Чтение 27–й страницы книги ~Песня цветов аконита~

Отряд Муравья пробирался оврагами. Глина разъезжалась под ногами, люди спотыкались, рвали одежду в колючих кустах. Порой ветер доносил запах гари — тогда кашляли, прикрывали перепачканные лица. Аюрин молчала. Упорно смотрела вперед, словно вела молчаливую беседу с духами леса. Пожар пощадил отряд Муравья — горстку людей. Неподалеку пламя прошло. Долго боялись — вернется, и тогда конец. Обошлось. Только ведь не одни они в тех местах были. Другие не выжили.

— Лето жаркое, — вздыхали в отряде. — От торфяников надо уходить. Милостивы к нам Бестелесные — не дали сгореть живыми.

— Торфяники! Лето! — не выдержал Муравей и палкой со всей силой ударил по пню. — Как малые дети, право! Поджог это был, не сомневайтесь! Одних спалили, других заставили наглотаться дыма и разбрестись по лесам. Теперь всем вслепую друг друга искать. Да и нас, как пить дать, войска ищут! Только они-то знают, куда можно идти, а куда нет!

— Поджог, говоришь? — переспросил мужчина с косящим глазом, в прошлом пастух. — Да что ж за демоны на такую жестокость способны?

— У них одно желание — с нами разделаться! — сплюнул другой. Муравей подозвал Аюрин:

— Как ты?

— Ничего… — слыша разговор, она совсем притихла — и не поверить, что недавно еще бойкой была, за словом далеко не ходила.

— Ты у нас сны видишь — скажи, куда идти и чем все закончится, — невесело пошутил бывший пастух.

— Не знаю, — Аюрин съежилась. — Мне давно ничего не снится. Одно только — что я не сплю. Будто лежу всю ночь с открытыми глазами, — но поутру меня будят.

— Ничего, — Муравей положил ей ладонь на плечо, погладил по волосам. — Отойдешь, еще будут красивые сказки сниться.

— Я не хочу — сказки! — упрямо вскинутый подбородок выдавал прежнюю Аюрин. — Я взаправду хочу!

— Взаправду, — задумался Муравей и, не найдя что ответить, дал команду трогаться в путь. Мол, что застряли на месте, будто коряги лесные?

Главное, из торфяников выбраться, к чистым озерам. А мальчишка с разноцветными глазами вызвался проводником быть — на него и дым словно действовал меньше. Аюрин не доверяла ему. Если не дух, тери-тае, значит, еще хуже, значит, намеренно прислан в отряд и ведет их всех к гибели.

— Говорят, скоро объявится человек, к которому стекутся все мятежники, — как-то сказал Разноглазый. — Будто бы сила дана ему немереная… и удача. Только нарочно его не найдешь, нужно верить, и тогда тропа сама к нему выведет.

— Сказки, — отмахнулся Муравей раздраженно. — Слыхал… Такого и не рождалось еще. Всегда в трудные годы, когда поднимался народ, вожаки находились, и про них байки рассказывали. А вывести тропа выведет… в мир иной, если по сторонам не смотреть.

— А ты, Умэ, — обратился мальчишка к Аюрин, ибо настоящего ее имени не знал: — Ты хочешь попасть в его войско?

— Нет, — крепко подумав, произнесла. — Постреляли, и хватит. Я дом свой хочу! Верно заведено — каждому свое место. Где у меня счастье было? Дома, в деревне. А тут, с луком в руках — одна ненависть.

И подозрительно скосила глаза:

— А ты не посланец его? С чего речь завел? И в проводники навязался…

— Нет, — рассмеялся мальчишка. — Я сам по себе.

В свою очередь на нее покосился:

— А правда, что ты видишь вещие сны?

— Даже не знаю.

В ту ночь не до сна было — шли, глотая едкий дым, полуослепшие от слез — дым и глаза не щадил. К полуночи стало полегче, и ветер в другую сторону подул. Вроде выбрались. Самое время остановиться. Только вскрикнул кто-то, и все в его сторону повернулись.

Не то озерцо, не то болотце, чистое, словно небо после дождя. Круглое, маленькое, даже уютное. Откуда взялось? Так и манит шагнуть вперед, набрать воды. Муравей нахмурился, а Аюрин с шипением пальцы подобрала, готовая наброситься на проводника. Но мальчишка и сам был растерян.

— Ошиблись, бывает — сразу не рассмотрели, — поспешил успокоить людей Муравей. Только если в порядке все — самое время напиться, лицо освежить. А к воде подойти — страшно. Переливается, голубовато-серебряная, хоть луны на небе нет.

— Так и будем стоять? — не выдержала Аюрин и сделала шаг вперед, а мальчишка одновременно с ней шагнул.

С поверхности озера крылатая тень слетела — пар, обернувшийся птицей. Сжав зубы, девчонка шагала вперед, а спутники молчали, словно время для них застыло. Только парнишка разноглазый шел рядом. Одновременно к воде склонились.

Рябь прошла по озерцу, едва уловимая — призрачная птица на воду опустилась. Не то цапля небывалая, не то лебедь, о которых Аюрин только сказки слыхала. И смотрела птица, шею склонив, и опаловый глаз таил в глубине предостережение. А потом показалось — заговорила, не размыкая клюва:

— Значит, не хочешь больше лук в руках держать? А если и впрямь явился бы такой человек, что всех недовольных вокруг себя собрать ухитрился?

— Да что ты понимаешь, птица! — сказала Аюрин. — Сама-то, небось, бессмертная! Коли волшебная, сделай так, чтобы не было зла.

— А сама таким человеком стать не хотела бы?

— Нет!

— Что, и ты не желаешь? — обратилась птица к парнишке.

— И я…

— А чего хочешь? — вновь обратилась к Аюрин.

— То, что отняли у меня!

— Ну, возьми, Умэ-Перышко, — и полупрозрачное перо упало к ней в руки. — Только пока оно не настоящее. Сумеешь удержать — настоящим станет. А ты… — обернулась к парнишке, — и сам разберешься.

И без того не знающие, чего ожидать, люди перепугались изрядно, когда двое подростков кинулись к озерцу, да с такой скоростью, что в считанный миг возле воды оказались. А потом оба упали — головой в воду. Старшие кинулись было на выручку — двое, мокрые, вскинули головы и замахали руками:

— Подходите, это просто вода! Холодная, настоящая!

Просто вода — ледяная, чистая, прямо сладкая. И ни следа того, что недавно пугающим и непонятным казалось. Мало ли что почудится с больной головы?
* * *

Столица

Это письмо принесла Амарэ. Бумага оттенка «лист ивы». Знаки яны, перетекающие друг в друга подобно волне.

«Светлая госпожа Аину, позвольте мне говорить с вами». И подпись — имя. Без приставки — звания, данной отцом. Больше нет никого с таким именем здесь, наверху — а из низших ни у кого нет такого почерка и не достать им такую бумагу. Что это — вызов? Или, напротив, страх?

«Он понял — я не стану терпеть. Чего хочет теперь?»

Она хотела ответить молчанием. Но все же велела передать, что подойдет к тому же месту вечером. На этот раз Амарэ пошла с ней. Девушка понимала, что происходит, и ее спокойная доброжелательность бальзамом казалась.

— Неужто вам есть что делить? — спросила она. Хали вздрогнула, но не оглянулась.

В темно-зеленой тэй и остальной одежде в тон он казался духом сумеречного сада. Амарэ осталась дожидаться на скамейке неподалеку, как раньше Кайсин.

В этот раз Хали даже ответила на его приветствие, хоть и весьма сухо.

— Кажется, у тебя есть что сказать? Думаешь, после истории с твоим появлением на совете…

— Если вы решите уничтожить меня, мне не на что надеяться. — Так высоко меня ставишь? С чего бы? — усмехнулась она.

— Вы — единственная, кому Солнечный позволит стать между собой и своими желаниями.

Это было неожиданно. Хали спросила:

— Тогда почему бы тебе не послушать меня?

— Не могу.

— Когда вещь стоит не на своем месте, ее переставляют или убирают совсем. Мне безразлична судьба северян, но ты вмешался не в свое дело. Я предупреждала тебя.

— И что же?

Он выглядел очень грустным.

— Нравится наверху? Не хочется падать?

— Падать всегда больно. Но вы ошибаетесь — я просил о встрече ради разговора совсем о другом.

Небо розовело, облака же становились фиолетовыми, большими. Казалось, они разрастутся и станут единым пологом — ночным небом.

— Говори.

— Вы не любите отца. Но хотите той любви, какая бывает в хорошей семье. И раз это недостижимо, появилось желание причинить ему боль. Ведь ясно, как это сделать.

— Вот как ты говоришь… Кем ты считаешь себя?

— Не обо мне речь. О вас двоих. Вы знаете, что ни одно мое слово, пришедшееся некстати, не будет услышано им.

— Пожалуй, что будет, — удивленно и медленно проговорила Хали.

— Я — не больше, чем зеркало, с которым советуется человек. Может быть, этим зеркалом дорожат сильнее, чем остальными. Но пока я могу принести радость. А вы можете ее дать — тому, кто небезразличен вам? Позвольте вашему отцу решить самому. Вам ли не знать, как тяжело без любви?

Ее щеки предательски заалели. Неужто рожденная в Золотом Доме не в силах совладать с собственным лицом?!

— Чего ты хочешь добиться?

— Ничего, госпожа моя. Я хотел бы пожелать вам счастья, но знаю, что мое пожелание ничего не изменит.

— Так что же — предлагаешь мне принять все, как есть? — в голосе наконец-то появилась уверенность. И даже насмешка. — Скажешь, ты же сумел принять то, что было не по душе?

— Если вы думаете о том, что смириться с роскошью и властью легко, то вы правы. Но я не замечаю роскоши и у меня нет власти. А вчера я сказал слова, обрекающие на смерть многих. Вот с этим мне примириться сложно. Так что поступайте как знаете, госпожа. Не мне учить жизни. Я всего лишь хочу, чтобы не было больно ни вам, ни ему.

Подумал и добавил много тише:

— Он одинок. И доверяет мне.

Звучало немыслимым бредом, немыслимой дерзостью, за которую убивают на месте, — но было правдой. Стоящий на самом верху и вправду доверял безоглядно одному из низших — и это было не то доверие, которое оказывают слугам или чиновникам. И не просто доверяет — нуждается в нем. Раньше Хали думала, что у стоящего перед ней есть все, что пожелает, и это — главная ценность для него. Но оказалось, у Йири есть большее.

А еще — таких, как он, не привязывают богатством и даже властью. Только доверием.

Ущербная луна разрезала небо. Хали чувствовала, что и душа ее так же разрезана. Гордость велела приложить все старания, чтобы этот мальчишка не увидел рассвета. А другая половина, скрытая в тени, требовала оставить его в покое — и даже тянулась к нему, к его грусти и смелости.

— Я не стану тебе другом, — наконец медленно проговорила она. — Но и врагом не буду. Живи, как получится.

И Хали ушла, шелестя полупрозрачной накидкой. Медленно, словно луна по дорожкам небесного сада, забыв про Амарэ, которая, кажется, слышала все.

Она сама не заметила, что сказала «не буду врагом» — и лишь потом поняла. Врагом не может быть стоящий внизу. Только равный.
* * *

Ночь была гулкой — копыта коней стучали, как быстрые молоты по наковальне. По белым и желтым плитам — цвет не различить в темноте. Узкие высокие деревья-стражи оглядывали всадников свысока, будто решая, пропустить ли их в святая святых — Сердце Островка.

Пусто было в галерее, куда направили двоих. И шаги отдавались гулким эхом.

…Выбежал им навстречу — только у самого поворота остановился, пытаясь унять сердце. Распахнут шуршащий шелк, в лунном свете — серебряный. Вестники преклонили колена.

— Мы все исполнили, господин.

Холодный, влажный запах мяты прилетает в галерею из сада. Змея в траве прошуршала — она давно поселилась тут, неядовитая.

— Они живы?

— Нет, господин. Деревню сожгли и казнили всех жителей.

— За что? — шелестящий голос, чуть не одними губами спросил.

— Укрывали мятежников.

— И детей — всех?.. — осекается, вспомнив, какой приказ отдал год назад. — Мог ли спастись кто? Вы хорошо искали?

Молчат посланники, в лунном свете вместе с пылинками белая бабочка вьется. Ночная.

— Вы уверены, что нет никого?

— Двоих отпустили, господин. Но это — не те.

Прижимает ладонь к губам. Ему безразлично, что эти — поняли все, что могут пойти разговоры. Безразлично.

— Ступайте. Награду получите.

Глава 5. СИНИЧКА

Стояли теплые дни — а дожди шли часто. Не сильные, краткие, словно женские слезы. Известие всколыхнуло Столицу — брат Благословенного едет в гости.

Про Нэито, младшего брата повелителя, на Островке говорили редко. И то правда — как бы человек ни звался, что говорить, если его единственное желание — жить в уединении, вдали от двора и шума? Конечно, свой небольшой двор у него был, но не сравнить со столичным.

Гостя встретили в меру торжественно — лишняя пышность была ни к чему человеку, стремящемуся держаться подальше от суеты.

Нэито оказался человеком невысокого роста, чуть полноватым. Жена и дети остались на побережье.

Йири смотрел — и поражался тому, как проступают в другом лице знакомые черты. С первого взгляда видно — брат повелителя человек спокойный и незлобивый. Ему не хватало жесткой энергии старшего. Наверное, его домашние счастливы… но счастлива ли будет страна, если случится беда и нынешний правитель покинет эту землю?

Йири почувствовал холодок при такой мысли. Но в последние недели словно тень лежала на всем облике повелителя, словно пеплом подернута была его фигура. И глаза — всегда усталые, без былого огня.
* * *

Комнату украсили каллами и огромными белыми колокольчиками. Йири знал, что на фоне занавесов цвета морской волны белые цветы будут лучше заметны, и сами цветы были словно из шелка.

Напольные вазы, отделанные опалами и слоновой костью, точно такие же вазочки маленькие и светильники на ножках из лунного камня, похожие на полузакрытые раковины.

Все было, как в прежние времена — гость в личных покоях Благословенного. Слугами руководил Йири и сам находился в комнате неотлучно.

Нэито поглядывал на него с благодушным интересом, поднося к губам чашечку с медово-яблочным настоем. Белая, отделанная кораллами одежда Йири подходила для начинавшихся сумерек — когда надо, он из тени выступал, когда надо — в тени скрывался.

Младший брат повелителя даже заговорил с ним — вполне уважительно, не так, как в свое время Тооши. Тот разговаривал с живой игрушкой, весело изумляясь, что она отвечает. Нэито, напротив, спрашивал так, как обратился бы к Тами — или другому юноше Второго круга.

Братья не виделись несколько лет, и вчерашняя встреча посвящена была делам государства. Сегодня отдыхали оба, неспешно беседуя. Йири понимал, какая честь присутствовать при этом. И слышал все, что говорилось — хоть ничего важного сказано не было, он много узнал о жизни на побережье, о семье второго человека в стране, и тоскливо сердце сжималось — с чего бы такая милость?

А разговоры тянулись неспешно, и, если вдруг спросят, нужно было отвечать незамедлительно, при этом настолько разумно и взвешенно, что и четверти часа не хватило бы на тщательное составление фразы.

— Что ты о нем думаешь? — внезапно спросил старший брат. Внутри у Йири все сжалось — хоть пора бы привыкнуть. Что о нем говорят, что о картине или чистокровном коне.

— Думаю, что его подарили тебе Бестелесные, — улыбка в глазах. — Вам обоим преподнесли дар.

Вечером больше молчал, отвечал односложно. Повелитель силой развернул его к себе, заставил глядеть в глаза.

— Что еще? — Благодарю за оказанную честь, мой господин, — в голосе больше обиды, чем благодарности.

— И дальше?

— Я высоко ценю то, что мне позволили быть при вашей беседе и даже участвовать в ней.

Повелитель встряхнул его за плечо и оттолкнул.

— Ребенок!

— Тяжело слышать обсуждение меня же при мне, господин! — с горечью вырвалось.

— Не много ли чести — подстраиваться под твои желания! Но ты понравился брату — это хорошо. Если меня настигнет внезапная смерть — он позаботится.

— Незачем! Пусть меня лучше отпустят!

— С какой надеждой ты это говоришь! Кажется, я подарил тебе новую мечту?

Йири опустился на одно колено, голову низко склонил, и прядь волос закачалась над полом:

— Простите… Если угодно, я не заговорю о свободе, даже если с неба спустится Иями и предложит это сама.

Услышал смех.

— Твои извинения могут свести с ума кого угодно! Только не вздумай просить прощения еще и за эту фразу — а то мне придется оставить тебя без головы за дерзость!

Потом в голосе появилось тепло:

— Свобода хороша, если есть что-то еще. Вот это «еще» у тебя и будет, надеюсь. Впрочем, я пока не собираюсь оставлять эту землю, и, полагаю, ты не слишком расстроен сим обстоятельством.

— Нет, — прошептал, почти не разжимая губ. — Я говорил только о том, что, если такое случится, мне нечего делать здесь.

Повелитель сегодня был в добром расположении духа. После небольшого раздумья сказал:

— Не пойму, чего тебе не хватает. По сравнению со многими, стоящими высоко, ты — вольная пташка. И еще. Ты художник — в своих картинах можешь воплощать какую угодно жизнь. Раз уж тебе не указ ни каноны, ни стили. Это — твои владения, если желаешь. Картины — единственное, где я не стану наказывать тебя за нарушение правил. Пожалуй, если хорошо выйдет, буду еще и гордиться тобой.

— Как дрессированным зверем, умеющим выделывать разные штуки?

— Разумеется. Ты хотел большего?

— Но ведь искусство — живет само по себе и дает радость людям! Оно не предназначено лишь для развлечения высших, будь это хоть сам правитель страны!

— Искусство — разумеется, нет. Но мы говорим о тебе. А теперь расскажи одну из своих историй — полагаю, тебе рассказывают их духи и феи, чувствуя в тебе родную кровь.

Йири пристроился в уголке, в темноте, так, что лишь редкие блики светильника падали на волосы и лицо, и заговорил.