Чтение 27–й страницы книги ~Пядь земли~

Затихнув, он ждал. Я перенес через него ногу, как пьяный. И долго еще
ладонью прижимал щеку, расправляя мускул, сведенный судорогой.

У Бабина уже собралось несколько командиров. Рядом с ним, подогнув под
себя маленькую ногу в хромовом сапоге,- Караев, замполит соседнего полка. Он
горбоносый и, по глазам видно, горячий. Большая голова в жестких курчавых с
проседью волосах, несоразмерно узкие плечи, весь маленький, с маленькими
желтыми кистями рук. Когда я подхожу, Караев кричит кому-то, волнуясь, от
этого сильней чувствуется гортанный акцент:

- Не бывает отчаянных положений, бывают отчаявшиеся люди!

Командиры сумрачно молчат. Землисто-серые лица. Воспаленные глаза.
Оттого, что в щетину набилась песчаная пыль, лица кажутся сильно заросшими.
На многих бинты в запекшейся черной крови, и мухи липнут на кровь. Кивнув
знакомым, сажусь.

Мне почему-то неприятны слова Караева, как всякие красивые слова в
такой момент. Здесь люди, прошедшие войну, а на войне бывают и отчаянные
положения, и отчаявшиеся люди. Все бывает, на то и война. Позапрошлой ночью
при мне немцы добивали раненых, и я видел, и лежал, затаясь, и ждал, что вот
сейчас меня тоже заметят. Кончится война, останусь жив, так, наверное, еще
не раз мне это будет по ночам сниться.

Рядом со мной пехотинец, по виду из пожилых солдат, в солдатских
ботинках, перематывает обмотку. На плечах его пузырями вздулись мягкие
офицерские погоны с одним просветом, но без звездочек. Завязывая тесемку,
говорит, не подымая глаз:

- Этой ночью, когда раненых перестали переправлять, пятеро у меня сразу
померло. И раны не очень чтобы так уж... Могли бы жить.

Кто-то выругался тоскливо сквозь зубы. Командир пешей разведки в
зашнурованных на икрах брезентовых сапогах, с нервным лицом глянул на него
темными раздраженными глазами и, подняв финку, опять швырнул ее в песок. Он
начертил круг в песке между параллельно поставленных подошв, положил в
центре щепку и, подымая финку за конец, швыряет ее натренированной рукой и
раздражается, что не может попасть в центр.

Слышно, как у ног Бабина дышит овчарка. Высунула мокрый дрожащий язык и
часто носит боками: жарко, А я не согреюсь в шинели. И еще двое-трое таких
же озябших от малярии, словно зимой, кутаются, подняв воротники.

Позади нас плещется Днестр, блестящий на солнце, желтый песок того
берега, зеленые сады, заслонившие хутор, синее чистое небо. Днестр в этом
месте не широк, но жизни не хватит переплыть его.

Я смотрю, как Рита в яме, вырытой под корнями дерева, водкой промывает
Маклецову плечо. Маклецов тяжело дышит, у него сохнут воспаленные, распухшие
губы, он то и дело облизывает их. Лицо желтоватого, нехорошего оттенка,
глаза неспокойные. Мне кажется, у него началось заражение крови. Трое суток
назад, убежав из медсанбата, он переплыл Днестр; я и сейчас вижу, как он шел
за Бабиным по кукурузе, неся в руке сапоги, которые снял с санитара. Неужели
это было только трое суток назад? Рита стоит перед ним на коленях, юбка
обтянула ее бедра, и многие поглядывают на нее.

Трое суток назад нас было два полка. И еще минометы, противотанковая,
дивизионная артиллерия, тылы. Верных четыре тысячи человек. Четыре тысячи!
Остатки двух полков жмутся под обрывом по берегу. Выгоревшие добела
гимнастерки, бязевые рубашки, обмотки, бинты, бинты... А сверху немцы. Нет
окопов, только норы в откосе. В какую сторону ни посмотри, все роют, роют -
саперными лопатами, обломками досок, скребут руками, крышками котелков,
зарываясь в песок.

Мы так тесно сбились под берегом - люди, повозки, лошади, техника,- что
каждый снаряд попадает. Песок у воды в свежих ранах воронок, волна лениво
зализывает их. Наша артиллерия с того берега бьет через нас; при каждом
разрыве сверху валятся комья земли. Немецкие снаряды, провизжав над нами,
рвутся внизу. И все живое снизу теснится под берег, в мертвое пространство,
хоть радиатором, хоть колесом, хоть краешком попасть сюда. На минуту
затихает возня, потом в гуще разрывается снаряд, и все опять приходит в
движение. Повозки, машины, кухни, сдавливая друг друга, лезут под берег,-
крики, треск, матерная брань, пронзительное лошадиное ржание. Мы прижаты к
Днестру. Ни от нас, ни к нам переправы нет. Даже раненых нельзя переправить.
От связи остались клочья. Только теперь я понимаю, как это было на том
плацдарме. Вот так же все сбились под берегом, прижатые к воде, потом -
артподготовка... Мы только слышали ее. А ночью в мою лодку толкнулся
мертвец...

На левом фланге снаряд поджигает грузовую машину. Она горит при ярком
солнце, стоя всеми четырьмя колесами в воде. Овчарка у ног Бабина начинает
скулить, оглядываясь на людей. Близкий огонь тревожит ее.

Ко мне подсаживается Рита.

- Нагнись. Дай голову посмотрю.

Она руками наклоняет мою голову, начинает разматывать бинт. Через
одинаковые промежутки на нем повторяется все увеличивающееся кровяное пятно.
Сжимаю губы, когда она отрывает от живого. Потом сижу, нагнув голову, с
бинтом в руках, а она трогает пальцами края раны, и мне это приятно. В
натянувшихся поперек складках юбки - песок. Между юбкой и голенищами сапог -
голые ноги. Грязные колени. Одно колено ссажено до крови, сочится, и песок
прилип к нему.

Оторвав влажный, окровавленный конец и бросив, Рита тем же бинтом
делает мне тугую повязку. И когда бинтует, лицо eе с поднятыми вверх,
косящими от близкого расстояния глазами - рядом с моим лицом. Она дышит
носом, чуть сопя; я чувствую ее легкое дыхание и задерживаю свое. Две тонкие
усталые морщинки легли у губ. Я их не видел прежде. И что-то сжимается во
мне.

- Ты бы колено себе перевязала,- говорю я, когда она уже застегивает
санитарную сумку.

Рита равнодушно глянула на свою ноту, ниже натянула юбку.

Последним приходит Брыль с левого фланга. Когда он прибыл к нам
несколько дней назад, румяный, крепкий, он казался человеком из другого
мира. Сейчас у него землистое от усталости лицо, провалившиеся глаза.
Говорит шепотом: всю эту ночь он с пулеметчиками сдерживал немцев и сорвал
голос от крика. Садится на песок, просит соседа, едва слышно сипя, при этом
на шее от напряжения вздуваются все вены:

- Дай докурю!..

Когда я вскоре глянул в его сторону, Брыль уже спал, уронив голову. В
желтых от табака пальцах дымился газетный обслюнявленный окурок.

- Что делать будем? - спросил Бабин, обведя всех тяжелым взглядом и
остановившись на Брыле.

Сосед толкнул его. Вздрогнув, Брыль поднял мутные, налитые кровью
глаза, потряс головой.

С этой ночи командование на плацдарме принял на себя Бабин. Еще в
первый день убило Финкина. Вместе с начальником штаба его задавило на НП
взрывом бомбы. На той стороне в хуторе у Финкина жена. Когда командира
другого полка, раненного автоматной очередью в живот, переправили с
последней лодкой, она просила, чтоб ее пустили сюда с того берега. Ее не
пустили.

Несколько мин разрывается внизу одна за другой: ви-и-у... бах!
Ви-и-и-у...- еще воет над головой, а внизу уже рвется: трах! трах! трах!..

- Это еще у него мортир нету,- говорит кто-то, пригнувшись: осколки
долетают сюда,- а то б он нам давно навел концы.

Один еще теплый осколок я поднял. Он был синеватый, острый, с
зазубренными, рваными краями. Я глянул на него, глянул на полную спину Риты,
сидевшей рядом, и внутренне содрогнулся.

- Вот так и там было.- Бабин кивнул на север.- Прижали к Днестру и -
артподготовка! Артподготовки здесь мы нe выдержим.

Мы молчим.

- Выход один: вырваться из-под огня! Как только он начнет артподготовку
- рвануться вперед!

- А пушки?

Это спросил начальник артиллерии полка, высокий, с бескровным лицом и
забинтованной головой.

- Пушки бросим?

И тут в нас прорывается ожесточение этих дней.

- У него танки, а мы с чем? С этим на танки лезть? - Маленький,
ощеренный лейтенант трясет в воздухе автоматом.

Кто-то хохотнул зло:

- Два полка было!..

- У меня в роте двадцать шесть человек!

Рядом со мной пехотный старший лейтенант с остановившимися глазами,
что-то шепча, вынимает из карманов бумаги, рвет и закапывает в песок. Слепым
от ожесточения, нам нужен сейчас виновник. Старший лейтенант вскакивает,
выхватив пистолет, кидает его под ноги в песок.

-- Нe поводу людей на смерть! Умирать, так здесь?

И вдруг:

- Молча-ать!..

В нависшей тишине Бабин, поднявшись, идет к нему. Бледный, с черными
страшными глазами. Сапог наступает на пистолет, вдавливает его в песок.
Тихо. Слышно только дыхание Бабина.

- Иди! Туда иди!

Повернув, он толкает старшего лейтенанта в спину. - Плыви на ту
сторону! Один! Спасайся!..

Опять внизу разрывается снаряд, в самой гуще, среди повозок.
Пронзительное предсмертное лошадиное ржание. Из черного дыма вырвалась пара
коней, волоча разбитую повозку, устремилась в Днестр. Еще несколько лошадей,
обезумев, кинулись за ними. Повозочные задерживают остальных, хлещут по
глазам. Последним подбежал к воде рыженький тонконогий жеребенок. Волна
окатила его бабки, он отпрянул назад на берег и оттуда заржал. Мать ответила
ему из Днестра, но другая лошадь продолжала плыть, увлекая ее за собой.

Лошади плыли тесно, волна окатывала их мокрые спины, течение сносило их
вниз вмеcте с повозками. И все дальше и дальше уплывало ржание, а жеребенок