нему и спросил:
священнику.
около десяти. Кажется, он был с шарманкой и сурком. Он прошел здесь...
Знаете, он из этих, из савояров.
чужестранец. Они иногда бывают в наших краях, но никто их не знает.
священнику.
расстояние, смотрел, звал, кричал, но никого больше не встретил. Раза три он
сворачивал с тропинки, бросаясь ко всему, что издали напоминало ему
маленькое существо, лежащее на земле или присевшее на корточки: это
оказывалось кустиком или камнем почти вровень с землей. Наконец, подойдя к
месту, где скрещивались три тропинки, Жан Вальжан остановился. Луна уже
взошла. Он еще раз вгляделся в даль и прокричал в последний раз:
пробудив даже эха. Он пробормотал еще раз: "Малыш Жерве!", но уже слабым и
почти невнятным голосом. Это было его последнее усилие; ноги у него вдруг
подкосились, словно какая-то невидимая сила внезапно придавила его всей
тяжестью его нечистой совести; в полном изнеможении он опустился на большой
камень и, вцепившись руками в волосы, спрятав лицо в колени, воскликнул:
девятнадцать лет.
всего, что занимало его мысли до тех пор. Он не мог отдать себе ясный отчет
в том, что происходило в его душе. Он внутренне противился христианскому
поступку и кротким словам старика: "Вы обещали мне стать честным человеком.
Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у духа тьмы и передаю ее богу".
Слова эти преследовали его неотступно. Он противопоставлял этой ангельской
кротости гордость, живущую внутри нас, как оплот зла. Он смутно сознавал,
что милость священника была самым сильным наступлением, самым грозным
натиском, какому он когда-либо подвергался; что если он устоит перед этим
милосердием, то душа его очерствеет навсегда, а если уступит, то придется
ему отказаться от той ненависти, которою в течение стольких лет наполняли
его душу поступки других людей и которая давала ему чувство удовлетворения;
что на этот раз надо было либо победить, либо остаться побежденным, и что
сейчас завязалась борьба, титаническая и решительная борьба между его злобой
и добротой того человека.
Было ли у него отчетливое представление о том, какие последствия могло иметь
для него происшествие в Дине, когда он шел, угрюмо смотря вперед? Слышал ли
он таинственные звуки, которые предупреждают или преследуют нас в иные
минуты нашей жизни? Шепнул ли ему на ухо чей-то голос, что он только что
пережил торжественный час, решивший его судьбу; что отныне для него уже не
может быть середины, и если он не станет лучшим из людей, то станет худшим
из них; что теперь он должен в известном смысле либо подняться выше
епископа, либо пасть ниже каторжника; что если он хочет стать добрым, он
должен сделаться ангелом, если же он хочет остаться злым, ему надо
превратиться в чудовище?
ранее: отразилась ли в его сознании хотя бы тень того, что творилось в его
душе? Разумеется, несчастье совершенствует ум, - мы уже говорили об этом;
однако сомнительно, чтобы Жан Вальжан был в состоянии разобраться во всем
том, о чем здесь упоминалось. Если все эти мысли и приходили ему в голову,
то он не останавливался на них, они лишь мелькали в его мозгу, повергая его
в неизъяснимую, почти болезненную тревогу. Когда он вышел из отвратительной
черной ямы, носящей название каторги, на его пути появился епископ и
причинил его душе такую же боль, какую мог бы причинить яркий свет глазам
человека, вышедшего из мрака. Будущая жизнь, та возможная для него жизнь,
которая открывалась теперь перед ним, лучезарная и чистая, вызывала в нем
беспокойство и трепет. Он перестал понимать, что с ним происходит. Подобно
сове, увидевшей восход солнца, каторжник был ошеломлен и как бы ослеплен
сиянием добродетели.
человеком, все в нем изменилось, и уже не в его власти было уничтожить
звучавшие в нем слова епископа, коснувшиеся его сердца.
украл у него сорок су. Для чего? Вероятно, он и сам не мог бы объяснить; не
было ли это конечным следствием и как бы последним чрезвычайным усилием злых
помыслов, вынесенных им из каторги, остатком тяготения к злу, результатом
того, что в статике называют "силой инерции"? Да, это было так и в то же
время, может быть, не совсем так. Скажем просто: это украл не он, не
человек, - украл зверь; послушный привычке, инстинктивно, бессмысленно, он
наступил ногой на монету, в то время как разум его метался, одержимый
столькими идеями, необычными и новыми. Когда разум прозрел и увидел поступок
зверя, Жан Вальжан с ужасом отшатнулся, испустив крик отчаяния.
Украв у мальчика эти деньги, он совершил то, на что уже был неспособен.
действие: оно внезапно прорезало хаос, царивший в его уме, рассеяло его и,
оставив все неясное и туманное по одну сторону, а свет - по другую,
подействовало на его душу так же, как некоторые химические реактивы
действуют на мутную смесь, осаждая один элемент и очищая другой.
растерянный, словно спасаясь от погони, он бросился искать мальчика, чтобы
вернуть ему деньги; потом, убедившись, что это бесполезно и невозможно, он
остановился в отчаянии. В ту минуту, когда он крикнул: "Я негодяй!", он
вдруг увидел себя таким, каким он был; но он уже до такой степени отрешился
от самого себя, что ему показалось, будто он - только призрак, а пред ним
облеченный в плоть и кровь, с палкой в руках и ранцем, полным краденого
добра, за спиной, в рваной блузе, с угрюмым, решительным лицом и с
множеством гнусных помыслов в душе, стоит омерзительный каторжник Жан
Вальжан.
степени ясновидящим. И этот образ был как бы видением. Он действительно
увидел перед собой Жана Вальжана, его страшное лицо. Он готов был спросить
себя, кто этот человек, и человек этот внушил ему отвращение.
состоянии, когда задумчивость становится настолько глубокой, что она
заслоняет действительность. Человек перестает видеть предметы внешнего мира,
зато все, что порождает его воображение, он рассматривает как нечто
реальное, существующее вне его самого.
себя; и в то же время сквозь этот образ, созданный галлюцинацией, он видел в
таинстве той глубине мерцающий огонек, который он принял сначала за факел.
Однако, вглядываясь более внимательно, Жан Вальжан заметил, что огонек,
вспыхнувший в глубине его сознания, имеет человеческий облик и что это -
епископ.
- в епископа и в Жана Вальжана. Никто, кроме первого, не мог бы смягчить
душу второго. Вследствие странной особенности, присущей такого рода
восторженному состоянию, по мере того как галлюцинация Жана Вальжана
продолжалась, епископ все вырастал и становился все лучезарней в его глазах,
а Жан Вальжан становился все меньше и незаметнее. В какое-то мгновение он
превратился в тень. И вдруг исчез. Остался один епископ. И он заполнил всю
душу этого несчастного дивным сиянием.
слабый, как женщина, испуганный, как ребенок.
необычайным светом, чудесным и в то же время грозным. Его прежняя жизнь,
первый проступок, длительное искупление, внешнее одичание и внутреннее
очерствение, минута выхода на свободу, еще более радостная для него
благодаря многочисленным планам мести, то, что произошло у епископа, и
последнее, что он сделал, - кража монеты в сорок су у ребенка, кража тем
более подлая, тем более омерзительная, что она произошла уже после того, как
епископ его простил, - все это припомнилось ему и предстало перед ним с
полной ясностью, но в совершенно новом освещении. Он всмотрелся в свою
жизнь, и она показалась ему безобразной; всмотрелся в свою душу - и она
показалась ему чудовищной. И все же какой-то мягкий свет сиял над этой
жизнью и над этой душой. Ему казалось, что он видит Сатану в лучах райского
солнца.
плакать? Куда пошел? Это осталось неизвестным. Достоверным можно считать
лишь то, что в эту самую ночь кучер дилижанса, ходившего в ту пору между
Греноблем и Динем и прибывавшего в Динь около трех часов утра, видел,
проезжая по Соборной площади, какого-то человека, который стоял на коленях
прямо на мостовой и молился во мраке у дверей дома монсеньера Бьенвеню.
Контровский Владимир
Корнев Павел
Корнев Павел
Майер Стефани
Браун Дэн
Посняков Андрей