наружного воплощение моего собственного неуюта. Мое преимущество - я владею
своими лицевыми нервами. Но если я не избавлюсь от сжимающего сердце груза,
возведенного в абсурдный квадрат в этой абсурдной библиотеке, мне будет
совсем плохо. Не поможет и то, что я, конечно, уеду и никогда больше здесь
не появлюсь. В этом случае точно - миссис Смайл останется надолго со мной. И
сколько затем потратится времени, чтобы эта зависимость сошла на нет. Вывод:
что-то решать нужно - сейчас. Поэтому я здесь.
разлукам, даже коротким. Для него это первая моя командировка.
отлучками!...
прокричать, когда почувствовала, что он против командировки.
логике, такая же глупость - его желание не отпускать меня. Нет, я совсем не
так хотела сказать: несерьезна, наивна и трогательна его обида... Впрочем, и
наша глупость, и его наивность и трогательность - все это без слов. Все это
только читалось - но очень доступно и понятно, без вторых смыслов и
контекстов, как мне показалось: по тому, как он заснул, накануне дня
отъезда; как "не проснулся", когда я, на цыпочках, зная, что он не спит,
покидала квартиру. Лежал, такой обделенный, обойденный, смежив большие
мальчишеские ресницы. Эти ресницы - его обида. "На цыпочках" - моя
виноватость.
благодарна. Вдвойне благодарна за то, что он даже не разомкнул век.
Последнее время я стала бояться встречи с его грустным взглядом, который
спрашивает то, что уже становится трудновыносимым: милая, что с тобой, ты
притворяешься... Что я еще могу сделать, чтобы ты меня любила?
первой из всех городских газетчиков, взять интервью у героя последней
нашумевшей криминальной истории. К нему не пускали. Я проникла в его палату,
прикинувшись родственницей. И хорошо сыграла театральную пошлость: ах,
здравствуй!.., тетя передает привет, а как ты - и прочее. Он все понял и
только лукаво улыбался - одними глазами и морщинками возле глаз.
готовы на какую угодно бестактность. Наверное, мой визит таковым и был по
отношению к больному милиционеру. Разговаривать ему было очень трудно из-за
перебитой челюсти. Он еле шевелил губами. Это было не единственное, из-за
чего он временно потерял трудоспособность, но именно невозможность смеяться
доставляла ему наибольшее неудобство. А еще он говорил, что, оказывается,
давно меня знает по публикациям. В реальности я оказалась другой. Он
представлял меня высокой, громкогласной уверенной, смелой, решительной,
сильной. А я оказалась... По его словам, я оказалась просто... Но это по его
словам.
темной вечерней улице, если тебя только что бросил любимый муж!..
смотрело удивленное, недоверчивое, затравленное, злое существо, с
невымытыми, жирными волосами, превращавшим голову в култышку. Перечеркивала
влажным пальцем безобразный зеркальный образ, перламутрово наливалась и
таяла полоса. Потом усиленно красилась, мазалась, штукатурилась (превращаясь
то в румяную деревенскую дурнушку, то в восточную фурию - глаза вразлет,
брови сплошным луком, то в ресторанную путану, то в роковую светскую
львицу), - и смывала это почти кипятком, иногда для этого полностью
погружаясь в ванну. Полночи продолжалась лепка масок. Которые щурились,
ужимались, смеялись... "Я могу быть любой, кем угодно". Полночи работал
театр абсурдных отражений. Почти до утра гудели водяные и канализационные
стояки, разнося в виде назойливого шума часть моей тревоги по девяти этажам,
нанизанных на чугунные трубы.
чтобы сделать его, все же необходимо "непарализованное" умение. Оно,
оказывается, у меня есть, вернее, я его растренировала, восстановила,
вчерашними масками.
пришла к нему. Для уточнения некоторых деталей. И так далее. Скоро мы
расписались.
взгляда, который прирос ко мне всей своей непорочной душой, он, этот святой
человек, подозревает меня!...Он страдает, он прямо умирает от страданий. Он
предполагает невероятное! Он предполагает, что я все еще люблю тебя. Тебя,
слышишь, мерзавец!... Степень твоей мерзости настолько велика и непреходяща,
что оттого, что ты есть, или, вернее, был, до сих пор больно кому-то. Что
касается меня, то моя боль обусловлена, во всяком случае ее можно
объяснить... Но почему ты причиняешь боль безвинному по отношению к тебе
человеку! Я представляю, что бы ты ответил, если бы услышал меня. Ты мог бы,
в знакомой манере, лениво откреститься: мол, страдания твоего Виталика это
продолжение твоих сумасбродных, типично женских проблем. Возможно, это
буквально так, но моя - значит, и его, моего близкого человека боль питается
твоими соками, соками твоей мерзости!... Стоп, я опять кричу. Кричать
нельзя.
отмечая во мне обоснованный оптимизм и тонкий, выверенный юмор. После
развода комплименты такого содержания прекратились, а через некоторое время
после нового замужества одна из моих приятельниц, пуская дым в потолок,
глубокомысленно заметила, что я превращаюсь в "грустную, неадекватную
хохотушку в темных очках". Что ж, ответила я ей, действительно в мою
привычку вошло ношение солнцезащитных очков, ты знаешь, возраст,
ультрафиолет, но при чем тут...
опять пропала книга!..."
миссис Смайл. Она нервничает. Наконец заведующая, закончив монолог, резко
отворачивается и уходит. Ее можно понять. Смотреть на яростный испепеляющий
взгляд, невероятно зловещий от улыбки, просто невозможно. Преувеличенно
строгой интонацией заведующая ставит барьер, который необходим в данной
ситуации: она не может жалеть, с нее требуют работу, она требует от других.
Миссис Смайл улыбается. Я жалею миссис Смайл - если нельзя заведующей, то
это буду делать я. Результат, преувеличенно быстрый, подозрительно
скоропостижный: я ненавижу заведующую. Понимая, впрочем, что моя ненависть
(чувство-то какое - взрыв нелюбви: за что?...) формально несправедлива, -
это просто срывание собственной труднообъяснимой злости. Ищу чего-нибудь в
собственное оправдание. Вот оно: грубость заведующей по отношению к той,
которую мне жалко. Я так устроена: мое удовольствие (злость тоже бывает
удовольствием - вот оно что, вот откуда ненависть!) - мое неудовольствие не
может основываться на несправедливости. Подобные причинно-следственные
цепочки, признаться, утомительны - проще разозлиться и обругать, хотя бы
"про себя". Но - издержки профессии - абсолютная "бабскость" мне недоступна.
Так-то, мой милый бывший... Это к вопросу о моих, как ты часто говорил,
типично женских сумасбродных проблемах.
не смотреть лишний раз в читальный зал, так как знает, что сразу несколько
глаз устремляются на нее, на ее ужасную улыбку. Этим пользуются книжные
воры, или - книжные черви, как я их называю. Вернее, стала называть, после
двух дней посещения "читалки" - вчера был аналогичный упрек в пропаже книги
со стороны заведующей.
окончания командировки, в которой уже выполнила всю намеченную программу:
взяла интервью, обработала данные - ничего интересного. Я могла бы походить
по здешним улицам, заходя на каждую выставку, в единственный - наверняка
единственный, краеведческий, музей, в кинотеатры, видеотеки, сидеть в парке,
выйти на речную набережную, понаблюдать за рыбаками. Но я иду сюда. В душную
читалку. Делаю вид, что меня магнетически притягивают ужасные глаза "той,
которая смеется", что я пытаюсь решить какую-то задачу, согласовать
рассогласованное - взгляд и суть, мимику и настроение.
попытаюсь без всякого притворства сформулировать для себя истинную причину
своего здесь сидения. Я устала притворяться.
это было не так: я содрогнулась. Это случилось именно в те мгновения, когда,
шепча "Миссис Смайл... миссис Смайл" (чур меня!...), я уходила от
улыбающейся библиотекарши в глубину читального зала.
голове, то сейчас, всего через минуту, происходил столь же быстрый отток.
Обморочный сель уносил в темную бездну все большую часть моего сознания. В
это время вторая доля моего "я" шизофренически фиксировала и прогнозировала
себя со стороны: сейчас у нее закатятся глаза, откроется рот, и тело, не
сгибаясь, рухнет на деревянный пол. Но, к счастью, тело уже соседствовало со
стулом, и жалобный скрип мебельного дерева сопряженный с болью в копчике, от
слишком жесткого "приземления", вернул меня в состояние однозначности, хотя
и весьма неуютной.
возведенного в квадрат потрясением первым, было то, что я увидела Его...
Корнев Павел
Посняков Андрей
Сапковский Анджей
Доценко Виктор
Контровский Владимир
Сертаков Виталий