Чтение 27–й страницы книги ~Золотой храм~

всех остальных красота вызывает немедленную эмоциональную реакцию, у меня
же реакция задерживается. Когда грудь восстановила свою связь со всем
телом, это была уже не плоть, а бесчувственная и бессмертная субстанция,
принадлежащая вечности.

Мне очень важно, чтобы меня поняли. Дело в том, что передо мной возник
все тот же Золотой Храм, это грудь взяла и обратилась Золотым Храмом.

Я вспомнил свое ночное дежурство в начале осени, когда городу угрожал
тайфун. Все вокруг было освещено луной, но меж решетчатых оконцев и
деревянных дверей храмовых покоев, под облупившейся позолотой потолков
царила густая, величественная тьма. И это было естественно, ибо Кинкакудзи
представлял собой не что иное, как тщательно сконструированную и
построенную Пустоту.

Такой же явилась мне и женская грудь: сверху светлая, сияющая плоть, а
внутри - тьма, густая и величественная тьма.

Это открытие отнюдь не привело меня в восторг, наоборот, я испытал
чувство глубочайшего презрения к собственному извращенному рассудку. Еще
более жалкими представлялись мне в этот миг жизнь и плотское желание. И
все же весь я находился во власти экстаза и, застыв на месте, не мог
оторвать взгляда от обнаженной груди...

Наконец женщина запахнула кимоно, и я взглянул в ее холодные,
насмешливые глаза. Я сказал, что мне пора. Она проводила меня до прихожей
и громко захлопнула за моей спиной дверь.

До самого Храма чувство экстаза не оставляло меня. Перед глазами
возникали, сменяя друг друга, то Золотой Храм, то белоснежная грудь.
Странная бессильная радость переполняла душу.

Однако, когда за темными соснами показались ворота Рокуондзи, сердце
мое уже успокоилось; не осталось ничего, кроме бессилия, и на смену
опьянению пришла ненависть, только я сам не понимал, к чему или к кому.

- Он снова заслонил от меня жизнь! - пробормотал я. - Снова, как тогда!
Почему Храм оберегает меня? Зачем не подпускает к жизни, ведь я не просил
об этой опеке! Может быть, он хочет спасти меня от ада? Но благодаря ему я
стал хуже ввергнутых в ад грешников, ибо знаю о преисподней больше, чем
любой из них!

Ворота обители мирно чернели во мраке, лишь сбоку, у калитки, тускло
светилась лампада, которую гасили только после утреннего колокола. Я
надавил на калитку, и она приоткрылась, загремев старой, ржавой цепью.
Привратник давно отправился спать. С внутренней стороны ворот висело
напоминание, гласившее, что калитку должен запирать последний, вернувшийся
в Храм. Судя по деревянным табличкам с именами монахов, кроме меня,
отсутствовали еще двое:

настоятель и старый садовник.

Направляясь к Храму, я заметил слева от дорожки несколько деревянных
досок, их светлая древесина в лунном свете казалась белой. Подойдя ближе,
я увидел, что земля вокруг покрыта опилками - словно лужайка, усыпанная
желтыми цветами; в воздухе вкусно пахло свежей стружкой. Постояв у
колодца, я хотел было уже идти в главное здание, но вдруг повернул назад.

Я должен был, прежде чем лягу спать, повидаться с Золотым Храмом.
Оставив позади замершую в сонной тишине обитель, я зашагал по дорожке,
ведущей к Кинкакудзи.

Вот вдали показался силуэт Храма. Его окружали колеблемые ветром кроны,
но сам он высился неподвижный и бессонный, словно страж ночи... Я никогда
не видел, чтобы он спал, подобно нашей обители. Здесь давно не жили люди,
и поэтому, наверное, Храм забыл, что такое сон. А тьма, обитавшая в этих
стенах, была неподвластна людским законам.

Впервые в жизни обратился я к Золотому Храму с дерзкими словами,
звучавшими почти как проклятье:

- Когда-нибудь ты покоришься мне! Я подчиню тебя своей воле, и ты
больше не сможешь мне вредить!

Голос мой раскатился эхом над гладью ночного пруда.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Все происходившее со мной было словно зашифровано некой странной
тайнописью; моя жизнь напоминала движение по коридору с зеркальными
стенами, изображение в которых, множась, уходит в бесконечность. Мне
казалось, что я сталкиваюсь с новым явлением, но на нем уже лежала тень
виденного прежде. Я все шел и шел по нескончаемому этому коридору,
влекомый подобными совпадениями, и не знал, в какие неведомые дебри
заведет меня мой путь. Судьба, ожидающая каждого из нас, определена не
волей случая. Если человека в конце пути ожидает смертная казнь, он всю
жизнь поневоле в каждом телеграфном столбе, в каждом железнодорожном
переезде видит тень предначертанного ему эшафота и постепенно свыкается со
своей участью.

Мой жизненный опыт всегда оставался однослойным, лишенным углублений и
утолщений. Ни к чему на свете, кроме Золотого Храма, не был я привязан,
даже к собственным воспоминаниям. Но я не мог не видеть, что воспоминания
эти, точнее отдельные их обрывки, не проглоченные темным морем времени и
не стертые бессмысленным повторением, выстраиваются в цепочку, образуют
зловещую и омерзительную картину.

Что же то были за обрывки? Иногда я всерьез задумывался над этим
вопросом. Но в воспоминаниях было еще меньше смысла и логики, чем в
осколках пивной бутылки, поблескивающих на обочине дороги. Я не мог думать
об этих осколках как о частицах, некогда составлявших прекрасное и
законченное целое, ибо при всей своей нынешней никчемности и
бессмысленности каждое из воспоминаний несло в себе мечту о будущем.
Подумать только - эти жалкие осколки бесстрашно, бесхитростно и
бесстрастно мечтали о будущем!

Да еще о каком будущем - непостижимом, неведомом, неслыханном!

Неясные думы такого рода иногда приводили мою душу в несвойственное ей
состояние поэтического восторга. Если подобное настроение охватывало меня
в ясную лунную ночь, я брал флейту и шел к Золотому Храму. Я уже достиг
такого мастерства, что мог играть мелодию "Дворцовая колесница", так
понравившуюся мне в исполнении Касиваги, не заглядывая в ноты.

Музыка подобна сновидению. И в то же время, в противоположность
сновидению, она обладает большей конкретностью, чем любая явь. Куда же
все-таки следует отнести музыку, думал я. Ей под силу менять сон и явь
местами. Иногда она и самого меня превращала в мою любимейшую мелодию. Моя
душа познала наслаждение этого превращения, и для меня, в отличие от
Касиваги, музыка стала истинным утешением.

Каждый раз, кончив играть, я думал, отчего Золотой Храм не мешает мне
обращаться в мелодию, не осуждает меня, а просто молчаливо взирает на эту
метаморфозу? Ведь он ни разу не позволил мне слиться со счастьем и
радостью обычной жизни. Разве не пресекал Храм любые мои попытки уйти от
него, разве не возвращал меня обратно? Почему же только в музыке позволяет
он мне находить забвение и усладу?

И при одной мысли о том, что наслаждение это дозволено Храмом, радость
ослабевала. Выходило, что, раз Кинкакудзи не препятствует мне сливаться с
музыкой, значит, музыка при всей своей похожести на жизнь - обман,
подделка, и мое превращение - не более чем иллюзия.

Не подумайте, что я признал свое поражение и сдался после двух первых
неудачных попыток сблизиться с женщиной и с жизнью. До конца сорок
восьмого года мне еще не раз предоставлялись удобные случаи взять реванш
(чаще всего с помощью Касиваги), и я без колебаний стремился использовать
каждый из этих шансов. Однако результат вечно был один и тот же. Между
мной и женщиной, между мной и жизнью неизменно вставал Золотой Храм. И
сразу же все, к чему тянулись мои руки, рассыпалось в прах, а мир вокруг
превращался в голую пустыню.

Однажды, работая на небольшом поле, что находилось за нашей кухней, я
видел, как пчела садится на желтую летнюю хризантему.

Собирательница меда прилетела, жужжа золотистыми крылышками, на залитый
солнцем цветник, выбрала из множества хризантем одну и некоторое время
висела над ней в воздухе.

Я попробовал представить себя пчелой. Передо мной желтела огромная
хризантема, раскрывшая безукоризненные в своей правильности, лишенные
изъянов лепестки. Цветок не уступал по красоте и совершенству Золотому
Храму, однако вовсе не стремился в него превратиться, а так и оставался
цветком. Да-да, очевидной и несомненной хризантемой, конкретной формой, не
отягощенной потаенным смыслом. Таким образом, соблюдая правила своего
бытия, цветок преисполнялся несказанного очарования и отлично выполнял для
пчелы роль предмета ее вожделений. Какое, должно быть, мистическое
ощущение - затаившись под оболочкой хризантемы, чувствовать себя объектом
этого бесплотного, летающего и жужжащего вожделения! Форма постепенно
слабеет, ее охватывает дрожь, она уже на пороге гибели. Однако безупречная
хризантема создана именно для того, чтобы утолить жажду пчелы, в
предвкушении этого акта и раскрыла она свои лепестки, именно сейчас
ослепительно вспыхнет смысл самого существования формы.

Она, форма, - это изложница, в которую вливается вечно подвижная, не
имеющая очерченных границ жизнь; но и свободный полет жизни - тоже своего
рода изложница, создающая различные формы в нашем мире...

Наконец пчела решительно устремилась в глубь хризантемы; опьянев от
восторга, она всем тельцем зарылась в цветочную пыльцу.

Цветок, приняв в себя гостью, сам превратился в пчелу, облаченную в
роскошные доспехи из желтых лепестков, взволнованно закачался, и на миг
показалось, что сейчас он сорвется со стебля и полетит.

От яркого света и от свершавшегося при этом ярком свете действа у меня
закружилась голова. Затем я перестал быть пчелой и вновь стал самим собой;