Чтение 27–й страницы книги ~Заложник удачи~

— Это не предательство, — мягко заметил боярин. — Ты же не вассал королевы Аделии.

— Это как поглядеть, — набычился словинец.

— Дело твое, — Бранко махнул рукой. — Захочешь помочь, поможешь. Нет — езжай молча. А отпустить я вас все равно не могу.

— Слишком многое вы видели, — добавил рабро Лойко. — А, тем паче, рабро Юран говорил, что вы обвинение Сыдору выдвинули?

— Да! — звонко воскликнула Велина. — Я его обвиняю! Где он?

— И я тоже, — поддержал девушку Годимир. — Готов потребовать Господнего суда!

— Потребуешь, — кивнул боярин. — Но не сейчас. После того, как Ошмяны завоюем. Хотя я рассчитываю обойтись без кровопролития.

«Конечно, — подумал драконоборец, — ты ж заречан уже подданными своего короля видишь. А собственных кметей убивать глупо».

— Рабро Сыдор поехал вперед нас на Ошмяны, — пояснил Юран, глядя почему-то только на Велину.

— Надеюсь, в случае его успеха, забот нам этот городишко не доставит, — прервал полусотника Бранко. — А вы поедете с нами. Можете выбрать — в качестве гостей или в качестве пленников. В Ошмянах, думаю, много прояснится.

Боярин, не прощаясь, развернулся на каблуках и скрылся в шатре. Рабро Лойко отстал от него всего лишь на долю мгновения.

— Не скажу, что я не рад, — развел руками рабро Юран. — Ибо я благодарен боярину Бранко — его решение даст мне возможность видеть тебя каждый день. — Он поклонился Велине.

Девушка смущенно улыбнулась, зарделась и отвернулась.

Ярош забурчал едва слышно — захочешь, не разберешь.

Олешек пробежал пальцами по струнам. Раз, другой… Откашлялся.

— Маленькая канцона, пан Годимир. Надеюсь, ты меня поймешь…

Он запел:

— Терпение, мой друг, терпение…

Терпи, когда вокруг чума,

Разруха, голод, боль и тьма,

И безвремение…

Терпение, мой друг, терпение…

Когда бороться нет уж сил

И убегает кровь из жил,

В душе сомнение…

Терпение, мой друг, терпение…

Терпи, когда надежды нет

И помутился белый свет —

Небес затмение…

Терпение, мой друг, терпение…

Терпи, не сдайся без борьбы

Ты под ударами судьбы —

Придет везение…

Терпение, мой друг, терпение…

И повернет река лицом

Ладью с измученным гребцом

Вдоль по течению…

Терпение, мой друг, терпение…

Несправедливость прочь уйдет

И вновь удача промелькнет

Хоть на мгновение…

Терпение, мой друг, терпение…

Терпи, когда все хорошо,

И, кажется, себя нашел…

Ах, самомнение!

Стихли последние звуки.

Юран томно вздохнул:

— Ты бы что-нибудь веселое спел… — Он бросил косой взгляд на Велину. — Чтобы девицу развеселить!

— Веселое после войны, рабро Юран! — сказал, как отрезал, шпильман. — Надеюсь, ты не будешь возражать, чтоб я своих друзей пристроил где-нибудь?

— Само собой! — сделал широкий жест загорец. — Только в присутствии десятка моих дружинников.

— Да хоть сотни! — Годимир пожал плечами. — А кормят ли у загорцев?

Олешек закивал и с довольным лицом побежал вперед. Остальные потянулись за ним. Сперва драконоборец, за ним — Ярош. Следом за разбойником Велина, а за ней, как хвостик, выглядевший немножко не в себе рабро Юран герба Млок. Черно-желтая ящерка шевелилась на его груди, как живая.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
СНОВА ВМЕСТЕ

Плохо смазанная ось повозки слегка поскрипывала. Звук противный, но с скрипением конопляной веревки по дереву не сравнить. Под визжание тележного колеса можно даже прикорнуть. Собственно, Годимир, попав к загорцам, отъедался и отсыпался. Хорошо Ярош сказал — уничтожая вражеские харчи, ты приближаешь его поражение.

Коней им никто не дал, ясное дело, но зато обеспечили местами на обозной телеге. А разве может быть что-то лучше свежего сена? Валяйся, не хочу. И на десяток конвойных загорцев, бросающих косые взгляды, можно не обращать внимания. И даже на полусотника рабро Юрана герба Млок, гарцующего с придурковатым лицом с той стороны повозки, где грызла стебелек тонконогая Велина.

С противоположной стороны трясся на спине рыжего мула Олешек. Он виновато поглядывал на Годимира, вспоминая, как рыцарь напустился на него при первой встрече.

Еще бы! Кто обещал войну остановить? Ты? Почему не остановил? Ах, не в силах? Зачем тогда обещал? Зачем врал? Сколько можно юлить и выкручиваться? Хуже лисицы!

Шпильман оправдывался как мог. Дескать, и так делает все, что в человеческих силах. И даже чуть-чуть больше того… Хотя рассказать, зачем вообще его понесло к загорцам, если он не шпион, отказался наотрез. Сказал, что не его тайна и открывать ее он не имеет права. Честь бродячего музыканта, слово, данное прекрасной даме, и все такое…

Наслушавшись его заверений, объяснений, оправданий, Годимир махнул рукой и послал музыканта подальше. А как еще поступать с человеком, выступающим на стороне твоего врага?

На это Олешек ответил, что, мол, легко некоторым, для кого весь мир раскрашен черной и белой краской. Вот — друг, а вот — враг. Все просто и понятно. Заранее известно, кого рубить мечом, а с кем идти за пиршественный стол. И вообще, проще жить, если у тебя есть меч и ты умеешь им пользоваться так, чтобы не отрубить себе ногу по колено. А он, Олешек Острый Язык из Мариенберга, крутится, как умеет. И чаще приходится поддаваться обстоятельствам, подстраиваться под них и пытаться изменить изнутри. Это, конечно, не такой легкий и надежный способ, как удар клинка, распластывающий от плеча до пояса, но и в нем есть свои преимущества.

«Да знаешь ли ты, сколько жизней заречан я сохранил, спев вовремя боярину Бранко балладу о битве в Дорзолянском ущелье? Чего стоило убедить загорцев не преследовать израненных рыцарей короля Кременя, отступающих за Ивотку? А ведь ему, Олешеку из Мариенберга, триста лет не надо тащиться следом за армией Момчило Благословенного! Достаточно было предъявить рабро Лойко одну грамотку, и почетное сопровождение из полусотни воинов до самых Жулнов обеспечено! А он трет задницу о неудобное, жесткое седло, трясется на упрямом, противном муле… А все для чего? Для того, чтоб людям помочь. От заречан он, само собой, добра видел немного, но платить злом за зло Господь не заповедовал!»

Годимир утомился и сделал вид, что согласен с доводами шпильмана. А то еще в запале наболтает неизвестно чего… А вокруг загорцы, довольные бесплатным представлением, устроенным известным музыкантом, навострили уши.

Да еще Велина вступилась за шпильмана. Правда, неизвестно какими соображениями руководствовалась сыскарь. Или, и вправду, пожалела горячо возмущающегося парня, или тоже подумала о лишних словах, готовых сорваться с его острого, но длинного языка. Девушку тут же поддержал рабро Юран, скорчив такую гримасу, будто вот-вот вызовет Годимира на поединок. И как словинцу ни хотелось отлупцевать надутого загорского рыцаря, но приходилось считаться с тем, кто здесь хозяин, а кто — гость.

Армия двигалась неспешно.

Рассылала во все стороны от тракта гонцов, провозглашающих власть короля Момчило над зареченскими землями. Налагала оброк на кметей. Пока еще не слишком злой — там воз сена, здесь пять мешков пшеницы, где-то требовали репу, а где-то горох. Насколько успел заметить Годимир, коров и свиней у селян не отбирали, а покупали. Неизвестно, правда, насколько хорошую цену давали, но все-таки… Так не ведут себя люди, собравшиеся в грабительский набег. Так поступают пришедшие надолго. Завоеватели.

Хотя обычно — так уж повелось в нашем мире — завоеватели редко считают себя таковыми. Предпочитают именоваться освободителями. Это как у братьев-близнецов, случись им родиться королевичами, — кто первым корону ухватил, тот законный наследник, опора отечества и гарант вольностей народных, а кто опоздал на полмгновения — проклятый узурпатор, незаконно посягающий на ему не принадлежащее. Но как быстро близнецы-королевичи могут поменяться местами (а все дело в настроении капризной панночки-удачи — то одному улыбнется, то второму), так и настроение, вызываемое пришлой армией в народе, может измениться резко от легкого недовольства и тщательно скрываемого раздражения к отчаянному сопротивлению и всеобщему восстанию. Между этими двумя состояниями зачастую один-единственный шаг, и сделать его может дружинник, свернувший шею последней курице восьмидесятилетней бабки, молодой горячий рыцарь, прижавший на сеновале дочку или внучку местного солтыса50, командир отряда, приказавший выпороть десяток кметей за непонимание освободительной роли их победоносной армии. Но в любом случае народ кто-то должен повести за собой. Кто-то должен первым бросить обвинение врагам в лицо. Та же бабка, тот же обиженный староста, несправедливо поротый дровосек. Первый шаг сделать тяжело, зачастую невозможно, но без него не будет второго, третьего и так далее.

Страны, где не нашлось героев-одиночек (или дураков — это с чьей точки зрения поглядеть), обречены вечно выплачивать дань более сильным и удачливым соседям.

Мысленно Годимир примерял на себя маску такого вот героя. Но словинец не был уверен, что заречане пойдут за пришлым рыцарем. Или за той же Велиной, которая объявила о своем поморском происхождении. Вот Ярош, к примеру, мог бы возглавить восстание против завоевателей. Лесной молодец, пользующийся заслуженным уважением среди простолюдинов. Но Бирюк последние два дня молчал, словно уйдя в себя. Даже подначивать рыцаря, мол, уведет девушку загорец, перестал. Может, заболел?

Не торопился боярин Бранко еще и от того, что ждал возвращения мэтра Вукаша, отправившегося с двумя десятками копачей и тремя подводами добывать «кровь земли». Должно быть, израсходовал весь запас при штурме Ломышей.

Вот так и ехали: где-то впереди Сыдор с хэврой, где-то позади — Вукаш с копачами, вокруг — загорцы (на постную рожу рабро Юрана хоть не смотри), внутри — невеселые мысли.

Утром третьего дня пересекли мост через Ивотку. Хороший, крепкий мост. На одном берегу — разрушенная сторожка, и на другом тоже.

Шагах в пятидесяти от моста дорога ныряла в узкую лощину между двумя холмами. Здесь ее перекрывали (раньше перекрывали, а теперь валялись по обе стороны тракта) толстые стволы поваленных деревьев. Сучья никто не обрубал — так лучше прятаться от вражеских лучников. За этой засекой дюжина стражников приняла последний бой.

Сопротивлялись они, судя по обезображенным трупам и крови, пятнающей древесную кору и листья, отчаянно. Но… Сила солому ломит. Против трех десятков разбойников Сыдора, вооруженных луками и прекрасно ими владеющих, стражники не совладали.

Теперь их тела лежали рядком на левой обочине. Не иначе, Сыдор, зная, что отряд Бранко движется по его следам, уложил, желая похвастаться.

На взгляд Годимира, бахвальство вышло не очень. Его сильно подпортил вид четырнадцати убитых разбойников, застывших на правой обочине. Человек не военный мог бы и восхититься, но словинский рыцарь, а также любой из загорцев понимал: имея двукратное преимущество в численности бойцов, положить своих больше или хотя бы столько же — это признак неумения управлять боем, свидетельство слабости командира и паршивой подготовки воинов. А чего еще ждать от разбойников?

Медленно проезжая мимо разрушенной засеки, драконоборец смотрел на заречан. Стражники-то погибли, защищая свою родину, а ради чего умерли лесные молодцы? Ради желания видеть Сыдора королем всего Заречья? Сомнительное счастье. Чем их поднял вожак, какими словами повел на смерть? Или просто взыграла в горячих зареченских парнях удаль? Захотелось не только кметей обирать, но и с армией клинки скрестить? Вот мы, дескать, какие!

Ну, и многие теперь больше никогда ни с кем не сразятся, не выпьют браги, не прижмут молодку в корчме… Никогда!

Вот лежит Озим, которого товарищи дразнили Яровым. На бригантине маленький ровный разрез в двух ладонях ниже левой ключицы. Должно быть, гизарма. Быстрая смерть, совсем не мучился. А вот у Будимила (или это Будигост?) вспорот живот. Края разреза в сосульках черной, запекшейся крови и еще в чем-то буром, мерзком даже на вид. Телохранитель Сыдора умирал долго и мучительно. На сизых петлях кишечника копошатся стаи изумрудно-зеленых мух. Отяжелели от сытости. Даже взлетать не хотят…

Годимир перевел взгляд налево и обомлел.

— Ты куда! — воскликнула Велина, увидев, как рыцарь одним прыжком перемахнул через борт телеги и опрометью бросился к телам заречан.

Драконоборец рухнул на колени около двух лежащих рядом трупов.

Один изрублен так, что на белой суркотте уже и не разглядишь красную конскую голову — вся накидка слилась в единое багровое пятно. Целое только лицо, если не считать рассеченную скулу. Длинные каштановые усы с изрядной примесью седины, густые брови, докрасна загорелые, а теперь серые щеки. Волосы стрижены в кружок…

Пан Тишило!

А рядом?

У этого пана лицо, напротив, изувечено до неузнаваемости — очевидно, несколько ударов кистенем. Зато черная суркотта с вышитой на груди трехзвенной золотой цепью почти не тронута. Если и есть где-то пятна крови, так, скорее всего, чужой.

Пан Стойгнев!

Как же Годимир мог забыть? Их отправила королева, чтоб паны рыцари прикрыли отход отступающей армии Кременя. Но драконоборец-то думал, что ошмянская королева им и войско дала в помощь! Хотя бы пару десятков стражников! Почему же на соседнем теле накидка с голубой молнией на желтом поле — герб короля Кременя? Где же черные суркотты с золотым трилистником? Где ошмянские дружинники?

— Где?! — в голос воскликнул рыцарь, на замечая, что вокруг толпятся спешившиеся загорцы, Ярош держит его за плечи, а Олешек спрятал лицо в ладонях — желудок у него никудышный, и, значит, шпильмана вот-вот стошнит. — Где?

— Что случилось, рабро Годимир? — насмешливый голос Юрана долетел сверху, с седла. — Подумаешь, трупы… Ты на войне никогда не был?

— Придержи язык, рабро Юран! — неожиданно зло выкрикнул Олешек. Те же нотки звучали в его голосе и у пещеры мертвого дракона. — Не «подумаешь, трупы»! Этим рыцарям ты в подметки не годишься!

— Ты как говоришь с рыцарем, музыкантишко? — Загорец замахнулся плетью, но отшатнулся, увидев перекошенное лицо вцепившегося в рукоять меча Годимира.

— Только попробуй… — прохрипел словинец, пытаясь стряхнуть повисших на плечах Яроша и Велину. — Я тебе эту плеть в глотку вобью.

— Ты гляди! — воскликнул кто-то из толпы. — Пес хоробровский зубы показал! Сейчас мы его…

— Успокойся… — шипела в ухо сыскарь. — Успокойся… Ты ж не сможешь против всей армии… Вслед за ними захотел?

— Я его на бой… — начал Годимир, но короткий удар по почкам вынудил его охнуть и со щелчком закрыть рот.

— Замолчи, я сказала! — решительно прошептала Велина и в полный голос повторила: — Рабро Юран, пан Годимир увидел старых друзей. Прости его. Гнев на Сыдора затмил ему на время разум.

— На время? — недоверчиво скривился рыцарь герба Млок. — Хотел бы верить…

— Прости его, пожалуйста.

— Ладно! Хорошо! — брезгливо сморщил нос Юран. — Только ради тебя! Но этого музыканта бесштанного…

— Что тут такое? — Вороной конь наместника Лойко решительно растолкал столпившихся загорцев. — Почему встали? Весь обоз держите!

— Рабро Лойко! — горячо проговорил Юран. — Это приблудные оборванцы тут такое устроили! Особенно вот этот… — Он ткнул плетью в Годимира.

Наместник прищурился с высоты седла на трупы — видно, слабоват глазами был.

— Заречане? Ломышанская гвардия?

— Позволь мне объяснить, — вмешался Олешек. — Это действительно ломышанская гвардия. Охрана моста, надо думать… А с ними два прославленных рыцаря из Хороброва и Грозова…

— Узнаю полещука, — перебил его Лойко. — Вот этот, да? Усач?

— Да, рабро. Это пан герба Конская Голова. Его можно назвать идеалом странствующего рыцаря. Как он тут очутился, ума не приложу…

Годимир знал, как тут очутились Стойгнев и Тишило, но молчал. Знал, стоит открыть рот и вновь вырвутся обидные, запальчивые слова. И неизвестно еще, что решит наместник загорского войска. Может и приказать повесить на ближайшей осине, а очень хочется выжить и отомстить Сыдору. Драконоборец еще ни разу так страстно не желал смерти другого человека. Меча под рукой не окажется, есть руки — душить, ноги — топтать, зубы — грызть…

— А второй? — небрежно бросил рабро Лойко.

— Второй — пан Стойгнев герба Ланцюг, — продолжал объяснять шпильман. — Пан Годимир служил у него в Ломчаевке, это тоже под Бытковым, оруженосцем. С ним вместе ходил впервые на войну, против черных клобуков.

— Что они тут делали, Олешек?

— Откуда ж мне знать? — развел руками музыкант. — Может, мимо проезжали? У них, я знаю, вражда старинная была…

— Вот и бились бы, как честным рыцарям пристало, — влез Юран.

— Помолчи, полусотник, — резко одернул его Лойко. Обвел глазами собравшихся. — Всем вернуться к повозкам. Конники — в седло. Вы, — он остановил взгляд на застывших живописной троицей Годимире, Велине и Яроше, — быстро в телегу. Иначе мне придется задуматься, почему это ваши друзья, — холодный прищур переместился на Олешека, — сражаются против армии Момчило Благословенного.

— Вернись. Вернись в телегу… — зашептала сыскарь.

Драконоборец кивнул, подошел к повозке, поставил ногу на ступицу. Сзади прозвучало распоряжение наместника:

— Все тела похоронить, как положено! И сыдоровых, и этих… Рыцарей, гляди мне, не обирай! Закопаешь со всем, что на них!

Топот копыт. Ворчливый голос дружинника, очевидно, назначенного в похоронную команду:

— Ага… «Не обирай»! Тут, опосля разбойничков, найдешь что-нибудь…

Телега тронулась. Заскрипело колесо.

Годимир сидел, уткнув подбородок в колени, с закрытыми глазами и видел перед собой ненавистную рожу Сыдора, перечеркнутую крест-накрест двумя взмахами меча…

Ночью сон никак не шел к драконоборцу. Одна только мысль о Сыдоре, Вукаше, всех прочих загорцах заставляла сжиматься кулаки. Эх, вскочить бы на коня, прорубить путь мечом и прочь! Сперва в Ошмяны, предупредить королеву о измене вожака хэвры… А вдруг она с ним заодно? И пойдет на то, чтобы отдать королю Момчило власть над королевством? Не может быть! А почему, собственно, не может? Он ей что, в душу заглядывал? Да нет же! Нельзя так думать о прекрасной панне! Неправильно это…

Рядом стонал во сне Ярош. Ему в самом деле приходилось тяжело. Днем разбойник еще держал себя в руках, пытался даже шутить, хотя и хватался время от времени за голову, словно раздираемый мучительной болью. А вот ночью… Ночью из его горла вырывались жалобные стоны. Бирюк корчился, пытаясь с головой укрыться видавшим виды зипуном. И самое обидное, что не поможешь другу ничем. В обозе загорцев лекари наверняка есть, но не станут связываться с чужаком, почти пленником.

Темный силуэт, заслонивший звезды, заставил Годимира напрячься и незаметно потянуться к мечу.

Кого это несет?

Неизвестный приблизился, опустился на корточки.

Смазанная тень рванулась справа, послышался негромкий вскрик, хрипение, а потом жалобный стон.

Годимир вскочил.

В двух шагах от него лежал ничком Олешек.

За каким лешим шпильман приперся среди ночи?

Но самое смешное состояло в том, что на спине музыканта сидела Велина. Одну руку мариенбержца она удерживала даже не рукой, а ногой, и судя по перекошенному лицу Олешека, от жесткого захвата его кости начинали трещать. Ладонью сыскарь зажимала шпильману рот.

Как рассудил рыцарь, очень здравая предосторожность.

— Ты что тут делаешь? — наклонился Годимир к шпильману.

Тот вращал глазами, пока девушка не усмехнулась и не отпустила ладонь.

— Руку отпусти, дура… — зашипел поэт. — Сломаешь ведь…

— Сломаю, — спокойно пообещала Велина. — Если еще раз дурой назовешь.

— Ладно, не буду! Прости! — взмолился Олешек. — Только отпусти. Ради Господа, а?

Неспешно и даже с показной ленцой сыскарь отпустила его руку. Музыкант тут же уселся, растирая локоть.

— Разве ж так можно… — постанывал он при этом. — Мне ж без рук никак нельзя. Я к ним, как к людям, а они — увечить…