расстилался по небу, как страусовое перо на ветру.
Вдруг сокол на руке у Герхо встрепенулся, заклекотал, тотчас подняли
крик и другие его собратья, король радостно хлопнул в ладоши, и
королевские аргамаки, арабские, кастильские и португальские скакуны
ринулись вперед. Сокольничие пустили нескольких соколов, сняв с них
цепочки и клобуки, а те, которые остались на руках, хлопали крыльями и
оглушительно клекотали. Соколы короля и Генриха взмыли вверх и словно
застыли недвижно под небесным куполом, кавалькада понеслась вскачь, следя
за птицами. Топча колосья, мчались всадники по пшеничным полям, через
овраги, пересохшие русла ручьев, и все глядели на небо. Вскоре соколы
возвратились с добычей.
Около полудня охотники устроили привал в тенистом месте у жалобно
журчавшего источника. Генрих склонился над водой и вслушался в ее песнь:
она напомнила ему нежный звон еврейских цимбал в Бамберге. Вокруг стоял
шум, все пили, ели, смеялись, а Генрих как зачарованный слушал унылый
ропот ручья.
Отдохнув, двинулись дальше. Жара усиливалась, раскаленное небо
постепенно блекло, из голубого становилось белесым. Воздух был знойный,
сухой. Генрих с трудом дышал. Король, видимо, тоже устал, но соколы были
неутомимы. Их добычу - птицу и мелкую дичь - передавали слугам, которые
отвозили ее на заранее назначенное место.
В королевской свите был рыцарь-тамплиер (*83), молодой немец. Генрих
еще утром приметил его, да как-то не подвернулся случай поговорить. Но вот
князь, соскочив с коня, присел отдохнуть на рыжеватой скале, торчавшей
среди зеленой травы, как ребро великана, и вдруг увидел, что молодой
рыцарь в развевающемся белом плаще с большим красным крестом идет прямо к
нему. Тамплиер поклонился Генриху, пожал ему руку и без всякого вступления
сказал:
- Если вы, ваша светлость, будете в Иерусалиме, то посетите рыцарей,
которые живут на месте, где стоял храм. И если они спросят, зачем вы
прибыли, подайте им этот знак от меня.
Говоря это, он концом меча начертил на траве круг и в круге крест.
- Се - роза и крест, символ вечного и временного.
И он удалился, оставив Генриха в одиночестве.
Странное поведение рыцаря вселило в душу Генриха новую тревогу. Ему
казалось, он очутился в мире неожиданных, загадочных событий, которые
увлекают его на дурной путь. В Польше ему было все понятно и ясно: вот
лес, вот поле, здесь Поморье, там Германия в Польше он знал, что ему
делать. И немцы, и Барбаросса были ему понятны, и то, как Барбаросса
толковал императорскую власть. Но что творилось в этой фантастической
стране, этого Генрих не мог постичь.
Да, небо над его головой, белесое и все же голубое, прекрасно поля с
кормилицей-пшеницей тоже близки его сердцу, как цветы, которые растут
здесь на каждом шагу, - весь склон горы, где он сидел, был покрыт
зарослями красновато-лилового клевера. И вдруг перед ним появились Рожер и
Сибилла...
Генрих смущенно взглянул на короля, но тот, как ни в чем не бывало,
медленно спустился по косогору в сопровождении жены, направляя коня по
узкой скалистой тропке меж крутыми, поросшими травой обрывами. Вот они
остановились в конце ущелья. Генрих, посмотрев в ту сторону, вздрогнул от
изумления.
В широкой, ровной долине, среди буйной травы, высилось торжественно
безмолвное здание, состоявшее из множества колонн, соединенных тяжелыми
карнизами. Храм был древний, заброшенный, без крыши - однако он вносил в
это пустынное место какой-то отголосок жизни. И Генрих, увидав его, словно
бы ощутил присутствие человека в пустыне.
Но людей в храме не было. Все здание приобрело от времени ровный
темно-золотистый оттенок. Колонны, накрытые желтоватыми плитами
выветрившегося камня, были снизу доверху прорезаны каннелюрами и вырастали
прямо из земли, точно роскошные золотые цветы сицилийских пустынных гор.
Здесь и там виднелись между колоннами шестигранные алтари, постаменты, на
которых прежде стояли статуи, а сами статуи, изображавшие богов, валялись
разбитые на полу. Пространство меж колоннами заполнял фиолетовый сумрак:
вечерело.
Всадники спешились, пустили лошадей попастись, но те не притрагивались
к траве, только встревоженно озирались, как бы ища глазами прочих
участников охоты: людей, лошадей, соколов.
Наконец подъехали остальные, и вслед за королем все вошли под сень
храма. В глубине храмового атриума стояло несколько плит с барельефами, то
ли откуда-то свалившихся, то ли нарочно снесенных вниз. На одной был
представлен бородатый атлет: он сидит на ложе, держит за руку женщину,
разглядывает ее и видит, что она прекрасна. Поза атлета выражала
восхищение и робость: он тянулся к женщине и в то же время отстранялся от
нее, упадая на ложе но был, увы, совсем голый. Генрих со стыдом смотрел
на это языческое произведение.
Король Рожер, остановившись перед барельефом, подозвал Эдриси и Сибиллу
- пусть полюбуются совершенством линий. Однако Генриху эта сцена была
непонятна.
Потом Эдриси с королем и королевой не спеша обошли внутренний двор
храма, причем араб рассказывал им об искусстве древнегреческих зодчих.
Говорил он, хоть и с трудом, по-латыни, чтобы юный князь мог понять его
объяснения. Вот и пригодилась Генриху ученость! Он с изумлением слушал
арабского мудреца, но, пожалуй, говори тот даже на чистейшем польском
языке, князь понял бы через пятое на десятое. Одно стало ему ясно из речей
араба: храм этот воздвигнут для поклонения неведомым силам людьми
нечестивыми.
Уловив эту мысль, Генрих с испугом оглянулся, ему захотелось поскорей
уйти. И тут он заметил между колоннами человека, не принадлежащего к свите
короля Рожера. С виду это был пастух, молодой еще парень, одетый в козьи
шкуры. Опершись рукой о колонну, он стоял в свете заходящего солнца. Никто
не обращал на него внимания.
Вдруг пастух хлопнул в ладоши, и по этому знаку прибежало еще несколько
юношей. Все они низко поклонились королю Рожеру, король весело рассмеялся.
Потом король, королева, Генрих и Эдриси уселись на каменных глыбах,
отколовшихся от древних стен и лежавших на земле. Пастухи развели большой
костер, подбрасывая в него охапки сухой травы. Черный дым заструился вдоль
желтоватых колонн. Тихо спускались сумерки.
Один пастух достал в углу похожий на кобзу инструмент, другой приложил
к губам забавную штуку, состоявшую из нескольких связанных вместе
тростниковых дудочек. Сперва они заиграли унылые пастушеские песни,
которые на всех навеяли грусть. Король Рожер опустил голову, задумался. О
чем он думал? О чем мог думать этот великий монарх, как не о своих славных
деяниях, от которых столь немного дошло до наших дней. А может, он думал о
том, что все обратится в прах, и его королевство, и Палермо - столица
мира, как с гордостью именовал ее Эдриси, - и могучее его тело...
И в Генрихе звуки музыки всколыхнули много разных мыслей. Но он думал
не о будущем своем царствовании, он смотрел на королеву. Юная, прелестная,
она сидела рядом с королем, прислонясь к его плечу. Светлые волосы
северянки выбивались у нее на лбу из-под белого покрывала, аллеманский
корсаж туго обтягивал небольшие груди. Огромные, голубые глаза королевы
глядели испуганно. Говорили, что она влюблена в своего пасынка, красавца
Вильгельма. Но его тут не было: не желая чрезмерно утомляться, он с
полпути повернул обратно в Палермо.
Генрих смотрел на королеву и думал, что мог бы крепко ее полюбить, будь
он способен вообще кого-нибудь любить, - эта хрупкая маленькая женщина
напомнила ему ту, другую, оставшуюся в стране, которой отсюда не видать.
Музыка зазвучала веселее.
Двое пастухов вышли на середину атриума и стали друг против друга,
подняв руки вровень с плечами. Кобза равномерно и медленно бубнила,
тростниковая цевница издавала пронзительные гнусавые звуки. Пастухи, не
сходя с места, быстро топотали ногами видно было, как играют мускулы на
их бедрах. Тот пастух, которого Генрих приметил первым, стоял на камне,
подбоченившись, и с царственным видом взирал на танцующих.
Мало-помалу звуки кобзы и цевницы становились все живей, и в такт им
убыстрялись движения пастухов. Теперь они уже не перебирали ногами, а
подскакивали, но поднятые руки оставались неподвижными, только пальцы
слегка прищелкивали. Музыка заиграла еще живей, и танцоры пошли один мимо
другого вприпрыжку, высоко вскидывая голые ноги. Все быстрей и быстрей
прыжки, все громче хлопают ладони по бедрам и над головами.
Генрих, дивясь этому танцу, обвел взглядом окружающих. Король и
королева смотрели на танцоров как зачарованные, а лицо Эдриси вдруг
скривилось в такой язвительной усмешке, что у Генриха мороз пробежал по
спине. Эта горькая, злая, скорбная и жестокая усмешка испугала князя. Ему
стало страшно в проклятом языческом капище, и он обратил взгляд на Герхо,
надеясь хоть в нем найти опору. Но Герхо стоял весь напряженный, как
натянутая струна, лицо его было мертвенно-бледно, глаза прикованы к
танцующим. Тогда князь взглянул на первого пастуха. Все с тем же
победоносным видом он стоял на камне, упершись левой рукой в бедро, а
правой поднимая вверх посох, увитый зелеными листьями. Время от времени он
встряхивал головой, и отблески костра пробегали по его длинным волосам.
Между тем танцующих словно обуяло неистовство. Они прыгали, носились
взад-вперед по песку языческого атриума, мчались один другому навстречу и,
ловко разминувшись, отбегали в разные стороны потом снова сходились и
вертелись вихрем, только поблескивали облитые потом широкие, загорелые
спины. И когда танцоры, казалось, должны были уже изнемочь от дикой
пляски, они пустились с невероятной быстротой бегать по кругу. Другие
пастухи, не принимавшие участия в пляске, издавали отрывистые, гортанные
возгласы, которые то неслись, бурно рокоча, к потемневшему небу, то
замирали, как орлиный клекот.
И смотреть и слушать было страшно. Генрих зажмуривал глаза, но тут же