Чтение 27–й страницы книги ~Свобода~

остались у меня, в сумке), зато двинуть собеседнику прикладом было бы ему из
этой позиции вполне сподручно. Я подался вперед, спеша вклиниться между
Андрюхой и его визави; ружье съехало у меня с плеча и лязгнуло, когда я его
перехватил, о железную стойку. Человек оглянулся, обнаружил новую фигуру,
загородившую ему отступление, и шарахнулся, рефлекторно защитившись
неожиданно узкой для его сложения и грубо вылепленного лица ладонью, вбок, к
сетке (за нею выхудлый и какой-то линялый не ко времени волк встрепенулся и
перешел в дальний угол); но уже через мгновение справился с замешательством
и предпринял, в свой черед вырастая над Андрюхой, энергичную контратаку.

-- По-твоему, я тебя об одолжении, что ли, прошу?! Да в охотобщество
только свистни за такие деньги! Это я тебе -- услугу! Это я купился как
распоследний дурак на твои жалобы: затруднения у него, ему необходимо
по-быстрому заработать... Задницу собственную ради него подставляю... Меня с
потрохами сожрут, если докопаются, кого я использовал. Ты ж никто. У тебя
документы хоть есть на оружие?

-- Мы на что договаривались?! -- ревел Андрюха, но уже слегка пятился.
-- На охоту! На о-хо-ту. Это -- охота?

-- Вот не надо! Я тебе ничего красивого не обещал. Я назвал прямо:
отстрел. Может, мне их в лес теперь для тебя выпустить?! А там поселок, там
школа-интернат... Потом у меня рыси на головы будут прыгать детям?!

Наверное, убедившись, что, если до сих пор не ударили, не станем и
дальше, он перевел дух, обстучал о ладонь папиросу и заговорил спокойнее:

-- Да потравят их все равно. И что -- это лучше? Ядом -- лучше?
Ветеринар мой туда же: усыплять жизнеспособных животных не стану! Уволился.
Терять-то нечего: через месяц так и так сократят... А я его и не заставлял.
Один раз всего обсудили с ним...

Он пустил дым и отправил папиросу, выявив в ней дырку, под каблук.

-- У него совесть! А у меня, блядь, плевательница... Я специально
деньги искал, чтобы пулей, а не отравой. Пулей-то все-таки погуманнее...

Я шагнул к Андрюхе и взял его за рукав:

-- Пойдем! Все ведь ясно уже...

Однако у обоих много успело накопиться на языках, и перебранка еще
продолжалась, теперь без первого накала и уклоняясь в подробности, которыми
Андрюхин приятель обелял себя. Питомник принадлежал киностудии. Какой именно
-- прозвучало невнятно: не то детских, не то учебных фильмов. Помимо рысей и
лисиц здесь содержали несколько волков, барсуков и енотов, десяток
подрезанных лесных птиц, ручную косулю, кабана, даже росомаху. С осени
средства на их питание почти перестали поступать. Выкручивались как могли,
кормили старым, залежалым, из просроченных запасов. Не хватало мяса и
витаминов. Животные болели. Затем студию объявили акционерным обществом.
Вникнув по-хозяйски в бюджет, акционеры приужахнулись и порешили от
нерентабельных служб вроде питомника немедленно избавляться. Зоопарк в
Москве никого не взял, хотя и зарился на росомаху, -- тоже не было фондов.
Мелочь -- бурундуков, ежей, белок -- раздали по окрестным школам и садикам.
Самый умный енот уехал в Уголок Дурова. И еще добрый совхозный конюх забрал
пока косулю к себе в конюшню: на пробу -- как приживется. Убивать остальных
прибыли мы. Загон строился не для этого, но свежих опилок в него набросали
специально.

Я сказал Андрюхе:

-- Ладно, следопыт. Ты как хочешь, а я совсем замерз.

И пошел обратно к воротам. На сей раз рысь повела мордой мне вслед. Я
ей подмигнул: мол, ничего, как-нибудь еще, может, и обойдется...
Неубедительно подмигнул, фальшиво.

Возле гаража и выпотрошенного грузовика Андрюха нагнал меня. Он сам
упаковывал заново ружья и кусты. Я не помогал. Я стоял смотрел в сторону и
перетаптывался, спрятав руки под мышками.

-- Ну что ты дуешься? -- бурчал Андрюха. -- Я-то чем виноват?

-- Заранее почему нельзя было выяснить, что ему от нас нужно?

-- Да он темнил! Он рассчитал, поди, что так я точно откажусь, а вот
когда уже приеду... Слушай, мы отлично сидели, душа в душу, с виду он без
подлянки...

Хорошо хоть электричку ждали недолго. Не знаю, чем таким обогревались у
себя машинисты, но боковое окно их кабины было раздвинуто, бордовая
занавеска выбилась наружу, реяла на ветру, словно конец повязанной косынки,
и сообщала электричке в фас разухабистую, пиратскую физиономию. В вагоне я
отыскал сиденье над печкой и устроился боком, чтобы плотнее прижать ноги к
радиатору. Лодыжкам скоро стало горячо, даже больно. Но ступни по-прежнему
коченели.

-- А у родителей в холодильничке, -- нараспев вспоминал Андрюха, --
банка исландской селедки -- раз. Банка маринованных огурцов -- два. И целый
пакет домашних пельменей. Это после гостей. Сами-то мои больше по кашам --
думают о здоровье. Может, выскочим в Люберцах?

-- Куда... -- я кивнул на нашу поклажу.

-- Верно, -- вздохнул Андрюха, -- не погуляешь. Только что мы будем
есть?

Тут я почувствовал себя если не на коне, то хотя бы на пони -- о, эти
редкие моменты, когда идут в дело мои бесполезные книжные познания! Я
рассказал ему, как персонаж знаменитой латиноамериканской повести --
Полковник -- ответил на такой вопрос раз и навсегда.

Шумно протопали по вагону сопровождающие электричку милиционеры. Нас
оглядели мельком, а миновав единственного еще пассажира (я видел его со
спины: поднятый воротник куртки, зябко вздернутые плечи, высоко намотанный
толстый синий шарф), вывернули шеи и до самых дверей двигались вперед
затылком. Любопытно, кто это там -- урод? Но на урода постеснялись бы
таращиться так бесцеремонно...

Церковь, где я работал, несколько недель регулярно посещал прокаженный
или что-то вроде того. Лет тридцати пяти, с неопрятными бесцветными длинными
волосами и перистой жидкой бороденкой, он становился обыкновенно у стены, в
тени, в некотором отдалении от остальных прихожан. Но лицо с отвисшими
ярко-красными нижними веками, на котором сквозь совершенно белую, неживую,
будто отделившуюся уже от мышц, от всякого кровопитания кожу сочилась лимфа,
не прятал и даже, напротив, словно бы подавал, почти бравировал. Прихожане
сами тактично и боязливо отводили глаза, делали вид, что в своей
сосредоточенности не замечают его. Исходивший от него сладковатый тленный
запах, неприятный в той же мере, как бывают неприятны мужские лосьоны, был
не то чтобы слишком силен, однако, не убиваемый ни свечами, ни ладаном, ни
лампадным маслом, тонко растекался в предалтарной части. Ко кресту он
прикладывался, конечно, последним и к иерейской руке от креста не тянулся --
да наш игумен вообще этого не любил и предоставлял особо приверженным
традиции тыкаться губами в поручь. Все равно теперь после службы батюшка
стал тщательно драить руки каким-то импортным составом из пластикового
флакона; что с крестом делал -- не удалось подсмотреть. Если игумен упоминал
этого человека в разговоре с дьяконом или старостой, то не позволял себе
обойтись, как чаще всего обходятся при встрече с подобными вещами люди
мирские, кивками и местоимениями, защитными -- чур меня! -- фигурами
умолчания, а называл его, с ненаигранным состраданием, ласковым словом
"несчастный". И хотя держал за правило в личные контакты с неофитами не
вступать прежде первой исповеди -- ибо Царство Божие усилием берется, и
всякий ищущий духовной помощи и окормления к усилию обязан, обязан в начале
всего сам принести себя, доказав, что укрепился в стремлениях и не к
болтовне на религиозные темы готов, а ко смирению и труду тяжелейшему ради
пребывания в жизни вечной, -- вопреки собственным строгим установкам дважды
заводил с ним продолжительные беседы. Только до исповеди у них так и не
дошло. Прокаженный вскоре исчез и больше не появлялся. Должно быть, храм наш
не понравился -- неустроенный еще, наполненный хозяйственной и строительной
суетой. Или решил, что церковь не даст ему утешения и опоры таких, в каких
он нуждался...

Но вот попутчик, задавший направление моим дремотным мыслям, обернулся
и о чем-то спросил через три скамьи, разделявшие нас, -- паренек как
паренек, подросток, почти мальчишка. Я показал, что не слышу его. Тогда он
поднялся, чтобы подойти ближе, и стало ясно, чему удивились милиционеры.
Правую руку у него закрывала по локоть сшитая из грубой кожи коричневая
крага, на которой восседала и резко крутила из стороны в сторону головой
здоровенная, в добрых полметра, хищная птица, пестрая и космоногая. Он хотел
справиться, будет ли остановка на одной из платформ, -- я и названия такого
не знал. Птица, поразившись моей глупости, переступила на рукавице, пустила
по оперению недовольную волну, сократила и снова вытянула шею. Я толкнул
Андрюху:

-- Остановится?

Должна, ответил Андрюха, а впрочем, он не уверен, эта ветка плохо ему
знакома. Не оторвался, смотрел за окно: видел в трезвом пасмурном свете
белое поле с черными царапинами бадылья, черный грузовик на дороге, силосную
башню и водонапорную башню, приземистые строения... В темноте, при фонарях
-- еще выносимо...

-- Да ты сюда глянь, эй!

Он через силу перевел пустой и туманный взгляд. Но будто не вернулся
еще из тех завороживших его монохромных полей, и самосвал продолжал катиться
у него в голове, и новые пятна в связную картину составились не сразу.

-- Ну, понятно, -- сказал парень.

-- Ишь ты. -- Андрюха наконец очухался и настроился на фокус. -- Это
кто у тебя, ястреб?

Парень помялся, определяя, до каких пределов с нами можно безопасно
фамильярничать, -- и не рискнул (к тому же "сам ты ястреб" звучало бы как-то
странно, получается насмешка наоборот).

-- Орлом еще назовите... -- фыркнул он. -- Филин.

Андрюха поправил очки.

-- И где же ты такого надыбал? В лесу поймал?

-- Не, сменял.

-- На жевачку?

-- На черного коршуна.