Чтение 27–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

каждым. Я задаю несколько специальных вопросов. Он отвечает без запинки.
Смеется. Два передних зуба у него выщерблены.

- Проверяешь? Да? Ну, на этом деле я собаку съел. Кадровик все-таки.
Халхин-Гол, Финляндия... Эх, лейтенант, лейтенант, не знаешь ты еще меня.
Ей-богу, переходи скорей на берег. Увидишь, как со мной жить. Апельсин
хочешь? У меня целый ящик. И печенье есть... Все, что хочешь, есть.

Я перебиваю его:

- Сколько, ты говоришь, у тебя человек во взводе?

- У меня? Восемнадцать, я девятнадцатый. Молодец к молодцу. Плотники,
столяры, печники. Даже портной и парикмахер. А сапожник - в Москве такого не
сыщешь. Вот сапоги на мне, что скажешь? Каблучок, носок, подъемчик...
загляденье. И часовщик есть. Вот тот, с усами, сержант. И краснодеревщик.

- Ас минным делом как они?

- И с минным, конечно, как ты думаешь! Но вообще это не наше дело. НП, КП
- наше, а мины хай батальон ставит. А взвод - дай бог. Не жалуюсь.
Поработаешь, увидишь. Сам на формировке отбирал. В армии такого не сыщешь.
Честное слово...

Я встаю.

- Людей твоих, значит, завтра жду.

Лисагор тоже встает, слегка покачиваясь.

- Ну и упрямый же ты, лейтенант. Дались тебе эти минные поля. Свои только
подрываться будут. Ну, да ладно уж, пришлю.

- Неплохо было бы, если бы и сам заглянул.

- Это не обещаю. Не обещаю. Сам видишь, сколько работы. Туннели, лодки...
Мины вот еще сегодня получать надо. Я помкомвзвода пошлю, Гаркушу - мировой
парень. С закрытыми глазами мины тебе натычет.

- Мне-то не надо, а вот первый и третий батальоны совсем без саперов...

Придерживаясь рукой за столик, Лисагор несколько секунд смотрит на меня
уже слегка осоловевшими глазами.

- Знаешь, что я тебе скажу, товарищ лейтенант, головы у комбатов есть,
пускай и думают ими. А мое дело маленькое - приказания выполнять. Тоже дети
маленькие. Лягут в оборону - сапер минируй! В наступление - сапер
разминируй! В разведку - сапер вперед, мины ищи! А ну их к черту...

- Как знаешь. Ты пока инженер. Сам решай, как лучше. Будь здоров.

- Бувай... Возьми на дорогу пару витаминчиков.

Он сует мне в карман телогрейки два холодных, шершавых, ослепительно
ярких апельсина.

- Жду, значит, на днях.

И смеется мелким, рассыпчатым смехом.

Ночью меняем позиции. Я тороплюсь закончить все до двенадцати, до восхода
луны. Но немцы поджигают два сарая - весь мой участок освещен, как днем. Это
затягивает переход на всю ночь. Пулемет из-под моста стреляет почти без
передышки. Чувствую, что много хлопот будет с этим пулеметом, он пересекает
все мои коммуникации. К утру там появляется еще пушка. А отвечать мне нечем,
патронов еле-еле на день хватит. Так и перебираюсь, прикрываясь ротными
минометами. У восьмидесяти двух нет мин. Прошу поддержки у нашей полковой
артиллерии. Но и у них с боеприпасами туго - раза три только за ночь
стреляют.

Участок отвратительный. Перерезан высокой железнодорожной насыпью. Она
извивается вдоль подножья кургана. Заставлена вагонами. С левого фланга
почти не видно правого, только верхняя часть оврага. Окопов,
траншей-никаких. Уступающие нам место бойцы 1-го батальона ютятся по
каким-то ямкам и воронкам, прикрывшись всяким железным хламом. Вдоль оврага,
по ту сторону насыпи, кое-какое подобие окопов все-таки есть, правда без
малейших признаков соединительных ходов.

Да, это не "Метиз". Там с одного конца до другого почти не согнувшись
пройти можно.

Участок сам по себе не велик для нормального батальона, каких-нибудь
шестьсот метров, но у меня всего тридцать шесть человек. Было четыреста, а
стало тридцать шесть. И насыпь эта, проклятая, разрезает участок на две
неравные части - правый фланг на кургане раза в два длиннее левого. А у меня
две роты по восемнадцать человек, фактически два отделения. Плюс два
командира роты и три командира взвода. Пулеметчики и минометчики не в счет.
Вот и управляй ими всеми без ходов сообщения. Днем каждый боец превращается
в отдельную, отрезанную от всех огневую точку. Участок вдоль и поперек
простреливается немцами.

Ищу себе КП, хотя бы временное, чтобы установить телефон. Сплошные
развалины, обгорелые сараи, подвалов никаких. Выручает Валега. Находит трубу
под насыпью, хорошо замаскированную, железобетонную. Но в ней какие-то
артиллеристы.

Долговязый лейтенант, с маленькой, торчащей во все стороны отдельными
волосиками бородкой, встречает меня в штыки.

- Не пущу - и все. Нас и так тут пять человек. А ты еще целый штаб
тащишь.

Но я не расположен к дипломатическим переговорам. Приказываю ставить
телефон, адъютанту старшему писать донесение. Артиллеристы ругаются, не
хотят сдвигать свои ящики, говорят, что пожалуются Пожарскому, начальнику
артиллерии.

- Ну и жалуйся! Располагайся, хлопцы, и все... Ни с места, пока не скажу.

Связистам больше ничего и не надо. Протянув нитку, они устраиваются прямо
на каменном полу и вызывают уже какие-то свои "незабудки" и "тюльпаны".

Харламов, адъютант старший, близорукий, потерял, конечно, самую нужную
папку и всем мешает, роясь под ногами.

- Должно быть, там забыл, на старом КП,- бормочет он себе под нос,
растерянно оглядываясь по сторонам.

Удивительная черта у этого человека - всегда и везде что-нибудь забывать.
За время нашего знакомства он успел потерять шинель, три каски и собственный
бумажник. О карандашах и ручках говорить уж нечего.

Часам к пяти приходят командиры рот.

- Ну как? - спрашиваю.

Карнаухов, командир четвертой роты вместо убитого Петрова, пожимает
своими широченными плечами.

- Растыкал пока. Пулеметы еще ничего, а бойцы... Придется день пересидеть
как-нибудь, светает уже, а ночью за лопаты браться. В таких окопах долго не
продержишься.

У Карнаухова низкий, слегка глуховатый голос. Говорит, немного запинаясь.
Может быть, просто слова подбирая. А в общем, мне он нравится.

Пришел он к нам дней десять тому назад. Большой, косолапый, с густыми,
сросшимися на переносице бровями, сероглазый, с мешком за плечами.
Согнувшись, протиснулся в узенькую, низкую дверь.

Мы как раз обедали. Суп из сушеной картошки и сухари. Он отказался и
попросил воды. Выпил с аппетитом большую, чуть ли не с ведро, кружку, вытер
губы, улыбнулся.

- Весь ваш запас, должно быть, выдул.

И спросил, где его рота находится.

- Да вы посидите, очухайтесь сперва.

Он опять улыбнулся, точно извиняясь, и вытер ладонью намокший, с красной
полоской от фуражки лоб.

- Целый месяц в госпитале очухивался. Три кило даже прибавил. Табаку вот
на дорогу не дали. А без табаку, сами знаете, как...

Харламов дал ему закурить. Он скрутил цигарку совершенно невероятных
размеров и стал молча курить.

Я задал несколько обычных при первом знакомстве вопросов. Он спокойно,
немногословно ответил, присев в углу на собственный мешок. Потом встал,
поискал глазами, куда бросить окурок, и, так и не найдя подходящей
пепельницы, выбросил его за дверь.

- Ну? Кто меня поведет?

Вечером я получил от него аккуратное донесение с приложением стрелковых
карточек на каждый пулемет и схемой расположения огневых средств противника.

На следующий день он отбил у немцев потерянный нами накануне участок
траншей, потеряв при этом только одного человека. Когда я вечером забрался к
нему в блиндаж, не по-фронтовому чистенький, с зеркальцем, бритвенным
прибором и зубной щеткой на полочке, он сидел и писал что-то на положенной
на колени тетрадке.

- Письмо на родину, что ли?

- Нет. Так... Чепуха...- смутился и попытался встать, нагнув голову.
Тетрадку он торопливо сунул в карман.

"Должно быть, стихи",- подумал я и больше не спрашивал.

В эту же ночь его рота выкрала у немцев пулемет и шесть ящиков с
патронами. Бойцы говорили, что он сам за пулеметом ходил, но когда я его
спросил, он только улыбнулся и, не глядя в глаза, сказал, что все это
выдумки, что он никогда не позволит себе этого и что вообще командир роты за
пулеметами не ходит.

Сейчас он стоит передо мной, слегка ссутулившийся, небритый. Я знаю, что
ему, так же как и мне, больше всего хочется спать. Но он еще будет, высунув
кончик языка, рисовать схему своей обороны или побежит проверять, принесли
ли старшины ужин.

Фарбер, комроты пять, сидит на кончике ящика из-под патронов - усталый,
как всегда рассеянно-безразличный. Смотрит в одну точку, поблескивает
толстыми стеклами очков. Глаза от бессонницы опухли. Щеки, и без того худые,
еще больше ввалились.

Я до сих пор не могу раскусить его. Впечатление такое, будто ничто на
свете его не интересует. Долговязый, сутуловатый, правое плечо выше левого,
болезненно бледный, как большинство рыжих людей, и страшно близорукий, он
почти ни с кем не разговаривает. До войны он был аспирантом математического