виноват.
Умные, выходит, люди, а?
передавать придется. Ну, так как скажешь, Егор, зря я его чиню или не зря?
момент, пока я Пальму на тебя не науськал! Чтоб и не видел я тебя более и
слыхом не слыхивал. Ну, чего стоишь, переминаешься, бедоносец чертов? Вовка,
спускай Пальму! Куси его, Пальма, цапай! Цапай!
еще собаки его не трогали, Сам собой ушел, сообразив, что денег тут не
одолжат. И очень поэтому расстроился.
сработан. Улыбнулся ему, как знакомому, и враз расстройство его пропало. Ну,
не добыл он денег на угощение, ну, стоит ли из-за этого печаловаться, раз с
крыши петух орет, а в лесу дева белая волосы расчесывает? Нет, Федор Ипатыч,
не достигнешь ты теперь до обиды моей, потому что во мне покой поселился.
Тот покой, который никогда не посетит тебя, никогда тебе не улыбнется. А что
денег нет и людей принять не могу, так то пустое. Раз деву они мою поняли,
так и это они поймут.
собственному дому. И пустая бутылка весело брякала в такт.
видать, станции: ключи в руке несет.
Нескладность.
по-соседски, то можно рассудить. Я имею непочатую банку селедки и заход в
магазин с твоей пустой кошелкой. А ты имеешь важного гостя. Пойдет?
него. Вздохнул даже, коря за несообразительность.
Как бывшего справедливого начальника.
товарообмена.-- Это пойдет.
забирая у Егора пустую кошелку.-- Лесничий -- птица важная. Ежели она не
перелетная, конечно.
картошечка. А через полчаса появился и сам Яков Прокопыч с тяжелой кошелкой,
в которой уже не брякало, а булькало. На Якове Прокопыче был невероятно
новый костюм и соломенная шляпа с дырочками.
людьми, занимающими пост. И чем выше был пост, тем больше любил. Даже
хвастался:
У него свой табель был.
чуть пониже инструктора райкома. А личные качества Юрия Петровича Чувалова
не интересовали Якова Прокопыча. Ну зато, правда, он никаких благ от него
получать и не рассчитывал. Он бескорыстно знакомился.
отвлечения в нашем народе. А вот берем мою жизнь: что в ней главное? Главное
в ней -- что нелепо. Но я же один, и мне не радостно. Что-то мне, дорогой,
уважаемый товарищ, не радостно. Может, я чего не достиг, может, я чего
недопонял, не знаю. Знаю, что вхожу в возраст, сказать научно, без полною к
себе уважения. Непонятность.
вовсе не слушал. Он счастлив был, что в его доме сидят хорошие, веселые люди
и что Харитина, с работы вернувшись, грудь свою выпятила совсем по другому
поводу.
зарумянилась-то как на нашем солнышке! Налилась, девушка, что яблочко,
вызрела!
своих конфеты с печеньем выгребла. А потом увела Нонну Юрьевну на кухню. О
чем они там говорили, он не знал, но не пугался, потому что в хорошее верил
торопливо и радостно. Не знал, что строгая, шумная и сильная жена его на
табурет рухнула и заплакала вдруг тихо и жалобно:
измучил и снов лишил. Пусть бы лучше пил он ежедень, пусть бы лучше бил он
меня, пусть бы лучше на чужие юбки поглядывал. Годы идут, дети растут, а
крепости в жизни нашей нету. Никакой нету крепости, девушка. И сегодня нету,
и завтра не будет. А можно ли без семейной крепости да людской
уважительности детей выпестовать? Мать тело питает, отец -- душу, так-то мир
держится. А коли в семье разнотык, коли я, баба темная да немудрая, и за
мать и за отца, и хлебом кормлю и душу креплю, так беда ведь то, Нонна
Юрьевна, горе горькое! Не скрепим мы, бабы, душ сынов наших. Крикливы мы, да
отходчивы, слезливы, да ненаходчивы. Весь день в стирках да стряпне, в
тряпках да белье, а на кухне мужика не вырастишь.
и после третьей рюмочки он не выдержал:
надула, голову откинула, поднатужилась и завела -- аж стекла задребезжали:
Юрьевна: тихонечко, себя стесняясь. А там и Егор с Колькой. Харитина песню
вела, а они пели. Уважительно и с бережением.
потратил: если начальник песни вторым голосом поет,-- разве это начальник?
Нет, такой долго не продержится, это точно. Сгорит.
18
застольем Нонну Юрьевну провожали, как смеялась она и как Егор лично ей спел
свою любимую:
мужчины легли в сараюшке. И вот, о чем они говорили, об этом никто не
слышал, потому что разговор тот был серьезным.
Если лесником вас-будет порядок?
горло бы свое надсадил, заверяя, что и порядок будет, и работа, и все, что
положено. А сейчас -- странное дело! -- сейчас вроде бы и не очень
обрадовался. Нет, обрадовался, конечно, но радости своей не высказал, а
спокойно обдумал все, взвесил и сказал, как солидный мужик:
сна. Лежал, думал хорошие думы, чувствовал полный, торжественный покой,
прикидывал, что он сделает в лесу доброго и полезного. И думы эти совсем
незаметно перешли в сон, и уснул он крепко и глубоко, как парнишка. Без
тревог и волнений.
собаку слушал. Пальма цепью звякала, рвалась куда-то, лаяла на всю округу, и
Федор Ипатыч жалел, что не старая она собака. Злился, ворочался с боку на
бок, а потом решил, что жалко не жалко, а весной все равно ее пристрелит. И
с этим радостным решением кое-как протянул до утра в тягостной полудремоте.
на Марьицу ворчал. А потом в окно поглядел и чуть вилку не выронил.
Чувалов. Егор чего-то на петуха показывал и смеялся. Зубы щерил.
Поздоровались, но рук не подали. Ну, Егору-то первому и не положено вроде, а
вот что Чувалов от бурьяновского пожатия свою уберег, это Федора Ипатовича
насторожило.
Марьица.
опять ухом к щели замочной припал.