сморщенным, некрасиво застывшим от напряжения лицом и раскрытым ртом, голова
его подалась вперед, к Настене, глаза непонимающе мигали.
не хотел он поверить.
скажет? Или как?
себя.
скорей всего не с Настеной, а с какой-то своей нерадостной мыслью. Он
помолчал, доводя до полного, окончательного решения эту мысль, и вспомнил,
спросил, чуть поворачивая лицо на сторону, подставляя ухо, чтобы лучше
слышать: - Ну и... за сколь продала?
завернутые в тряпицу часы, которые отдал ей в свое время Андрей. Когда она
воротилась, Михеич спустился с предамбарника и сидел на приступке. - Вот, -
протянула ему Настена часы.
сморщилось.
не на деньги продала, а вот на них. Вроде как поменяла. А часы легче
продать, они, тот человек сказывал, особенные, иностранные, их шибко ценят.
Ты погляди, они на трех стрелках. - Настена быстро подкрутила заводное
колесико, которое она, похоже, трогала не в первый раз, и сунула часы в руки
Михеичу. - Погляди: большая-то тонкая стрелка прямо на глазах бежит, так и
скачет, так и скачет. Я таких сроду не видывала. Вот ведь до чего
додумались, до какой красоты... и всегда правильно показывают, не врут. -
Михеич со страхом, как бомбу, повертел часы в руках, придерживая одну ладонь
другой, и тут же вернул обратно. - А в темноте они светятся, вот эти точечки
прямо белым огнем горят, все видно, - со слепым отчаянным восторгом добавила
Настена и умолкла.
Ну и ну.
часы... Их с руками оторвут, только покажи.
маленько, а не, кидалась сломя голову незнамо на что. Кому ты их продашь,
кому они нужны?! Солнышко-он ходит.
козырем для часов, и сплюнул. - А на что он мне, этот свет? Вшей при ем
бить?
поглянутся ему, он любит такое - только показать. Уполномоченный, которого я
отвозила, он у меня их за две тыщи рублей выпрашивал, - ввернула она для
убедительности. - Да еще как выпрашивал...
Он, уполномоченный-то твой, в дурачки, поди-ка, с тобой играл, а ты
поверила. Ладно, - обрезал он, - пойдем. И так сколь потеряли из-за твоих
часов. Порадовала ты меня, хватит. Да убери ты их с глаз моих, убери, христа
ради.
что Михеич не вытерпит и еще вернется к нему, - слишком долго им предстояло
оставаться вдвоем, а, взбередившись, говорить после этого о чем-то другом
далеко не просто. Настена побаивалась, хотя самое страшное на сегодня, она
надеялась, миновало, теперь важно было держаться своих слов, не сбиться с
них, прикидываться все той же недотепой. Зато изморное, тягостное ожидание
прорвалось, одна пропажа - худо ли, хорошо ли, но оправдана, потом, если все
продолжится скрытно, станет легче - до того, конечно, интересного момента,
когда понадобится оправдываться уже не в пропаже, а в находке - в приплоде.
Но до этого пока еще далеко, хотя сомневаться в этом больше не приходилось.
намеченную, чтобы валить. Михеич сделал подруб с той стороны, куда смотрела
сосна, напротив него стали пилить. Дерево было не толстое - выбирали
полегче, но пила почему-то шла вязко и забирала много силы; Михеич скоро
задохнулся и закашлялся. Дожидаясь, пока он успокоится, Настена присела на
землю и среди прошлогодней травы вдруг заметила бледный зеленый росточек -
он блеснул и погас, но Настена, склонившись, отыскала его снова, а рядом с
ним нашла еще и еще. Она сорвала один и, лаская его в руках, задумалась,
подступая, как ей казалось, к какой-то важной дальней мысли, которая
способна принести ей надежду, но мысль эта, дразня, так и не далась Настене,
ускользнула от нее. Подошел, накашлявшись, Михеич, и Настена показала ему:
потянул на себя пилу. Настена пожалела, что заговорила: выходило, что она
подлизывалась к свекру, пыталась травкой замять свою вину.
солнце на небе; солнце, казалось, истончилось, догорая, его слабый свет
повисал в воздухе, не доставая до земли. Где-то насвистывал бурундук, далеко
на горе лаяла собака, скрипело старое дерево, но звуки эти не мешали тишине,
снимали с нее тяжесть. Походило на то, что день специально выдался таким
незаметным и укромным, чтобы без боязни всходила из темноты трава и набухали
на деревьях почки.
отчаянном усилии удержаться, выстоять и не смогла - пошла, повалилась,
раздирая оставшуюся ткань. Михеич с Настеной отскочили в сторону. Комель
повернулся на пне, ствол в воздухе крутанулся и ухнул - высоко в воздух
подскочила, оборванная ветка, сотряслись кусты, за рекой отозвалось эхо.
Михеич подобрал у поленницы топор и пошел обрубать сучья, Настена, как
всегда, стаскивала их в одну кучу.
спросил:
чего угодно, но только не этого; тут было отчего испугаться.
откуда я буду знать? Почему ты спрашиваешь?
кажись, в одном доме живем.
не доверял ее словам и хотел по виду, по тому, как она держится, понять, что
ей известно.
хочешь. Дак ты это... скажи, Настена. Мне одному скажи. Не скрой.
я тебе, интересно, скажу? Если б было что сказать, я бы не сказала, что ли?
Я столько же знаю, сколько ты.
за последнее время сделалась.
Настена.
подумал бы, что ты без спросу ружье на какие-то часы станешь менять. В тебе
раныце этого не было. Че-то с тобой, дева, деется - окромя ружья видать. Как
вроде че-то ты все время боишься... торопишься все время... Может, ты уйти
от нас собираешься?
со своей затаенной искренностью отозвалась она. - Скоро кончится, поди,
война - что-то будет.
на себя, и, бросая украдкой взгляды на свекра, пыталась понять, поверил он
ей или нет. Уж одно то, что он заподозрил, будто она знает что-то об Андрее
отдельно, не сулило ничего хорошего. Нетрудно было догадаться, что с этого
дня он станет следить за ней, - невольно станет следить, если даже сейчас
поверил, потому что от подозрения так просто не отделаешься: оно,
появившись, существует самостоятельно, и это оно потом забирает власть над
человеком, а не человек над ним. Теперь придется вдвое, втрое быть
осмотрительней и рассчитывать каждый свой шаг. А что его рассчитывать, что
осторожничать, если месяца через два напухнет пузо, от которого не
отговоришься, как от ружья, - эти часы затикают громко и безостановочно.
Настена не могла представить, что ей готовится, ее воображения на это не
хватало; то, что должно было свалиться, не с чем было сравнить, его
приходилось покорно ждать, ничего не предпринимая, пока не обнаружится
всенародно, что с ней, пока не ткнут в нее пальцем и не спросят, - и тогда
уж карабкаться, карабкаться, надеясь только на собственные силы, потому что
никто ей не поможет, - только на собственные силы, которыми одной
понадобится спасать всех троих. Достанет ли сил, она не знала и не хотела
заранее думать об этом, надеясь все же, что она не из слабеньких, и боясь в
то же время, что тут, кроме сил и терпения, потребуется что-то еще, чего в
ней не окажется. Можно, наверное, вынести любой позор, но можно ли обмануть
всех людей, весь мир разом, чтобы никто никогда не открыл правды? Не мало ли