Чтение 27–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

которых во тьме и узнать-то было нельзя, прямо в мундирах и в сюртуках,
несмотря на мороз, женщины какие-то с распущенными волосами, челядь с
жалкими свечками в руках... [211]

И все это гудело, стонало, восклицало и переливалось так, что и
представить себе было невозможно.

Авросимов пытался, не выпуская руки Амалии Петровны, хоть что-нибудь
разузнать о случившемся, да никто его не слушал, и, как только он к кому
обращался, всяк тотчас же отворачивался и принимался восклицать что-то да
размахивать руками. Так бы это и продолжалось, кабы вдруг не узнал наш герой
в толпе Павла Бутурлина, который громко распоряжался, указывал кому-то: что,
куда, зачем...

Наш герой попытался его окликнуть, да не тут-то было, Бутурлин и не
оглянулся, увлеченный распоряжениями.

Постепенно устроился порядок, все заговорили глуше, словно устали, и из
дверей вынесли тело несчастного, завернутое в шинель. Откуда ни возьмись
возникли сани. Тело бережно уложили. Несколько кавалеров уселись возле, и
печальный экипаж отбыл. Все потянулись во флигель.

- Ванюшенька, рыбонька, - услышал он вдруг голос Милодоры, - не след
стоять на холоду.

Авросимов огляделся. Амалии Петровны нигде не было. Он кинулся за ворота
и увидел, как она легко поднялась в сани, как поправила меховую полость,
прикрывая ноги, как махнула ему ручкой на прощанье. Он хотел было [212]
окликнуть ее, да кони рванулись, и тотчас все исчезло.

Милодора тем временем подошла к нему и, взяв за рукав его покрепче,
повела к флигелю.

Приходу его никто не удивился. Все было, как прежде, как вчера, как
третьего дня, как всегда, наверно. И словно ничего не произошло, словно не
отсюда только что выносили бездыханное тело несчастного капитана. Впрочем,
кому тут было его жалеть, когда вчера по щекам ему давали вот здесь же.

Голова у нашего героя гудела. Как был в шубе, так и уселся он прямо на
ковер в зале. Тут подлетела Милодора, заставила отхлебнуть из большого
бокала, и через минуту Авросимову стало получше, поспокойнее, даже
показалось, что он вот так с тех самых пор все и сидит здесь, никуда не
выходя, хотя до самого конца уверовать в сие все-таки мешала мысль о
недавнем происшествии и время от времени позванивала она, напоминала.

Капитана он не жалел. Может, и в самом деле десница Божья до него
дотянулась, но в запахе вина и яств, табака и людского пота, в душном и
привычном запахе, укоренившемся в этой зале, вился слабый аромат порохового
дыма, аромат выстрела вползал в ноздри и в душу. Как же это капитан руку
вскидывал с пистолетом? Как выстрел прогрохотал? Как же никто не удержал
его, не пресек? Впрочем, зачем пресекать? [213]

Так лениво размышлял наш герой, пригубливая, пригубливая из большого
бокала, опустошая его, подставляя его снова неведомо кому и снова к нему
припадая. Как же это он руку-то вскидывал?..

Сначала Авросимов намеревался порасспросить ну хоть того же Бутурлина,
как все это было, но лень помешала ему подняться. Да и где он, Бутурлин,
тоже было не разобрать... Как же это он руку вскидывал с пистолетом? Он
нехотя огляделся и увидел Милодору, она лежала рядом с ним на ковре и молча
его разглядывала.

- Как же это он руку-то вскинул с пистолетом, Милодорочка? - спросил
Авросимов без интереса.

- Как вскидывают? - сказала она. - Взял да вскинул. Пока тут шалили, взял
да и вскинул.

- Может, его опять обижали, по щекам били?

- Как же его, мертвого, обидишь? По щекам били, да он не воскрес.

- Говорил он что перед тем?

- Да что вы, Ванюша, ровно дьякон бубните всё? - она зевнула, и глаза ее
закрылись.

Он догадался, что она спит.

"Взять бы ее да увезти, - подумалось ему. - Она горячая". Но тут он
вспомнил Амалию Петровну. Обиды на нее, как вдруг она упорхнула, не было.
Бог с ней. Прекрасная, как ангел, пребывала она сейчас где-то в своих
не[214] доступных небесах, а Милодорочка зато вот она, горячая и добрая,
даже не укорила его, как он ее из дому из своего спровадил, даже не
вспомнила. Он тронул Милодору за плечо, она тотчас открыла глаза и
улыбнулась.

- Поехали, прекрасная Милодорочка, радость моя...

И вот они вышли на набережную, в обнимку, словно разлука для них была бы
смерти подобна. И нашли наконец после всяких блужданий ваньку замороженного,
и тронулись в путь.

Время клонилось к утру. Однако Ерофеича будить не пришлось. Дверь была
широко распахнута. Несколько уже поостывшая Милодора входила боком,
испуганно. Ерофеич стоял у дверей комнаты с безумным лицом. Серые его
бакенбарды отваливались.

Наш герой, почуяв недоброе, ринулся в комнату, позабыв в кухне прекрасную
Милодору. Что же предстало перед ним?

На его кровати высокой, разметав подушки, сидел Аркадий Иванович, живой и
невредимый, в одном исподнем, с бокалом в руке, из которого тонкая струйка
лилась на шелковое пестрое стеганое одеяло.

- А я вас жду, господин Ваня! - радостно крикнул капитан при виде нашего
героя. - Я вас там дожидался, да они меня снова оскорблять посмели!..

- Это вы? - еле слышно спросил наш герой, хотя сомневаться уже не
приходилось. [215]

- А отчего ж не я? - засмеялся капитан, сверкая глазами.

- Там кто-то себя порешил, - сказал Авросимов. - Из дому его на шинели
вынесли да на санях увезли.

В глазах капитана загорелся страх. Бокал он отставил.

- Что это вы такое говорите? - спросил он с ужасом. И вдруг вскочил: -
Господи, неужто Сереженька? Мальчик такой, офицерик... Ага... Он все
пистолет показывал, он все говорил, мол, такая штучка, а если нажать, тотчас
все мучения... Господь милостивый! Как же это так, господин Ваня? Он меня
все задушить хотел своими тонкими ручками, со злобой на меня смотрел... Ах,
да я его прощаю! Я и им все прощаю. Я даже им всем подарочки принес, каждому
- по свирельке нашей малороссийской... А они все мои подарочки разбросали,
побрезговали... Да неужто Сереженька?! Господин Ваня, мне его жалко... -
руки капитана тряслись, глаза блуждали, слезы текли по щекам. - Как же это
можно с жизнью расстаться? Уйти, уйти, уйти, черт! Разве это не больно?!
Бесстрашный какой, Сереженька... Поплакал, поскулил, и бах-бах... Вы бы так
смогли, господин Ваня? Я бы не смог. Я бы никогда не смог. Как его
припекло-то, а?.. Аааааа! - вдруг закричал он, расшвыривая подушки, одеяло.
- Для чего живем? Зачем?.. Зачем?! Зачем?! [216]

Вдруг наш герой услыхал в кухне движение какое-то, топот ног, голоса, и
мысль об оставленной Милодоре обожгла его. Он торопливо прошел в кухню.
Милодоры там не было. Ерофеич вопросительно на него поглядывал.

- А я, батюшка, - сказал старик, - памятуя о матушке вашей, велел девице
этой безобразной выйти вон.

- Что это ты, дурень старый, в доме моем раскомандовался! - вдруг
закричал наш герой, затопал ногами. - Кого на постель мою пустил, сатану
смердящего! Что за бесстыдство тут развел! Вот я тебя!..

И, погрозив старику, он бросился вон.

К счастью, Милодора не успела скрыться, и ее расплывчатый силуэт маячил
поблизости. Да и ванька, слава Богу, дремал рядом, так что они снова уселись
в сани, снова переплелись, согревая друг друга телом и дыханием.

Так удалился наш герой с любезной его сердцу Милодорой, полный
негодования к происшествиям ночи и снедаемый жаром страсти. Так молчаливый
извозчик колесил по утреннему Санкт-Петербургу, покуда наш герой не [217]
сообразил вдруг ткнуть его в спину, чтобы ехать к Вознесенскому проспекту, к
самому углу, где возле канала красовалась новая гостиница "Неаполь",
привлекающая внимание путников велеречивым объявлением у самого входа, что,
мол, гостиница имеет быть для господ, приезжающих в столицу, пристанищем и
прибежищем в их странствиях, где сдаются в лучшем виде отделанные большие и
малые квартиры под номерами и где можно получать и кушанья из самых свежих
припасов, равно и напитки превосходных доброт за умеренную цену.

Быстро рассчитавшись с ванькой, Авросимов ввалился в гостеприимную дверь,
увлекая за собой заспанную, зацелованную и покорную Милодору, и нетерпеливо
переминался и откашливался, пока не менее заспанный человек таращил глаза на
молодого рыжего и неукротимого барина, приволокшего с собой сенную девку.

Однако вслух удивляться не приходилось, чтобы не быть битым, хотя
гостиничный мальчишка, вертевшийся тут же под ногами, со всею
непосредственностью малых своих лет хмыкал, слыша, как здоровенный барин
величает сию девку своей супругою.

- Поворачивайся, любезный, - сурово сказал наш герой человеку и отпихнул
мальчишку.

Наконец по скрипучей лестнице взобрались они на второй этаж, где в
дальнем конце [218] коридора находилась предназначенная для них комната.

Комната была небольшая с широкой деревянной кроватью, застланной пестрым
лоскутным одеялом. За единственным окном, полузанавешенным голубой ситцевой
шторой, вставала стена противоположного дома. Постель была не первой
свежести, на двух плюшевых стульях лежала глубокая пыль. Однако всего этого
молодые люди не замечали.

- Ступай, ступай с Богом, - сказал наш герой человеку, видя, как тот
топчется на месте, - да ступай же.

- Может, велите завтрак принесть, ваше сиятельство? - спросил наконец
человек, разглядывая Милодору, как она тяжело уселась на стул, не снимая
зипуна своего, или там поддевки, или черт его знает чего.

- Ступай, тебе говорят, - надвинулся на него Авросимов, не замечая даже