Чтение 27–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

здоровели обязательно. За каждого выздоровевшего я уплачиваю два пуда
пешничной муки. Но я бы желал иметь дело с одним человеком. Ветковский у
вас. Устройте так, чтобы и остальные ребята были у вас.

Сестра обалдевает, вероятно, от оскорбления.

- Как это - "пшеничной муки"? Что это - взятка? Я не понимаю!

- Это не взятка - это премия, понимаете? Если вы не согласны, я найду
другую сестру. Это не взятка: мы просим некоторого излишнего внимания к
нашим больным, некоторой, может быть, добавочной работы. Дело, видите ли,
в том, что они плохо питались и у них нет, понимаете, родственников.

- Я без пшеничной муки возьму их к себе, если вы хотите. Сколько их?

- Сейчас я привез троих, но, вероятно, еще привезу.

- Ну идемте.

Я и Антон идем за сестрой. Антон хитро щурит глаза и кивает на сестру,
но, видимо, и он поражен таким оборотом дела. Он покорно принимает мое
нежелание отвечать его гримасам.

Сестра нас проводит в какую-то комнату в дальнем углу больницы, Антон
привел наших больных.

У всех, конечно, тиф. Дежурный фельдшер несколько удивленно
рассматривает наши ватные одеяла, но сестра убедительным голосом говорит
ему:

- Это из колонии имени Горького, отправьте их в мою палату.

- А разве у вас есть места?

- Это мы устроим. Двое сегодня выписываются, а третью кровать найдем,
где поставить.

Белухин весело с нами прощается:

- Привозите еще, теплее будет.

Его желание мы исполнили через день: привезли Голоса и Шнайдера, а
через неделю еще троих.

На этом, к счастью, и кончилось.

Несколько раз Антон заезжал в больницу и узнавал у сестры, в каком
положении наши дела. Тифу не удалось ничего поделать с колонистами.

Мы уже собирались кое за кем ехать в город, как вдруг в звенящий
весенний полдень из лесу вышла тень, завернутая в ватноеь одеяло. Тень
прямо вошла в кузницу и запищала:

- Ну хлебные токари, как вы тут живете? А ты все читаешь? Смотри, вон у
тебя мозговая нитка из уха лезет...

Ребята пришли в восторг: Белухин, хоть и худой и почерневший, был
по-прежнему весел и ничего не боялся в жизни.

Екатерина Григорьевна накинулась на него: зачем пришел пешком, почему
не подождал, пока приедут?

- Видите ли, Екатерина Григорьевна, я бы и подождал, но очень уж по
шамовке соскучился. Как подумаю: там же наши житный хлеб едят, и кондер
едят, и кашу едят по полной миске, - так, понимаете, такая тоска у меня по
всей психологии распостраняется... не могу я наблюдать, как они этот
габерсуп... ха-ха-ха-ха!

- Что за габерсуп?

- Да это, знаете, Гоголь такой суп изобразил, так мне страшно
понравилось. И в больнице этот габерсуп полюбили употреблять, а я как
увижу его, так такая смешливость в моем организме, - не могу себя никак
приспо-
собить: хохочу, и все. Аж сестра уже ругаться начала, а мне после того еще
охотнее - смеюсь и смеюсь. Как вспомню: габерсуп... А есть никак не могу:
только за ложку - умираю со смеху. Так я и ушел от них... У вас что,
обедали? Каша, небось, сегодня?

Екатерина Григорьевна достала где-то молока: нельзя же больному сразу
кашу!

Белухин радостно поблагодарил:

- Вот спасибо, уважили умирающего.

Но молоко все же вылил в кашу. Екатерина Григорьевна махнула на него
рукой.

Скоро возвратились и остальные.

Сестре Антон отвез на квартиру мешок белой муки.

17. Шарин на расправе

Забывался постепенно "наш найкращий", забывались тифозные неприятности,
забывалась зима с отмороженными ногами, с рубкой дров и "ковзалкой", но не
могли забыть в наробразе моих "аракчеевских" формул дисциплины.
Разговаривать со мною в наробразе начали тоже почти по-аракчеевски:

- Мы этот ваш жандармский опыт прихлопнем. Нужно строить соцвос, а не
застенок.

В своем докладе о дисциплине я позволил себе усомниться в правильности
общепринятых в то время положений, утверждающих, что наказание воспитывает
раба, что необходимо дать полный отпор творчеству ребенка, нужно больше
всего полагаться на самоорганизацию и самодисциплину. Я позволил себе
выставить несмоненное для меня утверждение, что пока не создан коллектив и
органы коллектива, пока нет традиций и не воспитаны первичные трудовые и
бытовые навыки, воспитатель имеет право и должен не отказываться от
принуждения. Я утверждал также, что нельзя основывать все воспитание на
интересе, что воспитание чувства долга часто становится в противоречие с
интересом ребенка, в особенности так, как он его понимает. Я требовал
воспитания закаленного, крепкого человека, могущего проделывать и
неприятную работу, и скучную работу, если она вызывается интересами
коллектива.

В итоге я отстаивал линию создания сильного, если нужного, и сурового,
воодушевленного коллектива, и только на коллектив возлагал все надежды;
мои противники тыкали мне в нос аксиомами педологии и танцевали только от
"ребенка".

Я был уже готов к тому, что колонию "прихлопнут", но злобы дня в
колонии - посевная кампания и все тот же ремонт второй колонии - не
позволяли мне специально страдать по случаю наробразовских гонений. Кто-то
меня, очевидно, защищал, потому что меня не прихлопывали очень долго. А
чего бы, кажется, проще: взять и снять с работы.

Но в наробраз я старался не ездить: слишком неласково и даже
пренебрежительно со мной там разговаривали. Особенно заедал меня один из
инспекторов, Шарин - очень красивый кокетливый брюнет с прекрасными
вьющимися волосами, победитель сердцем губернских дам. У него толстые,
красные и влажные губы и круглые подчеркнутые брови. Кто его знает, чем он
занимался до 1917 года, но теперь он великий специалист как раз по
социальному воспитанию. Он прекрасно усвоил несколько сот модных терминов
и умел бесконечно низать пустые словесные трели, убежденный, что за ними
скрываются педагогические и революционные ценности.

Ко мне он относился высокомерно-враждебно с того дня, когда я не
удержался от действительно неудержимого смеха.

Заехал он как-то в колонию. В моем кабинете увидел на столе
барометр-анероид.

- Что это за штука? - спросил он.

- Барометр.

- Какой барометр?

- Барометр, - удивился я, - погоду у нас предсказывает.

- Предсказывает погоду? Как же он может предсказывать погоду, когда он
стоит у вас на столе? Ведь погода не здесь, а на дворе.

Вот в этот момент я и расхохотался неприлично, неудержимо. Если бы

Шарин не имел такого ученого вида, если бы не его приват-доцентская
шевелюра, если бы не его апломб ученого!

Он очень рассердился:

- Что вы смеетесь? А еще педагог. Как вы можете воспитывать ваших
воспитанников? Вы должны мне обьяснить, если видите, что я не знаю, а не
смеяться.

Нет, я не способен был на такое великодушие - я продолжал хохотать.
Когда-то я слышал анекдот, почти буквально повторявший мой разговор с
Шариным о барометре, и мне показалось удивительно забавным, что такие
глупые анекдоты повторяются в жизни и что в них принимают участие
инспетора губнаробраза.

Шарин обиделся и уехал.

Во время моего доклада о дисциплине он меня "крыл" беспощадно.

- Локализованная система медико-педагогического воздействия на личность
ребенка, поскольку она дифференцируется в учреждении социального
воспитания, должна превалировать настолько, насколько она согласуется с
естественными потребностями ребенка и настолько она выявляет творческие
перспективы в развитии данной стуктуры - биологической, социальной и
экономической. Исходя из этого мы констатируем...

Он в течение двух часов, почти не переводя духа и с полузакрытыми
глазами, давил собрание подобной ученой резиной, но закончил с чисто
житейским пафосом:

- Жизнь есть веселость.

Вот этот самый Шарин и нанес мне сокрушительный удар весной 1922 года.

Особый отдел Первой запасной прислал в колонию воспитанника с
требованием обязательно принять. И раньше особый отедл и ЧК#34, случалось,
присылали ребят. Принял. Через два дня меня вызвал Шарин.

- Вы приняли Евгеньева?

- Принял.

- Какое вы имели право принять воспитанника без нашего разрешения?

- Прислал Особый отдел Первой запасной.

- Что мне Особый отдел? Вы не имеете права принимать без нашего
разрешения.

- Я не могу не принять, если присылает Особый отдел. А если вы
считаете, что он присылать не может, то как-нибудь уладьте с ним этот