Чтение 27–й страницы книги ~Через кладбище~

- А что?

- Какой странный. Не хочешь даже сказать, сколько тебе лет. Ведь это
только женщины скрывают свой возраст. А я, женщина - и не скрываю. Мне
сегодня исполнилось уже двадцать два года...

- Это тоже немного, - говорит Михась. - Вот если б сорок два, тогда
плохо...

- Двадцать два - это уже серьезно. Для женщины это значит, что уже
проходит молодость. Вот так она проходит, - встряхивает головой Ева. На
голове у нее вспорхнул легкий платочек.

"Все немецкое, - с еле тронувшей сердце неприязнью думает Михась. - И
платочек, наверно, немецкий. Откуда он?"

Ева останавливается у старой сосны, обнажившей на краю оврага свои
могучие корни.

- Вот сюда прямо за корни я их впихнула. Все три ящика. И присыпала
землей. Боялась, что немцы найдут. Бомбы, я думаю, они здесь видели. Они
на второй день здесь все обыскали. Но бомбы, они понимают, давно лежат.
Это даже хорошо, если они их видели. Значит, наше предположение, о котором
мы говорим в гестапо, что это мина или снаряд оказались в железном ломе и
привели к взрыву, - правильное предположение. А котел весь измят. Его
выбросило взрывом. И он валяется там - тоже как железный лом. Еще две
гильзы пустые валялись. Но я их сразу же убрала. Немцам сейчас, пожалуй,
не к чему придраться. А эти ящики они никогда не найдут. Даже не
догадаются. Только надо их поскорее отсюда забрать. Я, пожалуй, смогу
достать лошадь.

- Где?

- Я поговорю с Сазоном Ивановичем. Я его видела сегодня утром. Он
просил меня завтра к нему прийти. Хочет нам помочь. Сказать ему, что ты
здесь? Он примет какие-нибудь меры...

Михась не отвечает. Ева снова задает ему тот же вопрос.

- Подумаем, - наконец говорит Михась.

- Может, ты хочешь посмотреть, что осталось от сторожки? Хотя это для
тебя сейчас сравнительно далеко. Ты, пожалуй, устанешь. И тебе это,
наверно, неприятно...

Михась молчит.

- Ты почему молчишь? Тебе трудно говорить?

- Нет, я просто думаю.

- Просто думаешь? Ну, думай. Может быть, лучше сядем?

- Нет, я хочу посмотреть на сторожку.

Ева так спокойно разговаривает с Михасем, так уверенно ведет его по
буеракам, как будто немцы давно уже ушли из этих мест, как будто и война
кончилась.

Они выходят на узкую дорогу, где не разъедутся, пожалуй, два
автомобиля, две телеги.

По этой дороге двигались немецкие мотоциклисты в тот вечер. Ева
показывает место, где их обстреляли партизаны.

- А Эрика убили у часовни. Он ехал третьим в колонне. Он хотел
развернуть мотоцикл. В это время его убили.

Михасю абсолютно все равно, где убили этого Эрика. Убили и убили. И
спасибо, что убили. А Ева зачем-то рассказывает подробности.

- Ну кто это мог видеть, как это было? - почти раздраженно говорит
Михась. - Никого же здесь не было...

- Мне рассказывал это один полицейский. А ему рассказали немцы. А Эрика
многие знали в Жухаловичах. Его команда тут давно, почти с прошлой зимы. И
он был известный танцор...

- Значит, свое оттанцевал. Пусть не жалуется. Мы его не звали на танцы,
- хмуро говорит Михась. - Будет время - и остальные оттанцуют...

Михась обозлен. И не на Эрика какого-то, а на Еву. Зачем она все это
ему рассказывает? Неинтересно это все Михасю.

Они подходят к сторожке. Стены ее, каменные, сохранились. Вырвало
только крышу, и она - железная, куполообразная - повисла сбоку, как
огромная шляпа.

Внутри сторожки образовалась глубокая воронка - глубже той ямы, что
была. Завалило кирпичами и землей и верхнее горно и верстак.

Ева не рассказывает, где лежал Василий Егорович. И Михась не
спрашивает. Не хочет спрашивать. Обходит сторожку. Останавливается у
горбатой горы из досок.

- А я где был?

- Вот здесь, почти в самом центре, - показывает Ева и поднимается на
доски.

- Значит, здорово меня шарахнуло.

- Мягко говоря, - добавляет Ева.

- Это и вытащить меня было трудно.

Михась больше не может сердиться на Еву. Опять подходит к сторожке.
Останавливается у пролома двери. Дальше не пройдешь.

- А это, - говорит он, - ерунду вы немцам рассказываете, будто мина или
снаряд попались в железном ломе. Немцы тоже не дураки. Поймут, что это
ерунда. Если считать, что тут сработала мина, то она была очень большая и
глубоко прикопанная. Значит, по-другому говоря, сторожка была
заминирована. А кто и зачем ее заминировал - это уж вы не обязаны знать.
Здесь же воинские части стояли. Батарея была. Вот о чем надо говорить. Это
уже походит на правду. И вы тогда тут ни при чем...

Михась оглядывает место взрыва как специалист, как человек, которому не
однажды приходилось производить и не такие взрывы. На какое-то время он
даже забывает всю скорбную сущность происшедшего. Хотя этого забывать
нельзя.

Ева трогает его за локоть:

- Все-таки я свинья, что повела тебя сюда. Ты, наверно, устал?

- Нет, - мотает головой Михась, хотя он действительно устал. Но ему
приятно в то же время, что он прошел, смог пройти такое расстояние. И еще
хватит сил дойти до дома.

Они возвращаются к дому очень медленно.

- А где похоронили Василия Егорыча и Феликса?

- Покажу, - обещает Ева. - Но я надеюсь, ты не пойдешь сейчас на
могилы?

- Не пойду. Не к чему сейчас туда ходить.

Михась говорит теперь совсем не так, как говорил еще несколько дней
назад. В тоне голоса, в выговаривании слов появилась замедленность,
которая как бы взрослит его.

Почти у самого дома Ева показывает место, где схоронили Василия
Егоровича и Феликса. Оно на взгорье напротив дома, по ту сторону узкой
дороги.

Могил отсюда не видно. Но Михась останавливается и смотрит в ту
сторону, где могилы. И тотчас же слышит веселую, какую-то подрагивающую
музыку.

Музыка эта раздражает его. Он оглядывается на Еву.

- Это в офицерском кафе, - прислушивается к музыке Ева. - Да, Михась! Я
чуть не забыла. У меня в кармане, - я их все время ношу, хочу отдать, -
твои часы и твой аусвайс.

- Часы я дарю по случаю... по случаю дня рождения.

- Что ты. Во-первых, это мужские часы, а во-вторых - ну зачем?

- Затем, что я ухожу... Хочу оставить на память. И сегодня - день
рождения...

- Ты же не сейчас уходишь?

- Не сейчас, но скоро...

- Нет, я не могу взять часы. Они тебе самому будут нужны.

- Я себе еще достану, - будто угрожает кому-то Михась, глядя в сторону
могил. - Новенькие достану. Был бы только я, а я достану...

- Нет, я не могу, - берет его за руку Ева, крепко держит и пристегивает
ему часы. - Это - на счастье.

Михась вдруг вспоминает Клавку. Где-то далеко она, когда-то давно-давно
он разговаривал с ней. И она тоже говорила - на счастье. Может быть,
действительно и Михась - счастливый...

- А аусвайс у тебя плохой, - говорит Ева. - Особенно печать странная.
Опасно даже кому-нибудь показывать. Я работаю в городской управе
машинисткой. У меня есть знакомые. Я попробую завтра, может, удастся
что-нибудь сделать. Может быть, я достану тебе хороший аусвайс. Посидим? -
показывает она на завалинку у дома.

Михась садится. И вот теперь он чувствует, как сильно устал.

А музыка продолжается. Она продолжается с краткими перерывами - то
грустная, то веселая, то опять грустная, то какая-то нервная, крикливая.

- Это в офицерском кафе, - снова прислушивается Ева. - Это недалеко, на
плотинке. Они привезли на платформах разборный дом. Уже зеленой краской
покрашенный. И собрали на плотинке. Но внутри там очень оригинально.
Представляешь, просто колесо от деревенской телеги, а на нем -
разноцветные лампочки? Это такие люстры у них. А над каждым столиком -
японские фонарики. Очень оригинально...

- И кто туда ходит?

- Немцы и кого они приглашают.

- А кого они приглашают? Овчарок?

- Каких овчарок?

- У нас в отряде этих девок-потаскух, которые ходят к немцам в ихние
рестораны, называют "немецкие овчарки". Партизаны считают, что их надо
стрелять, как самих немцев, как полицаев...

- Значит, если я там два раза была, значит, меня тоже?..

Михась молчит.

- Мне только непонятно, - говорит он после долгого молчания, - как же
так? Василий Егорыч рассказывал, что у вас даже соли не было. А я смотрю,
у вас знакомства, какой-то Эрик. И приглашают даже к ихним офицерам в этот
самый... кафе. И вещи немецкие. Как же это получается?

Он забылся, Михась. Он забыл, должно быть, кто сидит с ним рядом и что