вот работает, и, говорят, даже неплохо. А разве в руке дело? Не в руке - в
сердце, а оно-то уже не прежнее. Значит, точка. Примирись.
разрушен, людям жить негде, - помогай им, что может быть лучше? Но не
вышло. Подготовки не хватило, знаний, черт бы их побрал! А без них и не
суйся - в два счета блин сделают. Опять осечка...
новой работой, ты всегда отвечаешь: "Доволен. Ребята мировые. Веселые,
азартные. И сдружились мы крепко". Ну, а если сам себя спросишь? Вот так
вот, честно, положа руку на сердце, - доволен?
прав Алексей. Не в воспоминаниях, не в разведчиках дело - хотя, может
быть, немного и это есть, - нет, дело тут посложнее. Школа не
райжилуправление, это правда. Здесь мило, весело, ребята хорошие, и
директор тебе обрадовался: все-таки пришел фронтовик, член партии, а в
школе почти все преподаватели беспартийные. А что толку, оказалось? Сидишь
на педсовете и чувствуешь себя, как в первый раз у Острогорских. Любите ли
вы Андрея Болконского, Николая Ростова? А ты впервые о них слышишь. Может,
и проходили когда-нибудь в школе, да разве все запомнишь?
думаешь: вот этого ты уже не сделаешь, и этого тоже. Повел как-то раз
ребят поглядеть на соревнования и еле до конца досидел, обидно стало...
Двадцать пять лет человеку, а что впереди? Топчись на одном месте и
радуйся, что хоть что-то от прежнего осталось. И так всю жизнь? Как старик
певец какой-нибудь отпел свое, вот и принимайся за молодежь. Но тот хоть
пел раньше хорошо, а ты?
5
человек пять инженеров и две чертежницы: предстояла какая-то срочная
работа на восстанавливаемом тракторном заводе, которую надо было выполнить
на месте. Предполагалось, что к празднику они вернутся, но, как это всегда
бывает, что-то не утвердили, что-то надо было еще переделывать, и только
восьмого вечером пришла от Шуры телеграмма, что она приедет девятого
вечерним поездом.
распространился слух, что подписан мир. У громкоговорителей стояли толпы,
во всех очередях говорили только об одном - о мире, кто-то даже сам слышал
по радио, что он где-то уже подписан. Но официальных сообщений не было.
Репродукторы передавали легкую музыку, беседу о лауреатах, оперу "Иван
Сусанин" из Большого театра.
затянулся и кончился только в начале одиннадцатого, Николай окинул
взглядом комнату, подумав без особой радости, что к Шуриному приезду надо
будет ее прибрать, и, не ужиная - лень возиться, завтра позавтракаю, - лег
спать. Алексей уже храпел на своем балконе.
же голос, голос Ромки Видкупа. - И как у вас тут свет зажечь, черт вас
забери?
стоял Ромка - рыжий, веснушчатый, сияющий.
глазами.
кончилась...
светлые серые круги. С мокрых каштанов еще каплет. Точно на глазах
распустились их зеленые гусиные лапки. Вчера еще были почками, а сегодня
уже стали листьями. В воздухе пахнет свежим - опрыснутой дождем землей,
молоденькой зеленой травкой.
глядят.
репродуктора - доносится голос Левитана. Где-то поют. Нестройно,
вразнобой, стараясь друг друга перекричать: "Ой, Днипро, Днипро, ты силен,
могуч..."
с дырявыми закопченными окнами, облупившимися колоннами. Ему грустно. Всем
весело, а ему грустно. Ничего, старина, скоро и за тебя примутся. Не
грусти! Смотри, как хорошо разрослись вокруг тебя каштаны - уже касаются
друг друга своими ветками, а ведь до войны совсем малютками были.
погасла. Метнулся по небу луч прожектора. Раз-два, туда-сюда, расширился,
сузился и тоже погас. Каждому хочется как-то отметить сегодняшний день.
скучает. Ему, бедняжке, тоже, вероятно, до смерти хочется вот так вот
пройтись по улице, в обнимку, по мостовой, петь песни.
Софии. Повезло тебе, очень повезло. Пережила войну, и какую! Не тронули
тебя. Не успели - убежали. Дай бог тебе столько же еще стоять, сколько ты
простояла. И еще столько же.
сейчас, стройная, легкая, с тоненькими своими колоколенками. И почему мы,
дураки, не приходили сюда по утрам, именно по утрам, когда она так красива
на золотистом утреннем небе? Теперь мы всегда будем приходить сюда по
утрам, обязательно по утрам...
облокотившись о парапет, и смотреть на Днепр - широкий, разлившийся до
самого горизонта. Он сейчас совсем розовый, как и небо на востоке. Только
там, у Никольской слободы, осталось еще немного синего и фиолетового.
Тихо-тихо кругом...
сейчас, небом, с капельками росы на траве и первыми появлявшимися в
воздухе самолетами. А потом всходило солнце и начинался страшный, насквозь
пронизанный ревом моторов и разрывами бомб, нескончаемый, мучительно
длинный день.
первого года. Немецкие листовки - "Сдавайтесь! Вы окружены! Штык в землю!"
Горящие села, горящие города, осыпающиеся хлеба - какие хлеба! - ползущие
в них, обросшие бородами люди, прошедшие уже сотни километров, чтоб
прорваться к своим... Сентябрь, октябрь. Страшная сводка Информбюро, когда
бои шли уже на самых подступах к Москве: "Положение угрожающее..."
Казалось, еще шаг, еще один только шаг... И вдруг... Брошенные в снег
машины, подбитые танки, первые пленные - замерзшие, закутанные в одеяла.
"Зимний фриц..." И в эти дни парад на Красной площади, в нескольких
десятках километров от передовой. И потом прямо с парада - на фронт. Мимо
Василия Блаженного, по набережной, через Бородинский мост, на Можайское
шоссе.
войска - пехота, танки, артиллерия, - войска, пришедшие с фронта и
уходившие на фронт.
Значит, умеем еще воевать! Умеем, черт возьми!
а как же это будет, когда она начнется? Так и сейчас. Все, чем люди жили
все эти годы - страшное, тяжелое и ставшее в этой тяжести чем-то даже
привычным, - кончилось.
ты еще стрелял, согнувшись, перебегал по окопам, с опаской поглядывал на
небо - и вдруг конец! Тишина. Непонятная, незнакомая тишина. Только
какой-нибудь веселый сержант, не зная, куда девать патроны, пустит в
воздух очередь из автомата.
тылу. Но фронт еще был. Далеко, за десятки километров, но был. И ты знал,
что еще попадешь туда. А сейчас его нет. Совсем нет. Возьмешь завтра
газету, посмотришь в то место, где была сводка Информбюро, а вместо нее
уже про комбайнеров пишут.