газетки, где бывший историк, а ныне военный корреспондент рассказывал,
приводя цитаты из летописи - и, поди, наизусть шпарил, не таскал же он эту
летопись в полевой сумке! - что город основали трое братьев - Кий, Хорив и
Щек - и сестра их Предслава в честь ее и назвали братья маленькое
поселение, еще не ведая - или все-таки предчувствуя? - что же из этого
поселения вырастет. Было нечто трогательное и волнующее в том, что великий
город сберег имя женщины, от которой не то что костей, а пыли, наверное, не
осталось слышалось в ее древнеславянском имени предвестие, предчувствие
славы, и невольно думалось, что и его имя как-нибудь свяжется с этим
городом где-нибудь там, под завалами, лежит его улица или даже площадь его
- и тем оправдано будет, искуплено все горестное, унизительное, страшное,
что было в его жизни. Он чувствовал жар в лице, дрожь вспотевших ладоней,
сжимавших бинокль, и страшился что-то спугнуть казалось ему, кто-то уже
подслушивает его мысль, угадывает его вожделение, родственное охотничьему
азарту при виде добычи, слишком большой для одного, слишком соблазнительной,
чтобы другие на нее не позарились. Или это было сродни жаркому томлению
любовника, слышащего в темноте шелест сбрасываемых одежд.
- Это я возьму, - сказал он вслух. - Моя будешь, овладею!.. - И,
спохватясь, что сглазит удачу, добавил: - А как бы, однако, не увели
девушку.
Рядом засопел подползший Шестериков, чем-то недовольный. И генерал,
отдавая ему на минутку бинокль, сказал - то ли ему, то ли самому себе:
- Теперь, Шестериков, мы себя вести должны, как вкусная дичь. Которая
знает, что она - вкусная. Видал, как она ходит? Ножку переставит - и
оглянется. Еще шажок сделает - и оглянется.
- Все правильно говорите, - отвечал Шестериков, припадая к биноклю. - А
делаете все наоборот. Зачем для вас окопчик вырыли? Чтоб вы голову
выставляли - прямо под снайпера?
- Брось, ни одна птица не долетит до середины Днепра!
- Насчет птицы спорить не буду, а пуля - очень даже перелетит.
- Ты смотришь или не смотришь?
- Смотрю. И хоть бы плащ-палатку подстелили. Застудите грудь, кашлять
будете.
- Пошел назад, - сказал генерал, отнимая бинокль. - Карту сюда тащи,
быстро! И карандаш с циркулем. И этот... как его?..
- Знаю, - сказал Шестериков, отползая ногами вперед. - Курвиметор.
Генерал, снова и снова впиваясь взглядом в ангела с крестом, в
золотящийся под облаками купол, в предмостные укрепления, спрашивал себя,
повезло ли ему, что вышел со своей армией напрямую к Предславлю. Кто не
мечтал, кто не просил командование фронтом, не писал прошений в Ставку, чтоб
разрешили взять Предславль? Чем ближе к нему придвигался фронт, тем больше
ощущал генерал Кобрисов как бы давление на фланги своей армии - так в тройке
пристяжные жмут на коренника, заставляя его сместиться, и только оттого он
не смещается, что каждая из них уравновешивает другую. Выпало ему оказаться
этим коренником - и лишь затем выйти к великому Предславлю, чтоб любоваться
им через реку и не мочь ничего. Форсировать реку на виду у города, да даже и
на десять километров выше или ниже по течению - мысль эта, хоть и казавшаяся
безумной, а все же мелькавшая, сменилась при близком рассмотрении досадой на
глупые свои мечтания. Здесь он положит половину армии - и не захватит ни
метра земли на том берегу, даже и на малом островке. Свой "Восточный вал"
немцы готовили долго и тщательно, здесь каждая руина стала ДОТом, орудийной
позицией, пулеметным гнездом, не говоря о плавучих минах, выставленных на
якорях под самой поверхностью реки. Высаженный батальон - если чудо ему
поможет высадиться, - любой "Юнкерc" погребет одной бомбой, не чересчур
тяжелой, и для метания он зайдет так низко над улицей, что его не упредишь.
Если б хоть он располагался в низине, трижды желанный и треклятый этот
Предславль, но он стоял на господствующих высотах, как и подобало стоять
великому русскому городу, и в том были и вся красота его, и неприступность!
Так вывела генерала Кобрисова его судьба, или его кривая, к самому
Предславлю, чтоб стоять перед ним в готовности - на тот невероятный случай,
если б фельдмаршалу Эриху фон Штайнеру, командующему группой армий
"Украина", вздумалось переправиться обратно и запереть с востока взятый уже
плацдарм у села Сибеж. Вся задача Кобрисова и была - пусть Ставка это
вспомнит, учтет! - лишь подстраховывать левого своего соседа, 40-ю армию
Терещенко, вышедшего не напрямую, а на восемьдесят километров ниже по
течению. Там посчастливилось найти излучину Днепра, капризно вильнувшего к
востоку лет с полмильона тому назад, чтобы теперь подарить Терещенке
неоценимую возможность - заявить свои права и на первый плацдарм, и на самый
Предславль тоже. Щедрость подарка была еще и в том, что на всем протяжении
правый берег Днепра выше левого и открытый, а в излучине он такой же низкий,
овражистый и лесистый, не надо карабкаться на кручи, ни ломать голову, как
укрыть высаживающиеся войска. Она так соблазнительно выглядела, эта
излучина, для присутствовавших на совещании у командующего фронтом Ватутина,
в Доме культуры села Ольховатка, на нее безотрывно как завороженные смотрели
и сам Ватутин, и представитель Ставки маршал Жуков, и командующие четырех
вышедших на Предславль армий - трех общевойсковых и 1-ой танковой Рыбко.
Тыча без конца в эту излучину палкой вместо указки, Терещенко страстно
доказывал, что она подарена нам как бы самим Богом, - аргумент, иной раз
действующий на грамотное начальство неотразимо, если высказывать его
напористо и с восторгом, как умел Терещенко. К главному аргументу удачно
пристраивались и дополнительные - вроде того, что этот участок берега,
благодаря той же излучине, обстреливается нами с трех сторон. Куда ни кинь,
а другого варианта и быть не могло, как захватывать плацдарм у Сибежа и
Предславль штурмовать - с юга.
Один изъян этого варианта виделся сразу: все то, что пришло в головы
наступавшим, могло же прийти и немцам, именно генерал-фельдмаршалу Эриху фон
Штайнеру. На это возражение, высказанное правым соседом Кобрисова,
генерал-лейтенантом Чарновским, ответ у Терещенко был готов: "Что ж, если мы
сами предвидим то, что противник может предвидеть, значит, кой-чему
научились". - "Денис Трофимович, это не ответ! - кричал запальчиво
Чарновский. - Одного предвидения мало, не худо бы и новинку применить, если
фон Штайнер о тебе заранее побеспокоился..." Но с быстрой, хищной улыбкой
Терещенко парировал: "Василь Данилыч, чего ему, фон Штайнеру, меня-то
пугаться? Скорее он про Чарновского думает, больше наслышан..." И все
присутствовавшие, тоже с улыбками, поглядели на Чарновского, молодого,
красивого, удачливого, самолюбивого Чарновского, о котором не столько фон
Штайнер, сколько весь фронт был наслышан, что он прямо-таки засыпал письмами
Ставку: "Никогда ни о чем не просил, об одном прошу - разрешить мне взять
Предславль". Обосновывал он свою просьбу тем, что родился близ этого города,
здесь учился, вступил в комсомол, здесь женился, и первые годы его службы
здесь прошли, за этот город он жизнь готов положить и т. п. Он-то и давил на
Кобрисова, как пристяжная на коренника, иной раз смещая его боевые порядки,
заходя "по ошибке" на его полосу наступления. Напомнив о зависти оппонента и
тем смутив его, Терещенко добавил уже серьезно: "Хочу заверить - вполне
отдаем себе отчет, кто такой фон Штайнер. Не раз встречались. В общем-то
недурной вояка". Так сказано было о генерале, которого его немецкие коллеги
называли "лучшим оперативным умом Германии" и который, будь у него не
столько сил, как у Терещенко, а вполовину меньше, изметелил бы его за
несколько часов. Впрочем, то был стиль не одного Терещенко, но
установившийся уже во всей армии - говорить о противниках этак по-солдатски
насмешливо, и были они - недурной вояка фон Штайнер, что-то кумекающий
Паулюс, не совсем идиот Мантейфель. Хорошим тоном сделалось "презрение к
врагу" - за то, что у него меньше танков, меньше орудий, что он в невыгодном
положении, а у нас, почитай, шести-, семикратный перевес, - и он еще
"рыпается". Когда же этот ослабший недотепа вдруг резал по морде или уходил
изящно от окружения, тогда он был "гад ползучий" и "сволочь редкая".
Однако же доводы Терещенко возымели действие, а возражения Чарновского,
а за ним и Кобрисова едва ли приняты во внимание. Между тем Кобрисов
высказал то, что не оставило бы камня на камне от этих доводов. Каким огнем
обстреливался с трех сторон предполагаемый плацдарм? Если
ружейно-пулеметным, тогда, разумеется, три стороны предпочтительнее для
дальнобойной же артиллерии это безразлично - и стало быть, сибежская
излучина не представляла особенного удобства в сравнении с любым другим
участком реки, хоть прямым, хоть выгнутым наоборот, к западу. Далее,
местности лесистой и овражистой легче укрыться, но куда труднее
передвигаться чем окажутся там, как не обузой бесполезной танки и
бронетранспортеры, самоходные и возимые орудия? В полную силу можно
задействовать лишь пехоту, но и ту - не в наступлении. Казалось, и Жуков, и
Ватутин к этому прислушались, и однако ж Терещенко поглядывал на всех с
победной ухмылкой, словно наперед зная, какое будет решение. Да и все знали
самый главный его аргумент, не высказанный: этот кусок Правобережья можно
быстрей захватить - и значит, много раньше доложить Верховному о
форсировании Днепра. Этого жаждали с такой силой, что никакие возражения не
могли перевесить, могли быть объяснены - и не без оснований - завистью к
Терещенко, завоевавшему уже летучее прозвище - "командарм наступления".
"Сколько же нужно положить за такое прозвище? Тысяч сорок, не меньше?"
- спрашивал себя Кобрисов, вглядываясь в худенькое, востроносое, всегда
обиженное лицо Терещенко, в худенькую быструю фигурку, стянутую, точно
спеленатую, узким кителем. Из всех генеральских доблестей славился он,
несомненно, одной - неукротимой энергией, то есть умением бестрепетно гнать
в бой мужчин помоложе себя и держать армию в руках, без промаха и с одного
удара острым своим кулачком разбивая носы и губы подчиненным или колотя их
по головам суковатой палкой. На укоры Ватутина он отвечал: "Я себя не щажу и
других право имею не щадить". О том, как не щадит он других,
свидетельствовали потери его армии, самые большие во всем Первом Украинском
фронте о том, как не щадит себя командующий, говорила повсюду разносимая
легенда, что спит он четыре часа, печась об армии и "всесторонне пополняя
свое образование", которое он считал недостаточным, а потому заваливал
политуправление фронта приглашениями московским ансамблям и списками
заказанных лично для него книг. Были тут Клаузевиц и Шекспир, фон Шлиффен и
Пехов Алексей
Контровский Владимир
Андреев Николай
Гюго Виктор
Курылев Олег
Пехов Алексей