляпу; было уже заметно, что я беременна, и слезы то и дело
навертывались мне на глаза.
надеюсь, вы выдержите.
церемония освящения, мне стало страшно: он совсем побелел, мой маленький
Давид, и я подумала - сейчас он разучится смеяться, эта торжественность
убьет его смех, мой Давид слишком мал и слишком молод, ему не хватает
мужской серьезности; я знала, что очень хороша - черноглазая, в зеленом
платье с белоснежным воротничком; я решила никогда не забывать, что все
это только игра. Я еще смеялась, вспоминая, как учитель немецкого языка
сказал мне: "Вы должны получить у меня высший балл".
называла его Давидом, моим маленьким Давидом с пращой, я думала о его
грустных глазах и затаенном смехе; я любила его, каждый день ждала минуты,
когда он появится в большом окне мастерской, смотрела ему вслед, когда он
выходил из ворот типографии; я тайком прокрадывалась на спевки хорового
ферейна, чтобы посмотреть на него, но он не выпячивал грудь ради пения -
этого серьезного мужского дела, и по его лицу было видно, что он не такой,
как они; Бруно тайком проводил меня в отель "Принц Генрих", где собирались
офицеры запаса, чтобы поиграть в бильярд; я видела, как он сгибал и
разгибал руки, как белые шары катились по зеленому полю и как красные шары
катились по зеленому полю; именно там я открыла его смех, который он
запрятал глубоко в себе; нет, он никогда не принимал "причастие буйвола",
но я боялась, что он не выдержит последнего, самого последнего и самого
трудного испытания - испытания военным мундиром; в день рождения того
дурака, в январе, они должны были пройти церемониальным маршем к памятнику
у моста и участвовать в параде перед отелем, на балконе которого стоял
генерал. И я спрашивала себя, как он пройдет там внизу, ведь его до
предела напичкали историей и болтовней о "великой судьбе"; как он пройдет
под гром литавр и бой барабанов, под звуки рожков, играющих сигнал атаки.
Мне было страшно, я боялась, что он покажется смешным; этого я не хотела,
над ним никто не должен смеяться, пусть он всегда смеется над другими. И
вот я увидела его на параде - о боже! Видел бы ты, как он шел; казалось,
каждым своим шагом он попирает голову кайзера.
теперь только по производству в очередной чин; два года - обер-лейтенант,
еще два года - капитан; я брала его саблю и всячески старалась опоганить
ее, я снимала ею грязь с железных завитушек на перилах лестницы,
соскребала ржавчину с садовых скамеек, рыла ямки для рассады; я только что
не чистила ею картофель, и то потому, что это было несподручно.
привилегии только для того и созданы - это мздоимство; "И правая их рука
полна подношений". Ешь то же, что едят все, читай то же, что читают все,
носи платье, какое носят все, так ты скорее приблизишься к истине;
благородное происхождение обязывает, оно обязывает есть хлеб из опилок,
если все остальные едят его, читать ура-патриотическое дерьмо в местных
газетках, а не журналы для избранных, не этого Демеля [Демель, Рихард
(1863-1920) - немецкий писатель-импрессионист] и других; ты, Роберт, не
принимай от них ничего - не принимай паштеты Греца и масло настоятеля,
мед, золотые монеты и жаркое из зайцев; зачемзачемзачем, если у других
всего этого нет. Простые люди могут спокойно есть мед и масло, их это не
испортит, не засорит им ни желудка, ни мозгов, но ты, Роберт, не имеешь на
это права, ты должен есть этот дерьмовый хлеб, тогда правда ослепит тебя
своим сиянием; если хочешь чувствовать себя свободным, носи дешевые
костюмы.
раз, и ты простишь мне это, больше я была не в силах терпеть, я должна
была пойти к Дрешеру, чтобы выхлопотать тебе амнистию, мы больше не в
силах были терпеть, все мы: отец, я, Эдит. К тому времени у тебя уже
родился сын; твои послания мы находили в почтовом ящике, крохотные клочки
бумаги, свернутые, как порошки от кашля; первая записочка пришла через
четыре месяца после твоего исчезновения: "Не беспокойтесь, я прилежно
учусь в Амстердаме. Целую маму. Роберт".
в газету и передайте человеку по фамилии Гроль, кельнеру из "Якоря" в
Верхней гавани. Целую маму. Роберт".
пиво и лимонад, молча взял пакет с деньгами, молча отверг чаевые;
казалось, он нас вообще не замечает, не слышит наших вопросов.
больше не приходили, потом начали приходить чаще: "Деньги все три раза
получил: 2-го, 4-го и 6-го. Целую маму. Роберт".
страшное, какое-то превращение, он был Отто и все же не Отто, он приводил
в дом Неттлингера и учителя гимнастики; Отто... я поняла, что это значит,
когда говорят: "От человека осталась одна только видимость"; от моего сына
Отто осталась одна только видимость, одна оболочка, которая быстро
наполнялась другим содержанием, он принял "причастие буйвола", принял
огромные дозы его, у него высосали всю кровь и накачали ему новую; взгляд
Отто стал взглядом убийцы, и я в страхе прятала от него твои записки.
выложенной плитками, осматривала каждую щелочку, каждый сантиметр
холодного пола, залезала рукой в железные завитушки, соскребала с них
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Андреев Николай
Грабб Джеф
Смит Кордвейнер
Володихин Дмитрий