Чтение 27–й страницы книги ~Битва железных канцлеров~

страны.

Пруссия развивалась сообразно запросам времени... Бисмарк не был
романтиком-одиночкой! Объединения хотела вся Германия, и по немецким землям
маршировали сплоченные ферейны (даже пожарных, даже филологов и юристов),
под пение фанфар уже раздавались пангерманские призывы:

- Поспешим на гимнастические площадки и на стрельбища, укрепим руки и
грудь для борьбы, выверим глаза для меткой стрельбы. Каждый гимнаст -
стрелок, а каждый стрелок - гимнаст. Все мы - солдаты будущего Германского
рейха, и мы еще покажем Европе, что такое "бедный и глупый Михель"!

Летом 1861 года король с женой гулял по Лихтентальской аллее в
Баден-Бадене, когда к нему подошел лейпцигский студент Оскар Беккер и,
отвесив нижайший поклон, выстрелил. Пуля пробила воротник пальто, оцарапав
королю шею. Беккер получил 20 лет тюрьмы, а на суде рыдал, как младенец:

- Я хотел только напугать возлюбленного короля, как Орсини напугал
бомбами Наполеона Третьего, после чего и началось объединение Италии... Я
хотел лишь единства всех немцев!

***

На один кризис власти наслаивался второй... Кайзер вдруг пожелал, чтобы
Пруссия присягнула ему на верность. Ландтаг возроптал: присяга монарху
несовместима с прусской конституцией. Король отстаивал свои права:

- Если я присягнул на верность конституции, то почему же нация не желает
присягнуть на верность мне, своему королю? В этом абсурде я усматриваю, что
из меня хотят сделать лакея, но при этом никто не желает стать моим
лакеем...

Роон, этот бойкий милитарист, сообщал Бисмарку: "Положение обострилось до
разрыва - король не может уступить, не погубив навсегда себя и корону...
Стоит ему уступить, и мы на всех парах въедем в болото парламентарщины".

- Уступите, - внушал он королю, - и специфический блеск прусской короны
сразу померкнет... Вы плачете? Вы бы не плакали, если бы власть принадлежала
Бисмарку. Уж лучше погибнуть на штыках...

Роон просил Бисмарка снова приехать в Берлин, чтобы одним взмахом меча
прикончить страдания короля, запутавшегося между казармой и парламентом,
между присягой и конституцией.

При виде Бисмарка король сказал ему:

- Газеты Англии пугают меня, что скоро придет прусский Кромвель и дело
кончится для меня топором.., по шее!

Он выразительно посмотрел на Бисмарка, и тот, прочтя во взгляде короля
немой вопрос, дал на него четкий ответ:

- Нет, я не Кромвель.

- Пруссия заблудилась, как мальчик в темном лесу, где живут злые
волшебницы... Куда идти? Что нам делать? В ответ - чеканная и весомая речь
Бисмарка:

- Революция привила нации вкус к политике, но аппетита ее не
удовлетворила. Теперь немцы, мучимые голодом, ковыряются на помойных ямах
либерализма... А если, - подсказал Бисмарк, - умышленно вызвать ландтаг на
конфликт? Потом разогнать их всех штыками, и пусть Германия видит, как
прусскому королю безразлична парламентарная сволочь...

Это была хорошо обоснованная провокация! Но в том-то и дело, что король,
заскорузлый пруссак, уважал порядок во всем, даже в соблюдении конституции,
и поневоле боялся ее нарушить (опять-таки по причине страха перед эшафотом и
прусского пиетета к дисциплине). Бисмарк увлекал его на крутые повороты
истории, но абсолютист боялся, как бы его монархическая таратайка не
кувырнулась в канаву вверх колесами... Вильгельм I пошел на компромисс:
вместо присяги он решил устроить коронацию в древнем Кенигсберге, чтобы
пышностью церемонии затмить свое унижение. Бисмарк спешно депешировал в
Петербург - Горчакову: "В то время, как я при полном штиле плыл с востока по
Балтийскому морю, западный ветер раздул здесь паруса из кринолина и придал
государственной мантии столь удачные складки, что ими прикрыты самые
отвратительные прорехи..." По дороге в Кенигсберг генерал Роон предупреждал
Бисмарка:

- Король остался для всех добрым либеральным дедушкой, а нас, Отто,
загнали в самый правый угол прусской политики, где мы и щелкаем зубами, как
затравленные волки...

В канун коронации Бисмарк нашептал королю:

- Ваше величество, я никогда не был доктринером, слепо держащимся за те
слова, что сказаны мною ранее. Все на свете быстро меняется, и ничто здесь
не вечно. Только глупцы хватаются за одряхлевшие формулировки.. Это была
заявка на будущее, но король не понял:

- Бисмарк, вы в чем-то извиняетесь?

- Нет. Но не считайте меня фанатиком... Под сводами кенигсбергского
собора стонал орган и гремели возвышенные хоралы мессы. В обстановке
мистической торжественности Вильгельм I возложил на себя корону, еще не
ведая, что затерявшийся средь придворных Бисмарк в горниле войн и в морях
крови переплавит скромную корону прусских королей в величественную корону
германских императоров...

В тронной речи кайзер заявил:

- Я - первый король Пруссии, окруженный не столько регалиями монаршей
власти, сколько стесненный конституцией, доставшейся мне в наследство от
революции, но я не забываю и прошу всех помнить, что восприял корону с
престола господня!

Этими словами Гогенцоллерн зализал, как собака, свежую рану своей
оскорбленной гордости. Между тем кризис власти продолжался, и Бисмарк ощутил
его остроту по той любезности, с какой обратилась к нему королева Августа:
глупая старуха в самый патетический момент церемонии вдруг затеяла с
Бисмарком разговор о внешней политике, в которой она ни черта не смыслила...
Король, почуяв неладное, прикончил пустой разговор словами:

- Навещайте нас в Бабельсберге, мы будем рады.

***

В Бабельсбергском замке тускло горели свечи и шуршали ненавистные
кринолины (фру-фру). После блестящего, утонченно-модного
санкт-петербургского двора, поражавшего чрезмерным, почти варварским
великолепием, потсдамский дворик казался простеньким и бедненьким, почти
сиротским. Бисмарк невольно отметил его чопорность и строжайшее соблюдение
этикета в мелочах. Королеву Августу лакеи возили по комнатам в кресле на
колесиках, при этом она вязала мужу чулок и говорила так тихо, что ее
собеседникам приходилось напрягать слух. Но в ответ королеве приходилось
орать, как на базаре, ибо она была глуховатой. Августа предложила гостям
хором пропеть хвалу господу богу. Гости, разом открыв рты, дружно затянули
псалмы. "Как в деревне.., хуже!" - решил Бисмарк... Лакей в белых нитяных
перчатках, обнося гостей, подавал на выбор - ломтик лососины или засохший
кексик. Зажав между коленями треуголку, Бисмарк стоя поглощал жесткую
лососину. Вокруг него деликатно звякали сабли и ташки военных.
Благовоспитанные фрейлины чинно поедали мороженое, присыпанное тертым
барбарисом. Бисмарк косо поглядывал по сторонам. Вот как писал ядовитый
Гейне, и -

Обер-гофместерина стоит,

Веером машет рядом,

Но, за отсутствием головы,

Она улыбается задом...

Бисмарк нарочно завел речь о том, что в Петербурге царит блестящая,
приятная жизнь, а русские - люди милые и умные.

- Если б не эти дрова, что стоят так дорого! Старая королева в ответ ему
сказала:

- Бисмарк, вы заблуждаетесь. Русские - закоренелые злодеи, воры и
разбойники. Они убили моего дедушку... Дедушкой прусской королевы был
русский император.

Звали его - Павел I.

Фрейлины чинно и благородно лизали мороженое. Обер-гофмейстерина без
головы улыбалась... Это еще не Германия - пока что Пруссия!

ЗАВЕРШЕНИЕ ЭТАПА

Тютчев долго был за границей, вернулся домой под осень и поспешил в
Царское Село повидаться с Горчаковым, жившим в резиденции императора.

Была уже пора увядания природы, на матовом стекле тихих вод остывали
желтые листья, -

И на порфирные ступени

Екатерининских дворцов

Ложились сумрачные тени

Осенних ранних вечеров...

- Ну, как там поживает Европа? - спросил Горчаков.

- Ужасно! - отвечал поэт. - Темп общего сумасшествия еще больше усилился,
даже книги стали покупать стоя, словно говядину на базаре. Очень много
красивых женщин - и все они, как назло, молодые, а мы уже старые.

- Федор Иванович, никогда не смотритесь в зеркало.

- Старость все-таки ужасна!

- Но она доставляет мне массу удовольствий. Я обладаю теперь всем, чего
был лишен в юности. Смолоду, что-либо исполнив по воле начальства, я бегал и
спрашивал: так это или не так? А теперь делаю, как мне угодно.

- В мире, - уязвил его Тютчев, - существует нежелательный парадокс: чем
больше власти, тем меньше ответственности. Помню, что во Флоренции, когда вы
были там поверенным в делах России, вас называли уверенным в делах России...