весь бильярд с треском лег в лузу под ударом Лавренко.
армянином, старательно прицеливавшимся на дублет четырнадцатым. Шарики
щелкнули, и четырнадцатый шар, заставив нервно вздрогнуть сердце Лавренко,
плавно вкатился в лузу.
Шары щелкали, то стремительно, то чуть двигаясь по зеленому сукну, катались
они но бильярду, и их становилось все меньше, а лица у игроков становились
все напряженнее и возбужденнее. Дым синими клубами низко висел над
бильярдом, кругом смеялись, острили, жадно смотрели, и было жарко.
бильярда, а Лавренко целился из угла. И в ту самую минуту, когда армянин,
уже спокойно и победоносно смеясь, отвернулся, что-то говоря, раздался
сильный и резкий удар, белый шарик опрометью мелькнул по зеленому полю и
исчез.
никакого вида, опять прицелился. Стало тихо, и вдруг почему-то все
почувствовали, что шар будет взят. И в ту же секунду, с тем же резким и
отрывистым треском, последний шар скрылся в лузе.
кий, не глядя на Лавренко, бросил на сукно сторублевую скомканную бумажку и
отошел. Лавренко всегда почему-то стыдно было брать от небогатых здешних
игроков крупные деньги, но на этот раз прилив злобной радости наполнил его
грудь.
дрожала нижняя губа и бегали глаза, отрицательно покачал головой. Лавренко
медленно взял деньги, положил кий и отошел.
старичок с хищным выражением лица.
удержался.
Шулера вырывали друг у друга кии, как собаки кости, кричали и ругались.
Лавренко, надев пальто и держа шляпу в руке, постоял и тупо посмотрел на
сукно бильярда. Потом встряхнулся, надел шляпу и пошел через черный ход.
Маркер, думая, что он идет в уборную, поспешно отворил ему дверь. И, чтобы
он не догадался, Лавренко и в самом деле пошел туда. Но сейчас же вышел,
отворил дверь на вонючую узенькую лестницу и, держась впотьмах за липкие
перила, спустился во двор.
как сточный колодец. Вокруг стояли черные стены без окон, резко блестело в
черноте какое-то случайно освещенное месяцем железо, и от месяца же одна
стена была голубая, с резко очерненным на ней синим силуэтом соседней крыши
с ее трубами и флюгерами.
ярко-желтую отворенную дверь кухни, откуда несло чадом и жаром. Лавренко
отодвинулся в тень и стоял молча.
паровоз:
и страшной стеной, за которой не чувствовалось жизни. Бриллиантовый рожок
блестел ярко и холодно, небо было синее-синее. Лавренко вздрогнул от
пробежавшего по спине холода и вынул револьвер. Перед выстрелом он зачем-то
долго старался утвердиться на скользкой земле, очевидно, облитой помоями, и
отшвырнул носком сапога что-то круглое, твердое, как кочан капусты. Ему не
было страшно, а только грустно от сознания своего одиночества. Месяц до
половины скрылся за черной трубой и зорко смотрел оттуда.
XVIII
игрушечными домиками, тоненькими безлистными деревцами и прозрачными
ажурными решеточками, они казались особенно весенними, задумчиво нежными и
прозрачными.
такими жутко таинственными, как пряничные домики бабы-яги, и растерянно
заглядывал в пустые палисадники. Он забыл номер дачи и долю искал ее, как
вдруг, возле одного, заросшего еще голыми кустами сирени, садика услышал
легкий и радостный вскрик.
сумерках глазами смотрела на него, ухватившись за решетку обеими руками.
пошел по другой стороне, и как-то странно, чересчур быстро кончилась эта
зеленая деревянная решетка. На мгновение Кончаев увидел перед собою Зиночку,
всю, с ног до головы, в черном гладком платье, с невысокой грудью, с
круглыми точеными руками и двумя недлинными пушистыми косами, а в следующий
миг все исчезло, и что-то мягкое, пахучее и нежное обвилось, казалось,
вокруг всего его тела, и весь мир сменился одними светлыми, наивно
счастливыми глазами.
потому что разом ухватились за решетку. Она коротко засмеялась, точно ей
стало смешно, что столько времени они скрывали друг от друга то, что обоим
было известно и нужно. Но сейчас же она опять стояла в двух шагах от него,
гибкая и смущенная, не сводя с его лица больших, спрашивающих глаз.
эти потемневшие, ставшие вдруг тягучими, плача, Кончаев тихо подвинулся к
ней. Но Зиночка протянула руку, чуть-чуть взяла его за кончики пальцев и
потянула за собой.
дошли до дачи и поднялись на крыльцо. Темный сад и небо с заблестевшими
звездами остались за ними.
показалось, что на глазах у нее выступили слезы, но она тихо улыбнулась и
опять потянула его за руку.
тут целый день были открыты окна в сад. Кончаев вошел почему-то на цыпочках
и остановился посреди комнаты. Тревожное и сладкое чувство было в нем.
Чего-то страшно, что-то сладко томило, чего-то радостно и боязливо ждалось.
В темноте смутно белела кровать, туалет в углу мерещился легким призраком, и
было странно, что он, Кончаев, такой большой, неуклюжий и как будто чужой,
стоит в этой маленькой, чистой и таинственной комнате.
голубоватом четырехугольнике окна четко и гибко рисовался ее тоненький
силуэт с хрупкими плечами, крутыми бедрами и легким прозрачным сиянием волос
вокруг головы.
и обняла его мягко и сильно.
окно, чистый сумрак, тот страшный ужас, который в эти три дня обнажил перед
ними всю жизнь, та опасность, которой он подвергался, та смерть, которая
прошла так близко, что был слышен шум и грохот ее шагов, то, что он мог уже
никогда не быть здесь, и, наконец, та молодая и чистая жизнь, которою были
полны их здоровые, сильные, как молодые звери, тела - что-то сделали с ними.
И сразу исчезло вес другое, кроме их двоих и полного счастья двух
обнявшихся, сильного и нежного, большого и маленького, твердого и гибкого
гол, обдающих друг друга сладко томительным жаром и теплым густым туманом.
рассыпавшиеся внезапно и пышно. и две трепещущие теплые руки одни остались
перед Кончаевым, и острое, счастливое, как сон, всеобъемлющее наслаждение
стало для них общим.
лился пряный, торжествующий и одуряющий теплый запах весны. Все смешалось:
слова, поцелуи, картины прошлого и надежды на будущее, гордость перед нею и
гордость за него, желание всем, чем можно, вознаградить милого за пережитое
им. И не стыдно было нежного и гибкого голого тела, что-то спрашивали и все
позволяли побелевшие глаза, груди дышали трепетно и прерывисто, как в минуты
самого большого счастья на земле.
ни одного слова об этом, а все совершилось как-то само собой. Но им никогда
не было стыдно, а всегда мечтательно приятно вспоминать это.
маленькие пухлые пальчики, стараясь в эти поцелуи передать бесконечные
любовь, уважение, умиление за то счастье и наслаждение, которые она дала
ему. Все чувства в это мгновение сливались в них в один многозвучный могучий
аккорд жизни и любви, и она, забывая закрыть свои голые, стройные ноги,
которых он касался горячей щекой и которые розовели ярко даже в сумраке,
посреди черной и белой смятой материи, удивленно-радостно оглядывалась