Чтение 27–й страницы книги ~Норвежский лес~

Невозможно было понять, о чем они говорили, но их беседа напомнила мне об
увиденной днем загадочной игре в теннис. Я удивлялся, неужели Наоко таким
же образом разговаривает, когда находится с ними. Это казалось мне
неправдоподобным, и в то же время я на мгновение почувствовал какое-то
одиночество, смешанное с ревностью.
За столом у меня за спиной одетый в белое мужчина с редким волосом, с
какой стороны ни посмотри, напоминающий врача, в подробностях объяснял
молодому человеку в очках с нервической внешностью и женщине средних лет с
крысиным лицом, как вырабатывается желудочный сок в условиях невесомости.
Парень и женщина слушали это объяснение, говоря лишь "ага" или "да?".
Однако, слушая этот разговор, я понемногу начал сомневаться, действительно
ли одетый в белое мужчина с редким волосом был врачом.
В столовой на меня никто особого внимания не обращал. Никто на меня не
оглядывался, никто точно и не замечал, что я вообще там находился. То, что
я оказался там среди них, казалось, было для них одним из совершенно
рядовых происшествий.
Лишь только раз мужчина в белом вдруг повернулся ко мне и спросил :
- Сколько тут собираетесь оставаться?
- Два дня тут переночую, а в среду думаю уехать, - ответил я.
- В это время года здесь лучше всего. Но зимой тоже приезжайте. Когда тут
все белым-бело, тоже есть, на что посмотреть, - сказал он.
- Да пока снег выпадет, Наоко, может, отсюда уже уедет, - сказала ему
Рэйко.
- Нет, но зимой тут все равно хорошо, - проникновенно повторил мужчина. Я
опять засомневался, врач он или нет.
- А о чем тут все разговаривают? - спросил я у Рэйко. Смысл вопроса ей
казался не вполне понятен.
- Ну как о чем, о чем все обычно разговаривают. Так, о том, о сем : что за
день случилось, какую кто книгу прочитал, какая завтра погода будет. Или
ты думаешь, тут кто-то встанет и скажет : "Сегодня полярный медведь съел
все звезды с неба, поэтому завтра будет дождь!", или что-то в этом роде?
- Нет, конечно, я не к тому вовсе, - сказал я. - Просто все так тихо
говорят, вот и любопытно вдруг стало, о чем все говорят.
- Тут вокруг тишина, так что все естественным образом к ней подстраиваются
и начинают говорить тихо.
Наоко обглодала рыбные кости, аккуратно сложила их на край тарелки и
утерла рот платком.
- Да и смысла нет громко говорить. Убеждать в чем-то некого, внимание
чье-то привлекать тоже незачем.
- Понятно, - кивнул я.
Однако пока я ел в этой тишине, мне почему-то стало не хватать людского
шума. Мне недоставало людского смеха, бессмысленных возгласов,
преувеличенно громкой речи. Конечно, весь этот шум давно набил мне
оскомину, но когда я ел рыбу среди этого странного безмолвия, мне
отчего-то было неспокойно.
Своей атмосферой эта столовой в чем-то походила на выставку образцов
какого-то специального оборудования. Казалось, что в каком-то определенном
месте собрались люди, испытывающие особый интерес в какой-то определенной
сфере, и обмениваются лишь им одним понятной информацией.
После еды мы вернулись в квартиру, и Наоко с Рэйко сказали, что сходят в
общую баню в зоне "С". Мне они сказали, что если меня устроит душ, то я
могу воспользоваться ванной. Я согласился.
Когда они ушли, я разделся, принял душ и вымыл голову. Затем, суша голову
феном, я хотел было вытащить пластинку Билла Эванса из стопки на книжном
столе, но увидел, что это такая же пластинка, как та, что я несколько раз
крутил в комнате Наоко в ее день рожденья. В ту ночь, когда Наоко плакала,
а я ее обнимал.
Прошло с тех пор не больше полугода, но воспринималось это, точно было
очень давно. Потому, наверное, что все это время я по много раз размышлял
об этом. Слишком часто я об этом вспоминал, вот ощущение времени и
нарушилось, растянувшись.
Луна светила так ярко, что я выключил свет и, лежа на диване, стал
слушать, как играет на рояле Билл Эванс.
В проникающем через окно лунном свете все предметы отбрасывали длинные
тени, и стены окрашивались в нежные темные тона, точно облитые слабо
разведенной тушью. Я вынул из рюкзака железную фляжку с брэнди, набрал
немного в рот и медленно проглотил. Ощущение тепла распространилось от
горла до желудка. И это тепло разлилось сверху по всему телу.
Я отпил еще глоток брэнди, завернул крышку на место и убрал фляжку обратно
в рюкзак. Лунный свет, казалось, дрожал в такт музыке.
Спустя минут пятнадцать вернулись Наоко и Рэйко.
- А мы снаружи смотрим, свет не горит, испугались, - сказала Рэйко. -
думали, ты вещи собрал да в Токио уехал.
- Да ну, с какой стати? Просто давно такую яркую луну не видел, вот и
выключил свет.
- А правда, здорово смотрится, - сказала Наоко. - Рэйко, а у нас те свечки
остались, что мы жгли, когда света не было?
- На кухне в столе лежат, наверное.
Наоко пошла на кухню, достала из стола белую свечу и вернулась с ней. Я
зажег свечу, накапал с нее воска в пепельницу и установил ее там. Рэйко
прикурила от нее.
Вокруг по-прежнему было тихо. Мы сидели втроем вокруг горящей свечи, и
казалось, будто мы одни втроем собрались где-то на краю света.
Грозные тени, отбрасываемые лунным светом, и дрожащие тени от огня свечи
накладывались друг на друга на стене и сливались друг с другом. Мы с Наоко
сидели рядышком на диване, Рэйко сидела напротив нас в кресле-качалке.
- Может, вина выпьем? - спросила у меня Рэйко.
- А здесь спиртное пить можно? - спросил я, слегка удивившись.
- Вообще-то нельзя, - неловко ответило Рэйко, трогая себя за ухо, - но в
основном, даже если увидят, смотрят сквозь пальцы, если вино, там, или
пиво. Лишь бы сильно не напивались. Я кого из сотрудников хорошо знаю,
прошу, чтобы привозили понемногу.
- Мы тут иногда выпиваем вдвоем, - заговорщически сказала Наоко.
- Здорово, - сказал я.
Рэйко достала из холодильника белое вино, штопором вынула пробку и
принесла три стакана. Вкус у вина был свежий и приятный, точно делали его
тут же на заднем дворе.
Когда пластинка кончилась, Рэйко достала из-под кровати гитару, любовно ее
настроила и медленно начала играть фугу Баха. Мелодию Баха она исполняла
порой кое-где запинаясь, но с чувством и на одном дыхании. Она играла
тепло, задушевно, и была при этом исполнена какого-то удовольствия от
исполнения.
- На гитаре здесь играть начала. В комнате же пианино нет. Училась
самоучкой, да и пальцы к гитаре не приспособлены, так что толком освоить
не получается. Но мне гитара нравится. Маленькая, простая, нежная, прямо
как небольшая теплая комнатка.
Она сыграла еще одну миниатюру Баха. Это была какая-то сюита. Глядя на
пламя свечи и потягивая вино, я слушал, как Рэйко играет Баха, и на душе у
меня стало тепло.
Когда закончился Бах, Наоко попросила Рэйко сыграть что-нибудь из "Битлз".
- Начинается концерт по заявкам, - сказала мне Рэйко, прищурив один глаз.
- Наоко как приехала, каждый день только и просит "Битлз" сыграть, прямо
горит вся. Точно ее, бедную, эта музыка в рабство захватила.
Говоря это, она заиграла "Michelle", и весьма умело.
- Хорошая песня. Мне очень нравится, - сказала Рэйко, отпила глоток вина,
затем проговорила, пуская дым от сигареты, - Мелодия такая, будто в
широком поле дождик накрапывает.
Потом она сыграла "Nowhere man" и "Julia". Иногда она во время игры
закрывала глаза и качала головой. И опять пила вино и курила.
- Сыграйте "Norwegian wood", - сказала Наоко.
Рэйко принесла из кухни копилку в виде кошки, и Наоко положила в нее
100-иеновую монету.
- Это чего? - спросил я.
- Я когда "Norwegian wood" сыграть прошу, туда по 100 иен кладу. Я эту
песню больше всех люблю, поэтому мы специально так установили. От души
прошу.
- А я на эти деньги сигареты покупаю, - добавила Рэйко, сжала и разжала
пальцы и заиграла "Norwegian wood".
Играла она с душой, но не было такого, чтобы чувства чрезмерно прорывались
в ее музыке. Я тоже вынул из кармана 100-иеновую монету и положил в
копилку.
- Спасибо, - сказала Рэйко, слегка улыбнувшись.
- Я когда эту музыку слушаю, мне иногда ужасно тоскливо становится. Не
знаю почему, но меня такое чувство охватывает, будто я в дремучем лесу
заблудилась, - сказала Наоко. - Мне так одиноко, холодно, и темно, на
помощь прийти некому. Поэтому Рэйко ее не играет, пока я не попрошу.
- Что там за "Касабланка" еще? - спросила Рэйко, смеясь.
Потом Рэйко сыграла еще несколько мелодий боссановы.
Пока она играла, я смотрел на Наоко. Как она и писала в своем письме,
выглядела она очень поздоровевшей, загорела на солнце, и тело ее было
окрепшим благодаря спорту и работе на природе. Лишь глубокие и прозрачные,
точно озера, глаза и дрожащие, точно от смущения, губы были те же, но в
целом ее красота была теперь красотой зрелой женщины.
То проглядывающая наружу, то исчезающая жесткость, присущая прежней ее
красоте - жесткость, подобная острому лезвию ножа, обдававшая каким-то
холодом - ушла куда-то далеко, а взамен около нее витало какое-то особое
спокойствие, словно бы нежно обволакивавшее все вокруг. Я был шокирован
этой ее красотой. И не мог не поразиться, как такая перемена могла
произойти с девушкой за каких-то шесть месяцев.
Эта новая ее красота очаровывала меня так же, как и прежняя, если не