Чтение 27–й страницы книги ~Козленок в молоке~

схватил ручку-ракету и чиркнул на перекидном календаре. -- Ну, конечно...
Могут "Бейкеровку" дать -- им ведь чем хуже, тем лучше... Ну!.. Машину
приходил без очереди просить. Я его спрашиваю: "Когда Родину будем славить?"
Ржет! Говорит, когда он "Бейкеровку" получит, к нему журналисты со всего
мира съедутся, а он свои "Жигули" разбил... Да, так и сказал: на Западе не
поймут, когда узнают, что писатель такого ранга вынужден ездить на битой
машине... Конечно, отказал... Ага, значит, и вам уже наябедничал... Что?
Дать машину?! Как скажете...

Николай Николаевич, вздохнув, снова вынул из пусковой установки ручку,
вычеркнул чью-то фамилию в лежавшем перед ним списке и вцарапал Чурменяева.

-- Есть! Готово! -- доложил он в трубку. -- ...Ну почему другой
молодежи у нас нет?.. Есть! Вот у меня сейчас сидит... этот... (Горынин
нервно показал пальцем на папку. Я подал ему). Вот... Акашин Виктор. --
Работяга. И роман называется хорошо -- "В чашу"... Не-ет... Я тоже сначала
подумал, но потом начал читать -- не оторвусь. Настоящая полнокровная проза.
Жизнеутверждающая!..

А как же! Конечно, поможем... Дочь? А что дочь? Растет, то есть выросла
уже. Барышня... Что? Клевета... Ну, конечно... Квартиры распределяем -- вот
и пошло разное вранье и кляузы. Просто руки опускаются... Да какой отпуск?!
Они как дети -- ни на минуту без присмотра оставлять нельзя!.. Спасибо! До
свидания!

Николай Николаевич положил трубку. Вытер платком вспотевший лоб. И
выругался:

-- ...мать! Специалисты!.. Ни хрена они там в литературе не понимают, а
тоже лезут. Плохо все это кончится! Очень плохо. А попробуй поперек скажи --
переедут и не заметят! Ведь что обидно: Бог талантом наградил, так я весь
свой талант в чужое дерьмо и зарыл! А сколько мог бы написать! Не-ет, сижу
-- распределяю... Думаешь, ценят? Хрен в тыкву! На полтинник вместо орленка,
как подачку, трудовуху бросили! (В переводе с номенклатурного на
общечеловеческий это означало, что к пятидесятилетнему юбилею Николаю
Николаевичу вместо ордена Ленина дали всего-навсего Трудового Красного
Знамени, из-за чего он даже прихворнул сердцем.)

-- Мерзавцы, -- кивнул я.

-- А что мне эти цацки? -- подкрепившись таблеткой валидола, продолжал
Горынин. -- Ну, вынесут их впереди меня на подушечках. Одной подушечкой
больше, одной меньше -- какая разница! Остаются только дети и книги. С Анкой
-- сам видишь. А книги? Прочитает "Прогрессивку" лет через пятьдесят
какой-нибудь ихний Белинский и закричит: "А где остальное?" А нету
остального! Остальное здесь! -- он хряснул рукой по столу. -- Все мои
"Бейкеры" здесь... В этом "саркофаге" проклятом! Они думают, это для них
"саркофаг"! Это для моего таланта -- могила!

-- Ну и пошлите все к чертовой матери! -- посоветовал я.

-- И пошлю. Вот "гертруду" к шестидесяти получу -- и пошлю! Ладно,
давай заявление. О чем, говоришь, роман-то у твоего дружка?

-- О жизни...

-- О жизни -- это хорошо! И название неплохое -- с подзадоринкой! Не
модернист, часом?

-- Нет, он с Урала.

-- С Урала иной раз такие модернисты выскакивают, что нашим московским
сто очков вперед дадут. Ладно, беру! -- Он сунул папку в стол и, снова взяв
ручку-ракету, стал внимательно читать заявление.

Как раз в тот момент, когда он налагал резолюцию "Выдать" и выводил
свою подпись, такую витиеватую, что подделать ее мог только изощренный
каллиграф, и то после многодневной тренировки, дверь приоткрылась и в
кабинет вошла Анка. На ней были безумно модные в ту пору джинсы-стрейч,
бескомпромиссно обтягивавшие ее длинные ноги, замшевая курточка с бахромой и
полупрозрачная блузка, под которой самостоятельно жила, не соблюдаемая
бюстгальтером, грудь. Волосы она теперь, оказывается, собирала в пучок,
скрепленный какой-то оплеткой из разноцветных кожаных ремешков.

-- Привет! -- сказала она, абсолютно не удивившись встрече со мной.

Анка подпорхнула к столу и, наклонившись, поцеловала Николая
Николаевича в макушку, при этом как-то совсем по-кордебалетному откинув
ножку. Это уже -- персонально для меня. Лицо Горынина из
строго-сосредоточенного тут же сделалось нежно-беспомощным. Потом опять --
строго-сосредоточенным. Потом опять -- нежно-беспомощным. Наконец --
нежно-строго-сосредоточенно-беспомощным .

-- Чего явилась-то? -- спросил он.

-- Та-ак, по пути. Чурменяев пообедать пригласил.

-- Ох, Анна! Опять народ языки чесать будет... Там, -- он показал
пальцем вверх, -- уже знают.

-- Ну и пусть знают. Я, может, замуж за него пойду! -- сказала она и
поглядела в мою сторону.

-- Ага... Ты замуж пойдешь, а он за границу сбежит!

-- А я с ним!

-- Вот и ехала бы с Журавленко!

-- Журавленко -- извращенец: его только Генри Миллер возбуждает.

-- Ты что несешь! Хорошо здесь все свои... В это время снова раздался
звонок -- обыкновенного телефона.

-- Алло... Привет от старых штиблет... -- развязно отозвался Горынин.
-- Только что разговаривал с твоим шефом. Совсем у них там из-за этого
"Бейкера" крыша съехала... Какая уж тут контрпропаганда, если Чурменяев вам
позвонил и вы перед ним расстилаетесь. Значит, Горынин -- зверь, а в ЦК
добрые дяди с маковыми плюшками! (Николай Николаевич снова что-то черкнул на
календаре.) Тогда нечего с этой диссидентурой бороться, берите их к себе на
работу -- и дело с концом! Что?.. Да объяснял -- не понимает... Ну, я же
машины, как курица яйца, не несу, придется у хорошего человека оттяпать. А
он тоже к вам побежит. Вникаешь?..

Судя по интонации и расслабленным мышцам лица, теперь он говорил с
ровней, скорее всего с Журавленко. Анка подошла ко мне, положила на мою
грудь руку, наманикюренными ноготками осторожно залезла за край рубашки и
пощекотала кожу -- меня тряхануло, как током.

-- Это ты звонил?

-- Да.

-- Зачем?

-- Не знаю...

-- Не знаешь? -- Она наморщила лоб и очень внимательно посмотрела мне в
глаза.

У нее была странная манера смотреть, нет, вглядываться в глаза, точно
она хотела прочесть на роговице какую-то сделанную малюсенькими буквами
надпись -- такие бывают на мелких иностранных монетках.

-- Я больше не буду, -- пообещал я.

-- Не надо... И верни мне, пожалуйста, часы!

-- Верну... Потом. У меня сейчас их с собой нет.

-- Хорошо -- потом... Но обязательно.

-- Они тебе очень нужны?

-- Очень.

-- Ты не ошибаешься?

-- Нет. Я никогда не ошибаюсь. Я просто быстро устаю от правильного
выбора. Жалко, что теперь нет монастырей, я бы ушла... Нам с тобой нужно
встретиться снова. Лет через пять. Я устану от своей правоты и буду тихая,
верная и нежная. Ты хочешь?

-- Хочу. А пораньше нельзя?

-- Вряд ли... Ты меня дождешься?

-- Не знаю...

-- Считай, что я ушла на фронт. И я могу погибнуть. Но я обещаю тебе
вернуться. Договорились?

-- Да.

Николай Николаевич закончил разговор и положил трубку.

-- Хорошая вы пара! -- сказал он, полюбовавшись на нас. -- На черта,
Нюрка, тебе этот выпендрежник Чурменяев?!

-- Для усталости.

-- Разве что... Ладно, -- он протянул мне листок с завизированным
заявлением. -- На, корми своего гения "котлетами ЦДЛ".

-- Ты завел гения? -- оживилась Анка.

-- Да, пушистый такой...

-- А где он?

-- Вон сидит, -- я кивнул в окно. Витек сидел на лавочке в своей дохе
и, отложив кубик Рубика, целился камнем в гревшуюся на солнце кошку.

-- Смешной, -- улыбнулась она. -- Это ты его так нарядил?

-- Я.

-- Забавно. Познакомь!

-- Нечего! -- разозлился Николай Николаевич. -- Пришла обедать с
Чурменяевым -- обедай! Нечего талантливой молодежи голову морочить! А ты
давай, -- он махнул мне рукой, -- иди в кассу, а то на обед закроется.
Пятнадцать минут осталось!

-- А он вправду гений? -- спросила Анка.

-- Скоро узнаешь, -- ответил я и вышел из кабинета.

13. КАК ДЕЛАТЬ ВЕРЛИБР

Кассирша, толстая дама с пепельной прической, напоминавшей огромное
осиное гнездо, уже закрывала стальную дверь, чтобы идти на обед.

-- Какая у вас сегодня замечательная прическа! -- запыхавшись,
выкрикнул я.

-- Да? -- удивилась она и начала отпирать кассу.

А вот если бы я принялся возмущаться, что до обеда осталось еще целых
пятнадцать минут, она бы ни за что дверь отпирать не стала, денег бы мне не
выплатила да еще обозвала бы дармоедом, который, вместо того чтобы у станка
стоять, прикидывается писателем... Кстати, это интуитивное умение сказать