Чтение 27–й страницы книги ~Доктор Живаго~

Про сонату знали, что она скучная и вымученная, головная.
Она оправдала ожидания, да к тому же еще оказалась страшно
растянутой.

Об этом в перерыве спорили критик Керимбеков с Александром
Александровичем. Критик ругал сонату, а Александр
Александрович защищал. Кругом курили и шумели, передвигая
стулья с места на место.

Но опять взгляды упали на сиявшую в соседней комнате
глаженую скатерть. Все предложили продолжать концерт без
промедления.

Пианист покосился на публику и кивнул партнерам, чтобы
начинали. Скрипач и Тышкевич взмахнули смычками. Трио
зарыдало.

Юра, Тоня и Миша Гордон, который полжизни проводил теперь у
Громеко, сидели в третьем ряду.

-- Вам Егоровна знаки делает, -- шепнул Юра Александру
Александровичу, сидевшему прямо перед его стулом.

На пороге зала стояла Аграфена Егоровна, старая седая
горничная семьи Громеко, и отчаянными взглядами в Юрину
сторону и столь же решительными вымахами головы в сторону
Александра Александровича давала Юре понять, что ей срочно
надо хозяина.

Александр Александрович повернул голову, укоризненно
взглянул на Егоровну и пожал плечами. Но Егоровна не
унималась. Вскоре между ними из одного конца зала в другой
завязалось объяснение, как между глухонемыми. В их сторону
смотрели. Анна Ивановна метала на мужа уничтожающие взгляды.

Александр Александрович встал. Надо было что-нибудь
предпринять. Он покраснел, тихо под углом обошел зал и подошел
к Егоровне.

-- Как вам не стыдно, Егоровна! Что это вам, право,
приспичило? Ну, скорее, что случилось?

Егоровна что-то зашептала ему.

-- Из какой Черногории?

-- Номера.

-- Ну так что же?

-- Безотлагательно требовают. Какие-то ихние кончаются.

-- Уж и кончаются. Воображаю. Нельзя, Егоровна. Вот
доиграют кусочек, и скажу. А раньше нельзя.

-- Номерной дожидается. И то же самое извозчик. Я вам
говорю, помирает человек, понимаете? Господского звания дама.

-- Нет и нет. Великое дело пять минут, подумаешь.

Александр Александрович тем же тихим шагом вдоль стены
вернулся на свое место и сел, хмурясь и растирая переносицу.

После первой части он подошел к исполнителям и, пока
гремели рукоплескания, сказал Фадею Казимировичу, что за ним
приехали, какая-то неприятность и музыку придется прекратить.
Потом движе нием ладоней, обращенных к залу, Александр
Александрович остановил аплодисменты и громко сказал:

-- Господа. Трио придется приостановить. Выразим сочувствие
Фадею Казимировичу. У него огорчение. Он вынужден нас
покинуть. В такую минуту мне не хотелось бы оставлять его
одного. Мое присутствие, может быть, будет ему необходимо. Я
поеду с ним. Юрочка, выйди, голубчик, скажи, чтобы Семен
подавал к подъезду, у него давно заложено. Господа, я не
прощаюсь. Всех прошу оставаться. Отсутствие мое будет
кратковременно.

Мальчики запросились прокатиться с Александром
Александровичем ночью по морозу.

21

Несмотря на нормальное течение восстановившейся жизни,
после декабря все еще постреливали где-нибудь, и новые пожары,
какие бывают постоянно, казались догорающими остатками
прежних.

Никогда еще они не ехали так далеко и долго, как в эту
ночь. Это было рукой подать -- Смоленский, Новинский и
половина Садовой. Но зверский мороз с туманом разобщал
отдельные куски свихнувшегося пространства, точно оно было не
одинаковое везде на свете. Косматый, рваный дым костров, скрип
шагов и визг полозьев способствовали впечатлению, будто они
едут уже Бог знает как давно и заехали в какую-то ужасающую
даль.

Перед гостиницей стояла накрытая попоной лошадь с
забинтованными бабками, впряженная в узкие щегольские сани. На
месте для седоков сидел лихач, облапив замотанную голову
руками в рукавицах, чтобы согреться.

В вестибюле было тепло, и за перилами, отделявшими вешалку
от входа, дремал, громко всхрапывал и сам себя этим будил
швейцар, усыпленный шумом вентилятора, гуденьем топящейся
печки и свистом кипящего самовара.

Налево в вестибюле перед зеркалом стояла накрашенная дама с
пухлым, мучнистым от пудры лицом. На ней был меховой жакет,
слишком воздушный для такой погоды. Дама кого-то дожидалась
сверху и, повернувшись спиной к зеркалу, оглядывала себя то
через правое, то через левое плечо, хороша ли она сзади.

В дверь с улицы просунулся озябший лихач. Формою кафтана он
напоминал какой-то крендель с вывески, а валивший от него
клубами пар еще усиливал это сходство.

-- Скоро ли они там, мамзель, -- спросил он даму у зеркала.
-- С вашим братом свяжешься, только лошадь студить.

Случай в двадцать четвертом был мелочью в обычном
каждодневном озлоблении прислуги. Каждую минуту дребезжали
звонки и вылетали номерки в длинном стеклянном ящике на стене,
указуя, где и под каким номером сходят с ума и, сами не зная,
чего хотят, не дают покоя коридорным.

Теперь эту старую дуру Гишарову отпаивали в двадцать
четвертом, давали ей рвотного и полоскали кишки и желудок.
Горничная Глаша сбилась с ног, подтирая там пол и вынося
грязные и внося чистые ведра. Но нынешняя буря в официантской
началась задолго до этой суматохи, когда еще ничего не было в
помине и не посылали Терешку на извозчике за доктором и за
этою несчастною пиликалкой, когда не приезжал еще Комаровский
и в коридоре перед дверью не толклось столько лишнего народу,
затрудняя движение.

Сегодняшний сыр-бор загорелся в людской оттого, что днем
кто-то неловко повернулся в узком проходе из буфетной и
нечаянно толкнул официанта Сысоя в тот самый момент, когда он,
изогнувшись, брал разбег из двери в коридор с полным подносом
на правой, поднятой кверху руке. Сысой грохнул поднос, пролил
суп и разбил посуду, три глубоких тарелки и одну мелкую.

Сысой утверждал, что это судомойка, с нее и спрос, с нее и
вычет. Теперь была ночь, одиннадцатый час, половине скоро
расходиться с работы, а у них до сих пор еще шла по этому
поводу перепалка.

-- Руки-ноги дрожат, только и забот день и ночь обнявшись с
косушкой, как с женой, нос себе налакал инда как селезень, а
потом зачем толкали его, побили ему посуду, пролили уху! Да
кто тебя толкал, косой чорт, нечистая сила? Кто толкал тебя,
грыжа астраханская, бесстыжие глаза?

-- Я вам сказывал, Матрена Степановна, -- придерживайтесь
выраженьев.

-- Добро бы что-нибудь стоящее, ради чего шум и посуду
бить, а то какая невидаль, мадам Продам, недотрога бульварная,
от хороших делов мышьяку хватила, отставная невинность. В
Черногорских номерах пожили, не видали шилохвосток и кобелей.

Миша и Юра похаживали по коридору перед дверью номера. Все
ведь вышло не так, как предполагал Александр Александрович. Он
представлял себе -- виолончелист, трагедия, что-нибудь
достойное и чистоплотное. А это чорт знает что. Грязь,
скандальное что-то и абсолютно не для детей.

Мальчики топтались в коридоре.

-- Вы войдите к тетеньке, молодые господа, -- во второй раз
неторопливым тихим голосом убеждал подошедший к мальчикам
коридорный. -- Вы войдите, не сумлевайтесь. Они ничего, будьте
покойны. Они теперь в полной цельности. А тут нельзя стоять.
Тут нынче было несчастье, кокнули дорогую посуду. Видите --
услужаем, бегаем, теснота. Вы войдите.

Мальчики послушались.

В номере горящую керосиновую лампу вынули из резервуара, в
котором она висела над обеденным столом, и перенесли за
дощатую перегородку, вонявшую клопами, на другую половину
номера.

Там был спальный закоулок, отделенный от передней и
посторонних взоров пыльной откидной портьерой. Теперь в
переполохе ее забывали опускать. Ее пола была закинута за
верхний край перегородки. Лампа стояла в алькове на скамье.
Этот угол был резко озарен снизу словно светом театральной
рампы.