Чтение 27–й страницы книги ~Волшебная гора~

мягкий валик, - даже двадцатиградусный мороз тебя теперь не проймет. - Потом
он исчез за стеклянной стенкой, чтобы самому завернуться и лечь.
Утверждение Иоахима относительно двадцатиградусного мороза показалось
Гансу Касторпу сомнительным, - ему и сейчас уже было холодно Он то и дело
вздрагивал от пробегавшего по телу озноба, всматриваясь из-под деревянных
арок балкона в сочащуюся с неба мокреть, которая, казалось, в любую минуту
могла перейти в снегопад. Как странно, что, несмотря на сырость, его щеки
все еще пылают сухим жаром, как будто он находится в слишком жарко
натопленной комнате. И просто смешно, до чего он устал от возни с одеялами,
- книга "Ocea team hi " начинала дрожать в его руках, как только он
подносил ее к глазам. Правда, уж очень здоровым его тоже не назовешь - общее
малокровие, как заявил гофрат Беренс, поэтому он, вероятно, так легко и
зябнет. Однако неприятные ощущения смягчались удивительно удобным
положением, в котором он лежал на этом шезлонге неопределимые, почти
таинственные особенности этого кресла с первого же раза вызвали в нем
живейшее удовольствие, и теперь он снова одобрил его конструкцию как в
высшей степени удобную Играла ли здесь роль мягкая обивка, правильный наклон
спинки, ширина и высота подлокотников или степень упругости привешенного к
изголовью валика - однако трудно было с большей гуманностью обеспечить
полный отдых покоящемуся телу, чем давал этот шезлонг. Ганс Касторп был в
душе рад, что ему на два часа обеспечен покой и эти два часа, освященные
традиционным распорядком санаторского дня, казались ему, хотя он был здесь
наверху всего лишь гостем, вполне разумной мерой. Ибо он был терпелив от
природы, мог долго оставаться без всяких занятий, любил, как мы уже видели,
иметь досуг и желал, чтобы этот досуг не был спугнут лихорадочной
деятельностью, заполнен ею и разрушен.
В четыре предстоял чай с пирожным и вареньем, затем небольшая прогулка,
опять отдых в шезлонге, в семь ужин, во время которого, так же как за
другими трапезами, бывало кое-что интересное, заслуживающее внимания, почему
их и ждали с удовольствием а после ужина можно было посмотреть в
стереоскоп, в калейдоскопическую зрительную трубку, в барабан с
кинематографической лентой... Ганс Касторп уже знал распорядок дня назубок,
хотя, конечно, нельзя было утверждать, что он, как говорится, "сжился" с
ним.
В сущности, странная вещь - это "сживание" с новым местом, это, хотя бы
и нелегкое, приспосабливание и привыкание, на которое идешь ради него
самого, чтобы, едва или только что привыкнув, снова вернуться к прежнему
состоянию. Такие временные отклонения включаешь в основной строй жизни как
интермедию, для разнообразия, для того чтобы "поправиться", то есть для
обновляющего переворота в деятельности организма, ибо при однообразном
течении жизни организму грозила бы опасность изнежиться, обессилеть,
отупеть. В чем же причина этого отупения и вялости, которые появляются у
человека, если слишком долго не нарушается привычное однообразие? Причина
лежит не столько в физической и умственной усталости и изношенности,
возникающих при выполнении тех или иных требований жизни (ибо тогда для
восстановления сил было бы достаточно простого отдыха), причина кроется
скорее в чем-то душевном, в переживании времени - так как оно при
непрерывном однообразии грозит совсем исчезнуть и настолько связано и слито
с непосредственным ощущением жизни, что, если ослабевает одно, неизбежно
терпит мучительный ущерб и другое. Относительно скуки, когда "время
тянется", распространено немало ошибочных представлений. Принято считать,
что при интересности и новизне содержания "время бежит", другими словами -
такое содержание сокращает его, тогда как однообразие и пустота отяжеляют и
задерживают его ход. Но это верно далеко не всегда. Пустота и однообразие,
правда, могут растянуть мгновение или час или внести скуку, но большие,
очень большие массы времени способны сокращать само время и пролетать с
быстротой, сводящей его на нет. Наоборот, богатое и интересное содержание
может сократить час и день и ускорить их, но такое содержание придает
течению времени, взятому в крупных масштабах, широту, вес и значительность,
и годы, богатые событиями, проходят гораздо медленнее, чем пустые, бедные,
убогие их как бы несет ветер, и они летят. То, что мы определяем словами
"скука", "время тянется", - это скорее болезненная краткость времени в
результате однообразия большие периоды времени при непрерывном однообразии
съеживаются до вызывающих смертный ужас малых размеров: если один день как
все, то и все как один а при полном однообразии самая долгая жизнь
ощущалась бы как совсем короткая и пролетала бы незаметно. Привыкание есть
погружение в сон или усталость нашего чувства времени, и если молодые годы
живутся медленно, то позднее жизнь бежит все проворнее, все торопливее, и
это ощущение основывается на привычке. Мы знаем, что необходимость привыкать
к иным, новым содержаниям жизни является единственным средством, способным
поддержать наши жизненные силы, освежить наше восприятие времени, добиться
омоложения этого восприятия, его углубления и замедления тем самым
обновится и наше чувство жизни. Ту же цель преследуют перемены места и
климата, поездки на взморье, в этом польза развлечений и новых событий. В
первые дни пребывания на новом месте у времени юный, то есть мощный и
широкий, ход, и это продолжается с неделю. Затем, по мере того как
"сживаешься", наблюдается некоторое сокращение тот, кто привязан к жизни,
или, вернее, хотел бы привязаться к жизни, с ужасом замечает, что дни опять
становятся все более легкими и начинают как бы "буксовать", а, скажем,
последняя неделя из четырех проносится до жути быстро и незаметно. Правда,
освежение чувства времени действует несколько дольше, и когда мы
возвращаемся к привычному строю жизни, оно снова дает себя почувствовать
первые дни, проведенные дома хотя бы после путешествия, воспринимаются как
что-то новое, широко и молодо, но очень недолго: ибо с привычным распорядком
жизни сживаешься опять быстрее, чем с его отменой, и когда восприятие
времени притупилось - от старости или от слабости жизнеощущения, при котором
оно никогда и не было развито, - это чувство времени опять очень скоро
засыпает, и уже через сутки вам кажется, что вы никуда и не уезжали и ваше
путешествие только приснилось вам.
Мы приводим эти соображения лишь потому, что примерно таковы были мысли
Ганса Касторпа, когда он несколько дней спустя сказал двоюродному брату
(взглянув на него при этом покрасневшими глазами):
- А все-таки забавно, что в чужом месте время сначала ужасно тянется.
То есть, разумеется, нет и речи о том, чтобы я скучал, напротив, я скорее
мог бы сказать, что развлекаюсь прямо по-королевски. Но когда я оглядываюсь
назад, смотрю ретроспективно - только пойми меня правильно, - мне чудится,
будто я здесь наверху давным-давно и бог весть сколько времени прошло с той
минуты, когда поезд подошел к платформе и ты сказал: "Что же ты не
выходишь?" Помнишь? Мне кажется, прошла целая вечность. С обычными
измерениями времени и данными рассудка это решительно не имеет ничего
общего, тут вопрос особого ощущения. Конечно, было бы глупо, если бы я
сказал: мне кажется, я здесь уже два месяца - это было бы просто
o e 'oм*. Я именно только говорю - "очень давно".
______________
* Глупостью (англ.).

- Да, - ответил Иоахим с градусником во рту, - понимаю, с тех пор как
ты здесь, я могу хоть как-то опереться на тебя. - И Ганс Касторп рассмеялся
тому, что Иоахим сказал это так просто, без пояснений.

ОН ПЫТАЕТСЯ ГОВОРИТЬ ПО-ФРАНЦУЗСКИ

Нет, он отнюдь еще не сжился со здешней жизнью и не познал ее во всем
ее своеобразии - да это познание и невозможно было приобрести не только за
несколько дней, но, как утверждал Ганс Касторп (и заявил об этом кузену),
даже за три недели не приспособился и его организм к в высшей степени
специфическим атмосферным условиям "здесь наверху" от этого
приспосабливания ему солоно приходилось, оно как будто совсем не давалось.
Обычный день был строго распределен, заботливо организован, и, если
подчиняться установленному распорядку, человек быстро осваивался, и все шло
своим чередом. Однако в пределах недели, а также больших периодов времени
происходили регулярные отклонения от обычного расписания, и о них Ганс
Касторп узнавал лишь постепенно - при одном он присутствовал впервые, другие
уже повторялись что касалось ежедневного появления определенных предметов и
лиц, то здесь ему тоже приходилось на каждом шагу учиться, замеченное
мимоходом рассматривать внимательнее и вбирать в себя новое с юношеской
восприимчивостью.
Например, как разъяснил ему Иоахим, в тех пузатых баллонах с короткими
горлами, стоявших в коридорах перед некоторыми дверями и бросившихся ему в
глаза в вечер его приезда, оказался кислород, да, чистейший кислород, по
шести франков баллон живительный газ давался умирающим при последней
вспышке, для поддержания угасающих сил, они вдыхали его через резиновую
трубку. Ибо за дверями, возле которых стояли такие баллоны, лежали
умирающие, или "mori u di", как назвал их гофрат Беренс, когда Ганс Касторп
однажды встретился с ним на первом этаже: гофрат шел по коридору в белом
халате, щеки у него были синие, и он на ходу загребал ручищами. Они вместе
стали подниматься по лестнице.
- Ну как, беспристрастный наблюдатель? - спросил Беренс. - Что вы
поделываете, милостиво ли взирает на нас ваш испытующий взор? Нам лестно,
нам лестно. Да, наш летний сезон неплох, он у нас первый сорт. И я немало
потрудился, чтобы его разрекламировать. Жаль, что вы не хотите провести
здесь и зиму, я слышал - вы предполагаете пробыть всего два месяца? Ах, три
недели? Но это же только мимолетный визит, не стоило и ездить! Ну, вам
виднее. А все-таки жаль, что вы не хотите прожить зиму, когда тут собирается
вся хотволе*, - продолжал он, шутливо искажая французское произношение, -
международная хотволе приезжает туда вниз, в местечко, только зимой, и вам
посмотреть бы их следовало. Это было бы полезно в образовательном отношении.
Просто лопнуть можно от смеха, когда эти типы шествуют, подпрыгивая, точно
на ходулях. А дамы, боже праведный, дамы! Пестры, как райские птицы, а уж