Чтение 27–й страницы книги ~Конец одного романа~

-- Да, да. Тогда мне понравилось, но вы все напутали, Бендрикс. Вы
пишете, что муж ходит по комнатам, передвигает мебель, чтобы казалось, будто
он не один. Наливает вино в два бокала.

-- Забыл. Как-то уж очень литературно.

-- Это неверно, Бендрикс. То-то и плохо, что дом -- не пустой. Раньше,
бывало, я вернусь, а ее нету, ушла -- наверное, к вам. Вот тогда он был
пустой. Я ведь по-своему ее любил. Не застану ее и думаю, что сейчас найду
письмо: "Дорогой Генри..." Знаете, как в романе.

-- Да.

---А теперь он не пустой. Не знаю, как это выразить. Ее никогда нет, но
ее ведь нет нигде. Она ни с кем не завтракает, не сидит с вами в кино. Ей
негде быть, кроме дома.

-- Где же ее дом?

-- Вы уж простите меня, Бендрикс. Я измотался, устал... сплю плохо.
Нельзя говорить с ней, так поговорю хоть о ней, а кроме вас -- не с кем.

-- У нее масса друзей. Сэр Уильям...

-- Не могу я с ним о ней говорить. Лучше уж с этим Паркисом.

-- С Паркисом! -- вскричал я. Что ж он, навеки пристал к нам?

-- Он говорил, он у нас был в гостях. Странных людей она приглашала. Он
сказал, вы с ним тоже знакомы.

-- Какого черта ему от вас нужно?

-- Он говорит, она сделала что-то хорошее его сыну. Бог его знает
когда! Сын болеет. Кажется, Паркие хотел что-нибудь взять на память. Я дал
ему ее детские книжки. Их у нее много, все исчирканы карандашом. В конце
концов надо от них избавиться. Не продавать же их, правда? Вот и отдал, что
тут плохого?

-- Ничего. Это он за ней следил, от Сэвиджа.

-- Господи, если б я знал!.. А как ее любит вроде бы...

-- Он человек, не машина. И чувствительный. Я оглядел комнату. Там, у
Генри, не больше Сары, чем тут, даже меньше. Там она растворяется.

-- Хорошо, я перееду,-- сказал я,-- только разрешите платить мою часть
за жилье.

-- Спасибо, Бендрикс! Дом -- наш собственный. Вы давайте деньги на
расходы.

-- Предупредите меня за три месяца, когда соберетесь жениться. Он
принял это всерьез.

-- Я не женюсь. Мне вообще не следовало жениться. Я причинил ей большой
вред, когда женился на ней.

И я переехал на северную сторону. Генри торопил меня, гак что я потерял
плату за неделю и еще заплатил пять фунтов шоферу грузовика, надо же было
перевезти книги и костюмы. Мне отвели комнату для гостей, под кабинет
приспособили кладовую, была и ванная наверху. Генри поселился в гардеробной,
а спальню с двумя холодными кроватями отвели для гостей, которых не бывало.
Через день-другой я понял, почему теперь дом не пустой. Я работал в
Британском музее, пока не закроют, потом работал дома, ждал Генри, мы вместе
шли в "Герб" и выпивали. Как-то он уехал на конференцию, и я привел девицу.
Толку не было. Я сразу понял, что ничего не выйдет, и чтобы не обижать ее,
сказал, что обещал одной женщине никогда ни с кем не спать. Она все поняла,
умилилась, проститутки очень почитают чувства. На этот раз я мстить не
хотел, я просто опечалился, что навсегда ушло такое приятное занятие. Потом
я видел во сне Сару, мы лежали там, у меня, опять ничего не вышло, но я не
печалился, нам было и так хорошо.

Через несколько дней я нашел в шкафу детские книжки. Генри отдал не
все. Тут были сказки Эндрю Лэнга в пестрых обложках, Беатрис Поттер, "Дети
из Нового леса", "Кукла на полюсе" и книги две для подростков -- "Последняя
экспедиция" капитана Скотта, стихи Томаса Гуда с надписью "Саре Бертрам за
успехи в алгебре". В алгебре! Как человек меняется!

В тот вечер я работать не мог. Я лежал на полу, читал, пытаясь
заполнить хоть какие-то пробелы в ее жизни. Иногда любовнику надо стать и
отцом, и братом -- он ревнует к тем годам, когда его не было. "Кукла на
полюсе", наверное, была первой ее книгой -- Сара исчиркала все, бестолково,
бессмысленно, цветными мелками. В одной из книжек Беатрис Поттер она
написала карандашом: "САЧА", а на "Детях из Нового леса",-- аккуратно и
мелко: "Это книга Сары Бертрам. Кто возьмет ее без спросу, тот останется без
носу". Были и обычные следы, которые есть на всех детских книгах,--
анонимные, как птичьи следы на снегу. Когда я закрывал книжку, они исчезали,
их уносило время.

Не думаю, чтобы она читала Гуда, страницы были чистые, как тогда, когда
учительница или попечитель вручали ей награду. Я уже клал книгу в шкаф, и
тут из нее выпал листок -- может быть, программа школьного вечера. Почерк я
узнал (он устанавливается рано, потом усложняется от времени и от усталости)
и прочитал: "Ну и чушь!" Я представил себе, как Сара пишет это соседке, пока
учительница идет на место, а родители почтительно хлопают, и, увидев эти
уверенные, нетерпеливые, наивные слова, вспомнил другие: "Я потаскуха и
врунья". Передо мной была невинность. Как жаль, что целых двадцать лет ушли
только на то, чтобы Сара подумала о себе это! Потаскуха и врунья. Неужели я
так говорил о ней со злости? Она запоминала мою хулу, это хвала таяла,
словно снег.

Я вертел листок, читал, что было 23 июля 1926 года. Мисс Дункан из
Королевского музыкального колледжа играла "Музыку на воде" Генделя. Беатрис
Коллинз читала "Я брел одинокий, как туча", школьный хор пел старинные арии,
Мэри Пиппит играла на скрипке вальс Шопена. Долгий летний день
двадцатилетней давности пришел сюда, ко мне, и я ненавидел жизнь, которая
меняет нас к худшему. "В то лето,-- думал я,-- я как раз начал первую книгу.
Я так волновался, так надеялся, когда сел писать, я был счастлив". Сунув
листок в нечитаную книгу, я положил, ее в глубь шкафа, под "Куклу" и Беатрис
Поттер. Оба мы были счастливы, нас разделяли только десять лет и несколько
графств, а потом встретились зачем-то и вконец измучили друг друга. Я взял
"Последнюю экспедицию".

Эту книгу я любил. Теперь казалось, что устарели и героическая борьба
со льдами, и жертва, обрекающая на смерть лишь тебя самого. Две войны стояли
между нами. Я посмотрел фотографии -- бороды, очки, британский флаг,
небольшие сугробы, пони с длинными гривами вроде старомодной прически. Даже
смерть была "того времени", смерть -- и школьница, испещрившая страницы
восклицательными знаками. На последнем письме Скотта она написала четкими
буквами:

"А что потом, ужели Бог?

Роберт Браунинг".

"Тогда уже,-- подумал я,-- она думала о Нем. Он пользовался
настроением, как соблазнитель, сулящий невыполнимое". Я положил обратно
последнюю книгу и запер шкаф на ключ.

-- Где вы были. Генри? -- спросил я. Обычно он спускался к завтраку
первым, иногда уходил, когда я еще не вышел, а в это утро его тарелка стояла
нетронутой, и я услышал, как хлопнула дверь, прежде чем он вошел.

-- Так, гулял,-- туманно ответил он.

-- Всю ночь? -- спросил я, и, чтобы оправдаться, он сказал мне правду:

-- Ну, что вы! Отец Кромптон служил сегодня заупокойную мессу.

-- Он еще служит?

-- Раз в месяц. Я решил зайти, из вежливости.

-- Вряд ли он знал, что вы там.

-- Я подошел, поблагодарил. Собственно, я пригласил его к обеду.

-- Тогда я уйду.

-- Не надо, Бендрикс! В конце концов, он тоже был другом Саре.

-- Вы не обратились ли?

-- Конечно, нет. Но они имеют такое же право на свои взгляды, как мы с
вами.

Итак, он пришел обедать. Этот уродливый, неуклюжий человек с носом
Торквемады увел у меня Сару. Он поддержал дурацкий обет, который надо было
забыть через неделю. В его церковь шла она под дождем, искала убежища --
нашла смерть. Меня не хватило даже на вежливость, Генри пришлось все тащить
одному. Отец Кромптон не привык обедать в гостях. Так и казалось, что это
тяжкий долг. Болтать он не умел, ответы его падали, словно деревья на
дорогу.

-- У вас тут много бедных? -- спросил усталый Генри, уже за сыром. Он
перепробовал много тем -- книги, кино, недавнюю поездку во Францию, будет ли
война.

-- Не в том суть,-- ответил священник. Генри не сдался.

-- Падает нравственность? -- спросил он с той легкой фальшью, без
которой не произнесешь таких слов.

-- Это вообще не проблема,-- сказал отец Кромптон.

-- Я думал... знаете, иногда видишь вечером...

-- Так бывает в каждом сквере. И потом, сейчас зима. Тема на этом
кончилась.

-- Еще сыру, отец?

-- Нет, спасибо.

-- Наверное, в нашем районе трудно собрать деньги для бедных?

-- Дают, что могут.

-- Налить вам бренди в кофе?

-- Нет, спасибо.

-- Вы не против, если мы...