Чтение 27–й страницы книги ~Три минуты молчания~

- Скородумов! - кеп закричал. Дрифтер приставил ладонь к уху. - Какие
поводцы готовили?

- На шидисят метров!

Кеп подумал и махнул рукой. Ладно, мол, пусть на шестьдесят. Это
серединка на половинку. Обычно от сорока до восьмидесяти заглубляют сети.
Тут уже эхолот не поможет - он-то эту рыбу нащупал точно, да мы вперед
должны забежать, а как узнаешь - поднимется косяк или опустится, покуда он к
нашим сетям подойдет? Море до дна не перегородишь, вся-то сеть - от верхней
кромки до нижней - двенадцать метров, попади-ка в эти двенадцать, угадай, на
сколько их заглубить!

- Боцман! - опять он крикнул. - Поднять штаговый!

И на фок-мачте, по штагу - к самому клотику - поплыл фонарь с черным
шаром. Шар виден днем, а фонарь - ночью. Это значит, мы застолбили косяк,
просим других не соваться. Какая б там ни была рыба - она теперь наша, мы ее
будем брать.

А штурвал уже положен круто на борт, и пароход летит с креном, чуть не
черпает бортом. Описывает циркуляцию. Секунда, еще секунда, и кеп кричит:

- Поехали!

И тут-то все началось. Дрифтер нагнулся, сграбастал всю бухту разом,
швырнул ее через планширь. За нею полетели три концевых кухтыля, шлепнулись,
зацепились за воду, запрыгали на черной дегтярной волне и - пропали из глаз.
И тут же пополз мой вожак - сначала как неживой, а потом зарычал,
заскрежетал роликом. Желтый он, пока еще желтый, и вот выползла первая,
чернью намазанная, отметка.

- Марка!

Дрифтер уже присел с поводцом в руках, обметывал вокруг вожака
выбленочный узел. И на марке - одним рывком! - затянул его, а сам руки в
сторону. Первые-то марки легко идут, и у него, и у меня, я их поначалу
различал стоя, а потом они замелькали, вожак уже пошел вразгон, и мне тоже
пришлось присесть - различать их при лампешке в трюме. Там этот черт носился
кругами, отлипая от бухты, змеился тяжелыми кольцами и вылетал с рычанием.

- Марка! Еще марка!

Серега снимал поводцы с вантины, подавал дрифтеру по одному, - но это
работа нетрудная, у всех у нас работа нетрудная, а вот у дрифтера главное
дело в руках. Привяжи их, попробуй, когда вожак уже разогнался. Его теперь
всем хором не остановишь. Зацепится - выворотит к чертям горловину, а она
литая, чугунная.

- Срост идет!.. Прошел... Марка! Еще марка!..

Я один из всех палубных имею голос. Даже кеп молчит. Его дело сделано.
"Поехали!" - и больше ничего не поправишь. Он постоял и ушел. Ни один кеп не
ждет конца выметки. Да и что тут смотреть, завтра посмотрим.

Кухтыли танцевали на волне и пропадали за рубкой. Струились через
планширь сети, три километра сетей, - все, что мы тут навязали, уложили. Мы
их провожали торжественно, как линейные на параде, - как будто бы с ними
уходили и все наши глупости, страхи и тревоги. Я-то знаю, что каждый теперь
чувствует. Я ведь на всех местах стоял, а теперь вот стою вожаковым,
покрикиваю:

- Марка! Срост! Еще марка! Еще!..

Я и в кухтыльнике был, кидал на палубу кухтыли - там теперь Алик.
Подавал их, как Димка теперь подает, помощнику дрифтера - привязать к
верхним поводцам. И, как Васька Буров и Шурка, я расправлял сети, сторожил
их, чтоб шли без задева. Только вот вожаковым еще не был. Крупные перемены в
моей жизни, я прямо растроган, не скрою от вас!

Пожалуй, отсюда мне лучше всего всех видно. Они ко мне стоят спиной или
боком. Смотрят в ночное море, куда уходят сети. Смотрят, не отрываясь.
Стоят, расставив ноги, на кренящейся палубе, воткнув в нее ножи. И, облитые
светом, мы сами светимся, как зеленые призраки, - нездешние этому морю,
орловские, рязанские, калужские, вологодские мужики. Летим в черноту, над
бездонной прорвой, только желтые поплавки оставляем за собой.

Однако работа есть работа. Она когда-нибудь кончается. Все меньше сетей
на палубе, и бухта вожаковая все ниже в трюме.

- Много там? - спросил дрифтер. Совсем он упарился. Почти сотню узлов
навязал.

- Сейчас отдохнешь.

И все зашевелились, забормотали кто о чем. Вот и последняя марка
вылетела. И тут уж, кто мог уйти, повалили оравой в кубрик. А мне еще чуть
работы - люковину задраить, сходить на полубак, посмотреть там, чтобы
стояночный трос лежал бы на киповой планке, не терся об планширь. Когда я
вернулся, Алик и Димка стояли посреди палубы. И бондарь заливал бочки
забортной водой из шланга. Все стихло, ветер сразу улегся - мы уже лежали в
дрейфе.

- И больше ничего? - спросил Димка.

Они думали - час уйдет на выметку. А прошло, если хотите, минут десять.

6

И тут стало видно, что и другие все выметали - англичане, норвежцы,
французы, фарерцы, наши таллинцы и калининградцы. Все теперь стояли на
порядках, ни один огонь не двигался. Россыпь стоячих огней. И отовсюду
музыка, со всех судов.

Я сбегал переоделся в курточку и вышел - "погулять по проспекту", пока
там в кубрике не улягутся.

Алик пришел ко мне на полубак, сел рядом на бухту канатов. Там еще были
штуки три, принайтовленные по-штормовому, однако сел на мою. Тоже погулять
вышел. Гуляем и молчим. Вот это самое лучшее.

- Красиво! - он мне говорит.

- Угу!

Оно действительно было красиво - когда прожектора погасли и стало
светлее от звезд и топовых огней. Но скучно же говорить про это. Он
засмеялся.

- Много лишнего говорится, верно?

- Ой, много.

- Но я не об этом, - он кивнул на море и на огни, - я про выметку. Это,
правда, красиво. Я сверху смотрел, из кухтыльника. Грандиозно, старик! Все
прямо как викинги... Свинство, если завтра пустыря потянем.

Для него ведь, и правда, это первая была выметка. Я-то их насмотрелся.
Но первая всегда волнует.

- Особенно тоже не рассчитывай на завтра, - сказал я ему. - Сейчас не
заловится - потом возьмем, к марту. Когда она в фиорды пойдет, с икрой. Там
только успевай выбирать.

- Зря мы, наверное, ходим зимой? Лучше бы в марте.

- Да. Если только она калянуса не нажрется. Тогда ее придется шкерить.
Потрошить.

- А это трудно?

- Все нелегко. Вообще такого вопроса на пароходе не задавай. Ты ее
дома-то хоть шкерил?

- Так, штуки по две, к водке.

- Тонну не пробовал? На холоде, в перчатках без пальчиков. Если палец
себе не отшкеришь, считай - повезло.

- А что это - калянус?

- Рачок такой. Когда она его жрет, у ней кишки соль не принимают. Гнить
будет.

- А летом она его не жрет?

- Летом она не косякует. Разбегается из фиордов поодиночке.

- Да, это все равно, что выловить Атлантику. - Он вздохнул отчего-то. -
Спасибо.

- Это за что?

- Ну, как... Теперь вот я кое-что знаю. Покурим?

Он мне протянул пачку, зажег спичку в ладонях. И когда я прикуривал,
вдруг он сказал:

- Между прочим, старик, вода от винта вскипает.

- Вон как?

- Да. Это называется "кавитация". Вредная штука, разрушает винт. Когда
число оборотов превосходит критическое, на засасывающей стороне появляются
пузырьки воздуха. Пар, конечно, не идет, но - все признаки кипения.

- Знаешь!

Он пожал плечами и опять вздохнул.

- Все мы учились понемногу... Возился с подвесными моторами.

- Зачем же ты пошел?

- В корму? А я не пошел. В гальюн забежал. Но я все-таки доставил вам
удовольствие?

Я поглядел на него - он красивый был, рослый мальчик; девки его,
наверное, любили. Отчего же он с Димкой держался за младшего. Но правда,
было в нем что-то - как вам объяснить? - всем его хотелось оберечь,
приглядеть за ним - как бы он там подальше был от лебедки, от натянутого
троса, не удалился бы невзначай "в сторону моря". За Димкой же никто и не
думал смотреть.

- Тяжело тебе плавать?

- Что ты! - он улыбнулся. - Я себя никогда так не чувствовал. Чем
тяжелей, тем лучше.

- Вот это здорово!

- Я правду говорю. Рано или поздно, а нужно же себя когда-нибудь
сделать. Изменить лицо.

- Это как?

- Не помнишь - у Грина? Читал когда-нибудь? "Алые паруса", кажется. Или
- "Бегущая по волнам".