более человечный",- сказал хороший французский писатель А. Моруа, и юноши
были с ним совершенно согласны. Впрочем, нельзя сказать, чтобы большая
сцена их так уж ждала и стояла с цветами на Рижском вокзале, - до нее еще
было далеко.
училище им. Щукина, а Мише - перевестись из Рижского политехнического
института в Московский авиационный. Это случилось через год. Путь на
большую сцену был отнюдь не прямым, а окольным - через другие профессии и
институты совсем не сценического профиля. И, представьте, большая сцена
дождалась Мишу даже быстрее, чем Володю, несмотря на то что тот уже учился
в театральном институте. Это была большая сцена ДК МАИ. Впрочем, в
создании материальных ценностей он тоже участвовал, он даже делал что-то
для двигателя пилотируемого космического аппарата "Буран". Уж не это ли
обстоятельство (ужасаюсь я дерзкой мысли, посетившей меня сейчас) сыграло
решающую роль в биографии самого "Бурана", превратившегося в конечном
итоге из гордости нашей космической техники в абсолютно гуманитарный
объект культуры и отдыха в соответствующем парке? Если бы не задорновское
участие в нем, может, он и не стал бы аттракционом, пародией на себя,
может, судьба сложилась бы у "Бурана" иначе, если бы зловредный вирус
задорновского юмора в него не попал.
включился со всей своей энергией и опытом, приобретенным в Риге, в КВНах и
прочем, и в кратчайший срок стал ее лидером. Но и этого ему было мало, и
он организовал там агиттеатр, который потом объездил полстраны, стал
лауреатом премии Ленинского комсомола (что тоже применительно к Задорнову
парадоксально), и именно в нем, в агиттеатре, производились первые
сатирические опыты будущего любимца российской эстрады. Он брал в
спектакли своего театра наши с Филатовым песни и их инсценировал. К тому
времени стали уже появляться и другие песни - на стихи Шпаликова,
например, и их Миша тоже брал. "Так ковалось его мастерство", - вот так
эпически закончим мы хотя бы на время разговоры о Мише.
Почему-то в студенческие годы из еды Филатов больше всего ценил рыбные
палочки и бело-розовую пастилу, расфасованную такими прямоугольными
брусочками, то есть самые дешевые, непритязательные и даже несколько
оскорбительные для гурмана продукты. Это загадочно... Быть может, эти
палочки и брусочки были неким фаллическим символом, ироническим
предзнаменованием того периода, когда разухабистая журналистика приклеит
ему ярлык секс-символа, супермена и наш доверчивый народ поверит, несмотря
на очевидную субтильность данного "субъекта Федерации". На это сам Филатов
реагировал с комическим ужасом: "Что они, с ума посходили, что ли?! Я ведь
даже не на каждом пляже рискую свое тело показать". Однако, если уж тебя
народ назначил секс-символом, то сиди тихо, не сопротивляйся, это скоро
пройдет.
гимнастикой, а если и насиловал свое тело, то уж никак не тренажерами. Он
курил. И это упражнение до сих пор остается любимым. Однако концентрация
воли, мысли и энергии в нужный ему момент была такова, что он ничего не
боялся, и было такое впечатление, что если он сильно захочет, то может
размазать по стенке любого атлета, даже свечу погасить, не прикасаясь к
ней, как это делают в кино ведущие представители восточных единоборств.
Концентрация воли и мысли повышала у него температуру, температуру любви
или ненависти, а потом, как следствие, рождала сжатую и точную энергию
слова. Л"нино слово могло если не убить, то больно ранить. Двумя-тремя
словами он мог уничтожить человека, находя в нем то, что тот тщательно
прятал или приукрашивал в себе. О, этот яд производства Филатова! Кобра
может отдыхать, ей там делать нечего.
напряжение, общаясь с ним. И, даже хлопая по плечу, хлопали будто по
раскаленной печке. Побаивались и уважали. Уважение было доминирующей
чертой всех последних праздников в его честь. Государственная премия, или
юбилей в Театре на Таганке, или премия Тэффи, или авторский концерт в
"Школе современной пьесы" - все вставали. Весь зал! И было ясно, что если
кто-то его не любит, то нет ни одного, кто бы не уважал. Афористичная
краткость и точность, когда если и захочешь, нечего добавить, - и в его
сегодняшних пьесах, и в репликах по поводу увиденного или услышанного.
под рубрику "Теперь об этом можно рассказать". Он тоже вошел в рынок и
даже не вошел - угодливо прибежал. И стал бойко торговать вот этим своим
"теперь об этом можно рассказать". А можно ли? А стоит ли?.. И Филатов
отзывается о мемуарах того артиста всего в двух словах: "Дневник
Смердякова". Все.
гордого своей популярностью: "Обоссавшийся беркут". Дичь, казалось бы; он
никогда не видел, как беркут это делает, но реплика оказалась все равно
снайперской и пошла в народ, как поговорка.
к тому, что точило его теперь уже отточенное мастерство и художественно
формировало этого художника слова, кинематографии и театра (Леня, только
без мата!). А также - с кем все это богатство точилось и формировалось.
журнала "Советский Союз". В редакции журнала у нас был концерт. Строго
говоря, концертом это назвать нельзя; у них был какой-то юбилей,
сколько-то лет журналу, и прямо в редакции, в большой комнате, за столом,
кто сидя, кто стоя, все веселили редакцию, как могли. Еще с нами был
композитор Шаинский, но он скорее был не с нами, а с ними, его пригласили
отдельно, он был вроде другом главного редактора. А главным редактором был
зять Н. С. Хрущева - Аджубей. Веселье достигло апогея тогда, когда
Шаинский был усажен за фортепьяно и его попросили спеть попурри из своих
популярных песен.
темпераментом композитор поерзал слегка на подложенной на стул подушечке и
начал. Все подхлопывали и подпевали; судя по всему, он выступал тут не в
первый раз, а когда дошел до всенародно любимого шлягера "Хмуриться не
надо, Лада", все, и особенно Аджубей, дошли, в свою очередь, до экстаза.
пути, пустился в пляс. "Для меня твой смех - награда! - выкрикивал он, как
на митинге. - Лада!" И тут, словно ставя точку, звонко целовал Шаинского в
лысую макушку. Шаинский вздрагивал и съеживался, как от просвистевшей над
головой пули, склонялся к клавишам, но увернуться от всплеска аджубеевской
любви было трудно; он был скован пространством клавиатуры, песню надо было
продолжать, и его нагонял еще один страстный поцелуй в макушку с веселым
звуком вытаскиваемой из грязи калоши.
я.
отдельная фотография: мы с Кайдановским поем в два голоса Пастернака:
"Мело, мело по всей земле во все пределы, свеча горела на столе, свеча
горела". У нас красиво получается, чистая терция и общее настроение. Но он
поет и один.
читает стихи, особенно Есенина, Филатов лучше всех сочиняет, и не только
стихи, но об этом позже, Дыховичный "открыл" для себя и для всех нас
Дениса Давыдова, стал сочинять мелодии на его стихи и прочно обосновался в
этом песенном поле, я с песнями на стихи Филатова стал лидером в области
авторской песни, которая тогда набирала силу и превратилась уже в целое
движение. "Лидером в нашем общежитии",- саркастично заметил Леня, когда мы
делали ТВ-передачу к его юбилею. Это неправда, но пусть скромность украсит
сегодня наши помятые временем лица.
благородные и грустные романсы на стихи Гумилева, Волошина, Бунина.
Сегодня я понимаю, что они были просты и безупречны. Поэт выходил в них на
передний план, и Саша своим пением лишь подчеркивал его достоинства. К
этому времени уже видно, каков артист Саша Кайдановский: он скуп в
выразительных средствах, но это скупость Жана Габена, когда лицо не
гримасничает, оно часто почти неподвижно, но мы тем не менее видим, о чем
он думает, мы угадываем, что он чувствует. И это его пение - в тени поэта,
в тени произносимых слов - такое же. Вы, кому я все это рассказываю,
знаете его как крупного киноартиста, и всего несколько десятков людей
знают, слышали, как он поет, но поверьте мне на слово, это было - вот
сейчас подыскиваю слово, и все неправильно:
неверно, т. к. не потрясало; блестяще - неправда, скорее это относилось к
Ивану Дыховичному; скажу просто - это было больше, чем хорошо. Значительно
больше.
Херберт Фрэнк
Зыков Виталий
Ильин Андрей
Курылев Олег
Шилова Юлия
Шилова Юлия