побрызгаешься.
и заманивания на него не действовали. Он плюхнулся на дорогу решительно и
молча. И тогда смекалистые парнишки употребили последнее средство: они
показывали ему на желто скатывающуюся с крутого косолобка полосу, где
виднелись работающие люди: "Мама там. Она теплую шанежку и шкалик молочка
Петеньке припасла".
руки и, с трудом переставляя разбитые ноги, двинулся к Фокинскому улусу.
шанежку, и про шкалик с молоком, и, когда братья сморенно заснули под
навесом, он вышел за ворота заимки, подрубив ладошкой ослепляющий свет
закатывающегося к вечеру солнца, высмотрел желтую полосу и потащился туда.
Там и на самом деле жала рожь и вязала снопы его мать.
сыновья-разбойники и младшенький к ней потопал. И притопал бы, да попал он в
водомоину, что тянулась вдоль дороги. В рытвине той было мягко ногам --
песок в ней и мелкая галька. Чем выше поднималась водомоина, тем уже и
глубже делалась она, и по подмытому ли, обвалившемуся закрайку, по вешнему
ли желобку, пробитому снеговицей к придорожной канаве, Петенька убрел от
дороги.
звона в голове пропеченная солнцем, оглохшая от усталости хруско резала
серпом ржаные стебли его мать, в узелке под кустиком хранилась припасенная
Петеньке картовная шанежка и кринка пахучей лесной клубники, утром по росе
набранной.
напрямки побежит в село через гору -- гостинец ребятишкам принесет. То-то
радости будет! Как-то они там, соловьи-разбойники? Не подожгли бы чего. В
реке не утонули бы...
гасящие время, скрашивающие нудь однообразного нелегкого труда. Нет, не
предсказывало материнское сердце беды. Глохнут, притупляются чувства и
предчувствия у тяжко уставшего человека. Лишь праздным людям снятся
диковинные сны и мучают их сладкие, загадочные или тревожные предчувствия.
растирая задубевшую поясницу, думая о том, что в дороге, глядишь,
разомнется, как к речке спустится, лицо и ноги ополоснет -- совсем от одури
очнется...
Ванюха вперевалку тащился. Рубаха у него будто выкушена на брюхе, даже криво
завязанный пупок видать. Старшенького Мухой кличут -- легкий он, жужливый,
непоседливый. Ванюха воловат, добр, песни петь любит, но как разозлится --
почернеет весь, ногами топает, руку себе кусает. Быком его дразнят. У
младшенького нет пока ни характера, ни прозвища. У него еще и хрящик-то не
везде окостенился. Он и грудь-то материнскую вот только-только перед страдой
мусолить перестал...
медову ишшет. Бычок мычит -- молочка хочет! -- запела мать, встречая сыновей
и на ходу выдавливала им носы, смахивала пыль со щек, рубашонки застегивала,
узелок свой разобрала: шанежку разломила, по кусочку ребятам сунула, ягод в
потные ладошки сыпанула -- ешьте, милые, питайтесь, славные. Как там
малый-то наш, несмышленыш-то, без матери живет-поживает?
не свалилась без сил наземь. Колхозная бригада рыскала по всем окрестным
лесам. После всем селом искали Петеньку, но и лоскутка от рубахи мальчика не
нашли, капельку крови нигде не увидели.
-- заверяли падкие на суеверия и жуткую небылицу старухи.
имевших на нее "зуб", вышел-де несмышленыш-парнишонка на покос, там собаки
соседские, и бросился он от них бежать. А от охотничьих собак бегать нельзя.
Разорвали они мальчика. Вот соседи-то шито-крыто и сделали; под зарод,
который метали в те поры, ребенка положили, зимою, когда сено вывезли, в
снег его перепрятали, и там уж его зверушки доточили.
место, и не могли соседи быть в лугах, да и лайки сибирские -- разумные
собаки, никогда на людей, тем более на детей, не бросаются, разве что
бешеные.
свою нелегкую жизнь, близких людей сколько теряла и хоронила -- не счесть;
двух мужей, отца, мать, сестер, братьев и малых детей приходилось провожать
на тот свет. Однако поминает она их редко, оплачет, как положено, в
родительский день на кладбище и успокоится. Оплаканы, преданы земле люди --
значит, душа их успокоена, на своем вечном она месте.
бродит неприютная детская душа?..
шажки, протягивает руки, зовет, зовет и не может дозваться маленького сына,
и сон ее кончается всегда одинаково: ввысь, по горной дороге, меж замерших
хлебов, осиянный солнечным светом, уходит от нее маленький мальчик в белой
рубахе...
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
Енисея кажутся выше, громадней, и сам Енисей, в сентябре еще высветлившийся
до донного камешника, со дна же возьмется сонною водой, и по пустым огородам
проступит изморозь, в нашем селе наступает короткая, но бурная пора, пора
рубки капусты.
-- дело основательное, требующее каждогодней подготовки, потому и рассказ о
рубке капусты поведу я основательно, издалека.
на семена и продажу -- в подвал. Морковь, брюква, свекла тоже вырезаны, даже
редьки, тупыми рылами прорывшие обочины гряд, выдернуты, и пегие, дородные
их тела покоятся в сумерках подвала поверх всякой другой овощи. Про овощь
эту говорят в народе все как-то с насмешкой: "Чем бес не шутит, ныне и
редька в торгу! В пост -- редьки хвост!" Но вот обойтись без нее не могут,
особенно после гулянок и при болезнях, когда требуется крепить дух и силу.
плети гороха и сизые кусты бобов с черными, ровно обуглившимися стручками
брошены возле крыльца -- для обтирки ног.
желтый, в мочалку превращенный ворох, вдруг узреешь стручок, сморщенный,
белый, с затвердевшими горошинами, и дрогнет, сожмется сердце. Вытрешь
стручок о штаны, разберешь его и с грустью высыплешь ядрышки в рот и, пока
их жуешь, вспоминаешь, как совсем недавно пасся в огороде на горохе,
подпертом палками, и как вместе с тобою пчелы и шмели обследовали часто
развешанные по стеблям сиреневые и белые цветочки, и как Шарик, всеядная
собака, шнырял в гороховых зарослях, зубами откусывал и, смачно чавкая,
уминал сахаристые гороховые плюшки.
Одна капуста на огороде осталась, развалила по грядам зеленую свою одежду. В
пазухи вилков, меж листьев налило дождя и росы, а капуста уж так опилась,
такие вилки закрутила, что больше ей ничего не хочется. В светлых брызгах, в
лености и довольстве, не страшась малых заморозков, ждет она своего часа,
ради которого люди из двух синеватых листочков рассады выхолили ее, отпоили
водою.
понять, почему люди так изменчивы в обращении с нею. Совсем еще недавно,
стоило ей попасть в огород, они, как врага-чужеземца, гнали ее вон и лупили
чем попало по хребту, ныне распахнули ворота -- ходи сколько хочешь,
питайся.
капусты, съела зеленую траву под черемухой, пожевала вехотку в предбаннике,
затем остановилась и не знает, что дальше делать. От тоски, от озадаченности
ли корова вдруг заухает, заблажит, и со всех огородов, из-за конопляных и
крапивных меж ей откликнутся такие же, разведенные с коллективом,
недоумевающие коровы.
клюют и порошат давно выполотую траву, но больше сидят, растопорщившись, с
досадою взирают на молодых петушков, которые пыжатся, привстают на цыпочки,
пробуют голоса, да получается-то у них срамота, но не милая куриному сердцу,
атаманская песня задиры петуха.
шипения и поначалу ничего разобрать и увидеть не мог -- по избе клубился
пар, в кути, будто черти в преисподней, с раскаленными каменьями метались
человеки.
Контровский Владимир
Буркатовский Сергей
Лукьяненко Сергей
Мацумото Сэйте
Влодавец Леонид
Шилова Юлия