Чтение 27–й страницы книги ~На испытаниях~

- Всегда, - ответил Скворцов, натягивая брюки. - Вчера утром он потерял
шляпу и по этому поводу хохотал до обеда. Потом нашел шляпу и хохотал уже
до вечера.

Манин оделся раньше других и вышел.

- Напрасно вы при нем, - сказал Скворцов.

- А что? Разве он...

- Нет. Просто пай-мальчик, потому и может продать. И не потихоньку, а в
открытую. Выступит на собрании и начнет в порядке самокритики со слезами
на глазах поносить себя самого за то, что вас слушал...

- А ну его к черту, пусть поносит, - рассердился Чехардин. - Чего в
самом деле бояться? Двум смертям не бывать...

- Это верно. Только боимся-то мы не смерти, а чего-то похуже.

- Страшна не смерть, а унижение.

- Страшна не смерть, а когда люди от тебя отвернутся.

- Кому что. Между прочим. Скворцов, вы, кажется, думающий человек...

- Не очень.

- Все равно. Так вот, не скажете ли вы мне: чем мы, собственно говоря,
живы?

- Странный вопрос. Мы с вами или вообще?

- Мы с вами.

- Ну, работой. Скорее всего работой.

Чехардин улыбнулся:

- Я так и знал, что именно это скажете.

- А вы что скажете?

- Я с вами вполне согласен.

- Работа плюс чувство юмора. Не так ли?

- Плюс, а не минус. Мы, пожалуй, пришли к соглашению.

- Ну, хватит философии - в самом деле пора ужинать.

Внизу, у подъезда, стояли Теткин и Манин. Теткин кокетливо обмахивался
найденной шляпой. Сплющенное, раздутое в боках огромное солнце сидело уже
на самом горизонте. Духота становилась зловещей.

- А может, не пойдем? - сказал Чехардин, светлыми своими, розовыми
сейчас глазами глядя на солнце. - И есть-то не хочется. Ну его к черту,
этот ужин.

- Не демобилизовывайте масс! - крикнул Теткин. - Пойдем стройными
рядами на трехразовое питание.

Его поддержал Скворцов:

- Придется пойти, в порядке дисциплины.

Пошли. Теткин воинственно шагал впереди. В свете заката его лысина
блестела, как помидор.

- Товарищи, вы видите перед собой победителя, - сказал Скворцов. - Не
далее как вчера наш доблестный Теткин ходил в пойму с прекрасной
незнакомкой, имя которой начинается с буквы "Э".

- Откуда ты знаешь?

- Ха! Вы имеете дело со Скворцовым. Моя агентура не дремлет. Я знаю не
только о самом факте прогулки, но и о той роковой роли, которую сыграли в
ней комары...

- Замолчи ты, пошляк.

- Если бы не комары, - невозмутимо продолжал Скворцов, - напавшие на
него и его даму в наиболее ответственный момент, наш Теткин, как честный
человек, должен был бы жениться...

Он старался говорить как всегда, но что-то не говорилось ему сегодня,
не острилось. Должно быть, духота.

Из столовой пахло застарелым борщом. У входа стояли и бранились толстый
повар в колпаке и заведующая товарищ Щукина.

- Бандит ты, а не баба, - говорил повар.

- А я тебя проработаю, - отвечала Щукина.

В офицерском зале никого не было. Пришедшие сели за столик, горячие
руки сразу прилипли к клеенке. Скворцов с ужасом обнаружил, что ему не
хочется есть. Небывалый случай! Это уже последнее дело. Но тут он услышал
женский голос, негромкий, с легким переломом на каждом слове, - и понял,
что пришла Лида Ромнич. Он не ждал ее сегодня - их группа работала на
дальних площадках, у сухого озера. Лида вошла, поздоровалась, и он сразу
полез на седьмое небо, даже есть захотелось. Она села за стол, переставила
солонку с места на место, налила себе воды. Все, что она делала, казалось
ему необычайно значительным, он следил за ней со вниманием и восторгом,
доходящими в своей совокупности даже до какой-то досады. Что-то от него
требовалось, но он не знал что. "Ну, посмотри на меня, ну, улыбнись же, ну
же", - думал он. Она посмотрела и улыбнулась. Он понес какую-то
несусветную чушь, только чтобы она засмеялась. Она засмеялась, но от него
все еще что-то требовалось.

Вошел повар, утираясь колпаком.

- Ужинать будем?

- Очень даже будем, - ответил Скворцов.

- Сознательные офицеры в такую погоду не ужинают. Вредно. Мы и то не
готовили. Один лапшевник, с обеда не покушали.

- Ну, давайте лапшевник. Пф, духота.

- Не иначе как тридцаточка идет, - сказал повар.

- Что за тридцаточка? - спросил Чехардин.

- Суховей, - пояснил Скворцов.

- Молчи, - перебил его повар. - Никакой не суховея. Это в России
суховей, а здесь тридцаточка.

- А почему так называется? - спросила Лида.

- Примета такая. Дует он и дует, и три дня, и три ночи, а как подует
три дня и три ночи, то будет надвое: или перестанет, или будет дуть еще
месяц, а в месяце тридцать дней, вот и называют тридцаточка. Очень от нее
люди томятся. Вредная очень. А вы ужинать выдумали.

- Ничего не поделаешь, - сказал Скворцов. - Мужчина должен быть свиреп.

Подали лапшевник - он был несъедобен: остывший, склеившийся монолит.
Ели только Теткин и Скворцов, Теткин даже две порции. После ужина вышли на
улицу - там было не свежее, чем в офицерском зале. По горизонту, вспыхивая
и переползая с места на место, бродили огни. Это горела степь. Она горела
уже несколько дней: где-то на стрельбах подожгли траву, и теперь пожары
кочевали по всей округе, их никто не тушил - горела ведь только трава, это
никого не беспокоило, кроме змей и тушканчиков.

- Слышите, пахнет дымом? - спросил Теткин.

Пахло не дымом, а чем-то гораздо похуже. Вскоре они вступили в зону
нестерпимого зловония: оказалось, что посреди площади лежит дохлая собака.

- Какое амбре! - восхитился Скворцов.

- Эту собачку еще третьего дня машиной задавило, - радостно сообщил
Теткин.

Лида Ромнич вдруг рассердилась, даже ноздри задрожали:

- Что за безобразие! Здесь же люди живут! Почему не уберут собаку?

Теткин захохотал:

- Наша общественница развоевалась. У нее это бывает.

- Можете жаловаться, - в нос протянул Чехардин.

- И пожалуюсь.

- Генералу Гиндину, - подсказал Скворцов. - Ему как раз сегодня нечего
делать.

- Именно генералу Гиндину! - вскинулась Лида.

- Когда же вы к нему пойдете?

- Сейчас.

- А не поздно? - усомнился Манин.

- Что ты, поздно! - ответил Теткин. - У него, как в министерстве, до
поздней ночи работают.

- Пойти мне с вами? - спросил Скворцов.

- Нет, я одна, - сердито ответила Лида.

18

В кабинете генерала Гиндина горела лампа с зеленым абажуром, резко
выделившая на столе освещенный круг. Углы комнаты тонули в подводной тени.
Со стены пристально глядел большой Сталин с тяжелыми усами, в тяжелой
раме, критически поджав полумесяцами нижние веки. Генерал в расстегнутом
кителе на голое тело сидел за столом и работал. Тикали часы, вентилятор
шевелил листки настольного календаря, и жирные черные цифры все время
сменяли друг друга, вызывая ощущение неустойчивости времени. Часы тоже
тикали неравномерно: то торопились ужасно, то вдруг замедляли ход и
становились почти неслышными.

Гиндину было нехорошо. Он уже принял нитроглицерин, но стеснение в
груди не проходило, и железная скованность в левом плече - тоже. Он с
жалостью посмотрел на свою жирную седую грудь, заметно вздрагивавшую от
толчков сердца, но тут же осадил себя: "Спокойно, Семен, все будет хорошо.
Только не распускаться". Пожалуй, разумнее всего было бы пойти домой и
лечь, но дома у него, собственно, не было, а мысль о своем номере с
люстрой и картиной "Три богатыря" была ему противна. Он продолжал
работать, просматривая документы и останавливаясь на местах, отчеркнутых
по полю синим карандашом. Эти привычные "боковички" (сигналы опасности!)
сегодня тоже казались неприятными, хмурились синими бровями.

Он обрадовался, когда вошел ординарец.

- Товарищ генерал, к вам какая-то гражданка добивается.

- Пусть войдет.

Гиндин встал и застегнул китель.

Вошла Лида Ромнич. Генерал удивился:

- Вы? Как приятно! Чем обязан?

Лида прямо взглянула ему в глаза и сказала:

- На площади лежит собака.

- Что это, стихи? - спросил Гиндин.