неволя болтать на свою голову? Может, еще и пригодитесь на черный день.
награды от самого.
улыбаясь огромными своими губами, так, что в аде сонм зрителей, конечно,
рукоплескал этой художнической архидиавольской улыбке, если только тамошние
зрители могут любоваться игрою здешних собратов - актеров.
собою лишний серебряный рублевик, да еще уверение в покровительстве первого
человека в империи. Можно догадаться, как обрадовался Василий, увидав ее
живою и веселою.
сказала цыганка. Сердце ее разрывалось от досады, что в ней опять нашли
сходство с княжной Лелемико.
удостоверяясь, что она жива, свободна и с ним, цыган повел ее в Рыбачью
слободу. Разумеется, они при этом случае избегали большой прешпективы и
площади Гостиного двора, где все пришло в прежнее суетливое состояние и где
толковали во всех углах только о том, как Язык оговорил цыганку, которая
будто была женою разбойничьего атамана и погубила несколько душ. Пустите
какой хотите глупый слух в толпу - глупая толпа, не рассуждая, всему верит и
все повторяет.
закуренную дымом до того, что она казалась построенною из угля. Она земно
била челом к стороне улицы; соломенная прическа ее, густо напудренная
снегом, была растрепана непогодами. Вокруг - ни двора ни кола.
вслед за ним из отверстия оконного высунулось обвитое этим паром, как
облачком, желто-восковое, в густых сборах, лицо старушки. Она закашлялась, и
тогда, казалось, вылетали изо рта ее вспышки дыма. Ласковым голосом спросила
она, что нужно цыганам.
скаешься.
на улице же в мороз стоять вам: войдите с богом.
здание, взошли наши странники на площадку ее. Тут Василий дернул щеколду у
огромной двери, и она, отворившись, увлекла бы его, конечно, за собой, если
бы он не перевесил ее своею тяжестью. Цыганы очутились в маленьких сенях,
отделявших жилье от чулана, служившего, вероятно, аптекою, потому что из
него несло благовонием майских трав. Сделав спрос у щеколды другой двери,
вступили они в избу, хорошо окутанную и освещенную. Тепло, свет так и обдали
наших путников, запушенных морозом. У искоска, убранного иссохшими цветами и
вербою, прилеплены были три горящие восковые свечки и ярко озаряли икону с
посеребреным венчиком, увешанным разноцветными лентами, кольцами и
крестиками, усердными приношениями болящих. На ней время и копоть дыма
изгладили и потемнили изображение матери божией; но вера живописала чудными
красками целый мир благодати. Головой к иконе, на залавке лежала
крестьянская девушка, бледная, страждущая. Глаза ее издавали фосфорический
блеск, грудь тяжело ходила; волосы, заплетенные в косу, падали на пол; руки
и ноги были связаны веревками. Возле нее школьник, исполинского роста,
бормотал гнусавым голосом какое-то заклинание бесов. Старушка в синем
сарафане, приземистая, горбатенькая, но такая опрятная, чистенькая, как
ошелущенный орех, читая шепотом молитву, дала знак рукою гостям, чтобы они
сели на залавок. Девушка лет четырнадцати, свежая, румяная, будто умылась
только снегом, стояла у шестка и сыпала на черепок какой-то смолы, от
которой по избе неслись струи благоуханного дыма. Когда ж школьник произнес
громовым, протяжным голосом: "Изыде..." - больная застонала, заскрежетала
зубами и страшно закликала на разные голоса. То слышался в ней лай собаки,
то скрип телеги, то хрюканье свиньи. По временам изрыгала она богохульные
слова. Ее начало ломать; глаза ее хотели выпрыгнуть изо лба. Веревки на ней
лопнули; она сгибалась в кольцо, волною, билась как рыба об лед, цеплялась
ногами за стену... казалось, всякая часть тела ее имела притягательную
силу... Живот ее вздуло горой... гора эта упала, грудь расширилась
необыкновенно, шея напружилась так, что жилы казались веревками. Школьник и
цыган схватили ее за руки и за ноги, но сила их обоих была ребячья в
сравнении с женскою - их отшатнуло. Коса больной, ударив по щеке школьника,
провела по нем красный рубец. Ужас окаменил Мариулу; волосы встали на ней
дыбом. Одна лекарка спокойно молилась. Вскоре кликуша начала утихать; изо
рта у ней забила пена и вслед за тем повалил легкий пар. Когда ж он исчез,
старушка подошла к больной, благоговейно перекрестилась, перекрестила ее,
сотворила над нею молитву, стала шептать непонятные слова, поводить рукою по
телу и очам страдалицы... долго, долго, тихо, таинственно, усыпительно
поводила... Глаза лекарки заблистали; на желтоватых щеках выступили по
бледно-розовому пятну... Больная пришла в спокойное состояние, взглянула
светлыми благодарными глазами на старушку, на образ, пылающий от свечей,
вздохнула, перекрестилась, смежила ресницы и заснула с улыбкою на устах.
Лицо ее покрыли белым платком. У ног присела девочка, держа их в руках
своих, Утомленная старушка сделала несколько шагов до залавка, прилегла на
нее и сама в один миг заснула крепким сном. Школьник, потушив свечки, дал
знак цыганам рукою, чтобы они не шумели, и уплелся потихоньку из избы. В ней
сделалось тихо, так тихо, как будто гений сна накрыл ее крылом своим.
Теплота оранжерейная испаряла негу; дыхание сонных настраивало понемногу к
дремоте. Не в силах одолеть ее, Мариула и товарищ ее прилегли на залавки - и
в несколько мгновений все в этой избушке спало глубоким сном под каким-то
волшебным наитием.
красною оторочкой, горела сальная свеча. Девочка, проворная, как белка,
ставила на него огромные ломти черного хлеба и огромную деревянную солоницу
с узорочною резьбой. Хозяйки не видать было. Котенок играл бумажкой, которую
на нитке спускала с полатей трехлетняя девочка. Из-под белых волос ее,
расправленных гребешком, словно волны молодого барашка, и свесившихся вместе
с головой, можно было только видеть два голубые плутоватые глазка.
своей подругой, - мы уж у тебя и соснуть успели. А все твое тепло, так и
парит с морозу...
трех: тепло земное не для душки, - отвечала проворно старушка, засыпая
словами. - Видно, поустали путем-дорогой; и то молвить, снег как месиво, так
и путает ножонки. Теперь скажите-ка мне, отколь бог вас несет и за каким
дельцем.
потухшими глазами в цыгана.
еще более, как с тобой свели знакомство. Я из молодого, бравого парня стал
брюхан, старичишка, а ты из красивой девки - горбатенькая старушка. Красоту
твою рукой сняло, а мою жиром занесло.
голове, остриженной в кружок, и подставил умильно пред глаза старушки лицо
все, густо опушенное бородою.
бы, может быть: помоги господи! но она призывала имя господне только в
важных случаях.)
и тебя в поле обидеть хотели два солдата... а я проводил честно до дому,
лишь поцеловал тебя, мою разлапушку, в щечку, словно в аленький цветок.
положила дружески иссохшую руку на плечо жирного цыгана. - Как мне забыть
тебя!.. То ли ты для меня сделал? вынес моего сожителя, хворого, безногого,
из полымя, как случился у нас пожар...
лекарка. - Много лет мы с тобой хлеб-соль водили. Кто ж эта молодица?
велел бы мне оставить службу у доброго царя, кабы не сидел у меня царь в
голове - проклятая цыганская волюшка. Мариула, вот видишь, сделала мне
добро, ни мало ни много - от плахи избавила; и поэтому-то хоботу {Прим. стр.
112} я ей служу, называю ее своею госпожой, а она меня своим братом, сватом
и всякою околесицей. К тому ж она цыганка, наша сестра! Назови ж она меня не
в шутку своим слугою, так я... ей кланяюсь, даром что люблю ее пуще сестры
родной. Эй! Мариула, поцелуй же старую мою знакомку.
товарка так нарядна! Мы уж со внучками досыта налюбовались звездочками на ее
одежде, точно с господнего неба сняла.
Флинт Эрик
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Соломатина Татьяна
Акунин Борис
Махров Алексей