прийти.
хотите ли вы видеть... У Стольникова засмеялись глаза:
состоянии, чтобы принимать гостей. А вот сегодня ничего, дышу.
ли вам это.
хотелось. Вот вы какая растете, красивая, славная. Только вот время сейчас
тяжелое.
Львовича реквизировали рояль, как бедный едва не помешался, как она была с
Дуняшей в Совдепе, где комендантом служит Дуняшин брат. Старалась не терять
нити рассказа и все время видела глаза Стольникова, сегодня такие простые и
ласковые, не отрывавшиеся от ее лица. И Танюша даже увлеклась своими
рассказами.
одобрил: навещает инвалида, все же легче ему. Настоящая и хорошая барышня.
надо. В письме рассказывал про себя больше. Кому-нибудь рассказать нужно,
кому же? Вам легче, и поняли бы меня лучше.
не как для других. Как бы посторонний мир. Иной раз злобствую сильно, а
иногда примиряюсь. Иначе бы жить уж совсем, совсем невозможно. Вот и писал
вам. И о себе - это по слабости своей, конечно,- и о вас. Как бы
благословляя вас на жизнь. Ведь это ничего, Танюша?
по-хорошему. Ведь и букашке, то есть, как бы это сказать, ведь и такому...
ну... не совсем человеку, вот как мне, тоже хочется чувствовать, что-нибудь
в сердце своем ласкать. Я ваше имя ласкаю, Танюша. Вы простите. Это я себе
для прицепки к жизни придумал.
Кусочками прошлого все же можно иногда жить...
просто. И как это странно.
быть, мир-то человеческий, все эти события, и личные радости, и всякие
горести,- все это слишком переоценено, а в сущности, все это сводится к
немногому. Ну, ко сну, например. Сон - счастье, и всем равно доступен. Или к
радостной минуте полного освобождения - к смерти.
подумайте, что я хочу плакаться на судьбу мою... поистине горемычную. Я
совсем о другом сейчас. Только объяснить это нелегко.
со смущением мальчика, деланно и шутливым тоном сказал:
даже правильнее, о помощи моей жизни, поскольку, конечно, я живу. Сделаете?
оригинально... Ну, я путаюсь от смущения... Вот что. Вы сейчас пойдете
домой, вам, верно, и пора. А только вы меня, как уходить будете,
по-це-луй-те.
страх, хуже, чем тогда, с бронзовым шариком. Обрубок сидел, закрыв глаза и
запрокинув голову.
обняла рукой голову Стольникова, наклонилась и приблизила к его губам свои.
Он открыл глаза, в такой близи ставшие огромными. Тогда она, дрожа от
волнения, холодными губами поцеловала сухие, горячие губы Обрубка,
затаившего дыхание, не ответившего ей ни единым движением. Он замер, и лицо
его было нездешним.
которого нельзя было назвать ни мужчиной, ни человеком.
"ИРА"
передвижном кресле у стола. Посередине стола, как всегда, лежал бронзовый
шарик. В открытое окно доносился стук колес и визгливый голос женщины:
завтра не будет.
Обрубка на прогулку, он сначала спускал по лестнице кресло, затем, как
ребенка, сносил Обрубка на руках.
него устремленные,- стальные серые глаза.
первый круг захватил бытие Обрубка, печальное и нечеловеческое бытие. И
дальше шли круги, все шире. В одном вмещалась Москва, в другом Россия, в
третьем земля, а дальше - бесконечность. В пределах вечности ничтожно было
бытие Обрубка, незаметное, несуществующее, как математическая точка; но оно
было центром, блестящим, слепящим глаз; от него исходили лучи и освещали
весь мир страшным смыслом и значением.
потолок с желтым подтеком над окном. Беззвездно и пусто в душе,- нельзя
питать ее обманом. Нет руки, чтобы смахнуть замутившую глаза влагу. Во имя
чего он должен был испытать это? Какой мечтой жить остатку человека? Откуда
взять силы? Зачем?
кресло слегка откатилось назад. Вот и все, что ему доступно. Бронзовый шарик
отдалился и потускнел. Круг сузился до пределов личной, никому не нужной
жизни Обрубка. На улице женщина крикнула:
была на уровне подоконника. В доме напротив были открыты окна; на одном
грудой были навалены подушки и одеяла, в пятнах, давно не стиранные.
облако, а глубина была синей и прекрасной. Была весна, кому-то нужная, к
кому-то ласковая. Острым клинышком прорезала небо ласточка и юркнула в
гнездо.
отделился от кресла. Был как ребенок, которому хочется вскарабкаться на
стул. Там, за окном, больше простора. Уперся подбородком в холодную доску,
сильной шеей поднял неповоротливое тело и замер так. Если кресло откатится -
он упадет на пол. Но кресло стояло боком, прочно.
раму, и впился зубами. Положить грудь на подоконник,- вот все, что нужно
было Обрубку. Ребро подоконника больно давило грудь, но он выдержал и
последним напряжением перевалил на доску все тело. От движения его кресло
откатилось и упал плед, которым Григорий подвертывал остатки ног Обрубка.
измученный крайними усилиями, ослабевший. Лежал ничком, повернув голову к
улице. Стало видно больше неба.
Внизу была неметеная каменная панель, и под самым окном лежала коробка от
папирос "Ира". Эти самые папиросы курил и Обрубок; может быть, это его
коробка.
увидал смотрящую голову и прошел мимо. Теперь улица была пуста.
"Ира", затем поднял голову и увидал, что облако заходит за крышу. Небо
совсем чистое. Где-нибудь в поле, в деревне, теперь дышится легко,
привольно. Но только тем, кому есть чем и есть для чего жить, тем, кому
стоит бороться за будущее, цепляться за свое бытие. Злобы к ним нет. Злобы
нет ни к кому. И любви нет ни к кому. И вообще нет ничего. Вверху -
бездонное небо, внизу.- пустая коробочка на грязных плитах тротуара.
Прозоров Александр
Майер Стефани
Пехов Алексей
Лукин Евгений
Куликов Роман
Конан-Дойль Артур