Глава 14
ТЕНЬ ШИКО
своих друзьях. Он знал их недостатки и их достоинства и, царь земной, читал
в глубине их сердец так же ясно, как это возможно было для царя небесного.
не получая ничего взамен, а вышло, что он, наоборот, получил взамен
шестидесяти тысяч экю сорок пять телохранителей, идея гасконца показалась
ему просто находкой.
товар, редкий и для его подданных, поступает не слишком обильно, а особенно
к такому королю, как Генрих III: ведь после того, как он закончит свои
выходы, причешет своих собачек, разложит в один ряд черепа своих четок и
испустит положенное количество вздохов, делать ему совершенно нечего.
станут говорить, и он сможет прочитать на лицах окружающих не только то, что
он привык на них видеть в течение десяти лет, с тех пор как он вернулся из
Польши.
степени заинтригованный этой необычной вечерней прогулкой, Генрих перебирал
в уме все преимущества, связанные с учреждением нового отряда из сорока пяти
телохранителей.
мысли, которые в беседе с ним подчеркивал д'Эпернон, теперь озарились для
него гораздо более ярким светом.
возможно, очень преданны. У некоторых из них внешность располагающая, у
других мрачноватая: слава богу, тут будет на все вкусы. И потом, это же
великолепная штука - конвой из сорока пяти вояк, в любой миг готовых
выхватить шпаги из ножен!"
столь преданных ему шпагах, о которых он так горько сожалел во всеуслышанье
и еще горше - про себя. И тут же Генрихом овладела глубочайшая скорбь, так
часто посещавшая его в то время, о котором у нас идет речь, что она, можно
сказать, превратилась в обычное для него состояние духа. Время было такое
суровое, люди кругом так злонамеренны, венцы так непрочно держались на
головах у монархов, что он снова ощутил неодолимое желание или умереть, или
предаться бурному веселью, чтобы хоть на миг излечиться от болезни, уже в
эту эпоху названной англичанами, научившими нас меланхолии, сплином. Он стал
искать глазами Жуаеза и, нигде не видя его, справился о нем у слуги.
королева спрашивала, не будет ли каких приказаний.
спросил слуга.
К тому же я немного нездоров и спать буду один.
бессонницы.
камердинерами.
подробностей обдуманные принадлежности его необычайных туалетов, о которых
он так заботился прежде, желая быть самым изящным щеголем христианского
мира, раз ему не удалось быть самым великим из его королей.
время столь беззаветно отдавал свои силы. Все женские черты его двуполой
натуры исчезли. Генрих уподобился старой кокетке, сменившей зеркало на
молитвенник: предметы, прежде ему столь дорогие, теперь вызывали в нем почти
отвращение.
всевозможными мазями, химические составы для того, чтобы завивать волосы,
подкрашивать бороду, румянить ушные мочки и придавать блеск глазам, - давно
уже он пренебрегал всем этим, пренебрег и на этот раз.
тонкой фризской шерсти и, осторожно приподняв, уложили под одеяло.
бессонницей, иногда пытался задремать под чтение вслух, но теперь этого чуда
можно было добиться, лишь когда ему читали по-польски, раньше же достаточно
было и французской книги.
почитает за меня молитвы у себя в комнате. Но если вернется господин де
Жуаез, приведите его ко мне.
его, когда бы он ни возвратился.
ароматические масла, дававшие бледное голубоватое пламя, - с тех пор как
Генрихом овладели погребальные настроения, ему нравилось такое
фантастическое освещение, - а затем вышли на цыпочках из погруженной в
тишину опочивальни.
одолевали зато все суеверные страхи, свойственные детям и женщинам. Он
боялся привидений, страшился призраков, и тем не менее чувство страха было
для него своеобразным развлечением. Когда он боялся, ему было не так скучно;
он уподоблялся некоему заключенному, до того истомленному тюремной
праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе под пыткой, он
ответил:
стены, он вперял свой взор в самые темные углы комнаты, он старался уловить
малейший звук, по которому можно было бы угадать таинственное появление
призрака, и вот глаза его, утомленные всем, что он видел днем на площади и
вечером во время прогулки с д'Эперноном, заволоклись, и вскоре он заснул
или, вернее, задремал, убаюканный одиночеством и миром, царившими вокруг
него.
он непременно находился в возбужденном состоянии, подтачивавшем его
жизненные силы. Так и теперь ему почудилось в комнате какое-то движение, и
он проснулся.
лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью позолота резных выступов
орнамента.
великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда
скорбят.
после смерти.
чей-то пронзительно резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в
нескольких шагах от кровати. - А черви-то, они у тебя не считаются?
предметы, находившиеся в комнате.
самом кресле, на которое час назад он указывал д'Эпернону, чью-то голову;
тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск. Такие отблески
на картинах Рембрандта выделяют на их заднем плане лица, которые с первого
взгляда не сразу и увидишь.
костлявое острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом
соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.
глуп?
нет языка, - продолжало существо, сидевшее в кресле.
радости.
такое, посмотрим.
сто раз мертв.