- А что я принес моей милой доченьке?
Обычно это были таящие во рту волшебные леденцы в коробочке с
изображением смешного глупого клоуна. Никогда за свою долгую насыщенную
страданиями жизнь она не ела ничего вкуснее.
Отец гражданки Васерман, как позже установил Кадишман, умер в двадцатые
годы от брюшного тифа в охваченной гражданской войной России.
- Кто это? - дрожа всем телом и не веря своему слуху, повторила старушка.
Старые глаза ее почти ничего не видели, но она смутно различила в узком
дверном проеме мужской силуэт, и впрямь напоминавший фигуру молодого папы.
Ей показалось, что она сошла с ума, но нахлынувшие неожиданно дорогие
картины детства вытеснили из сердца все сомнения. Она вспомнила, как
ужасно скучала по отцу, когда он уезжал на ярмарку, как жадно ждала и
любила его угловатую ласку и шершавые от тяжелого труда руки.
- Я прошу не шутить со мною так жестоко! - сказала Ида Васерман,
опомнившись на мгновение, но снова за дверью заговорили таким знакомым
голосом отца, что она, теряя власть над собой, как в те незабываемые дни
ее беззаботного счастливого детства, отворила дверь, всем существом своим,
устремляясь к родной папиной груди. Через минуту она была задушена
неизвестными, дурно пахнущими мужчинами, которые, войдя в дом, учинили в
нем форменный разгром.
* * *
Расчленив труп старушки и, уложив кровавые куски в нищенскую торбу,
убийцы прибыли в знаменитую придорожную азуровскую шашлычную "Эзра и
сыновья". Со стороны они напоминали пожилых утомленных тяжелым физическим
трудом арабских рабочих, ходивших в обносках, которые евреи оставляли
обычно для бедных на видных местах. Оборванцы, не вызывая ни у кого
подозрений, чинно прошли в правый угол павильона, сели за свободный столик
и, вытащив из нищенской сумы голову Иды Васерман, поместили ее на медный
поднос, на котором подавались круглые ароматные лепешки. Один из
посетителей за столиком слева, увидев отрезанную голову с открытыми
глазами, стал дико визжать, не помня себя от страха. На странных гостей
пронзительный крик мужчины не произвел никакого впечатления. Напротив,
ужас и паника, охватившие многочисленных посетителей "Эзры...", даже
понравились им: они продолжали спокойно извлекать разрубленные кухонным
ножом части тела старушки и аккуратно раскладывали их на столе, собираясь,
вероятно, полакомиться ими, поджарив предварительно на мангалах, дымящихся
в углу павильона.
На вопрос, который позже Кадишман задавал почти всем очевидцам этого
абсурдного происшествия - "Что именно делали пришельцы со своей необычной
ношей?" - никто не мог ответить толком; кому-то показалось, что убийцы ели
то, что осталось от расчлененной бабки, другие утверждали, что они
говорили и даже в чем-то убеждали отрезанную голову. А в общем, как это
бывает в подобной неразберихе, никто ничего не мог сказать путного. Что и
подтвердил потом авторитетно мужчина, оравший благим матом за столиком
слева.
- Народ не присматривался к тому, что делали эти подонки, - сказал он, -
каждый, топча другого, со всех ног припустился бежать с проклятого места.
Разумеется, он не стал уточнять, что лично сам возглавил это повальное
бегство, и даже сбил на пути пожилую женщину и ребенка, которого, впрочем,
вернувшись, подобрал, что позже поставил себе в заслугу, рассказывая о
своем героическом поступке в телепрограмме известного шоумена.
Подоспевший к месту происшествия инспектор Кадишман, застал еще
покойников на месте преступления.
Лейтенант быстро оцепил шашлычную и приказал палить из карабинов в тот
угол, где, как полагал перепуганный хозяин заведения, засели убийцы.
Через несколько минут довольно плотного огня, Кадишман посчитал, что от
трупов остались, наверное, одни ошметки, но когда солдаты с дружным
каратистским "Ура!" штурмовали шашлычный павильон, мертвецов и след
простыл.
Голова старушки Васерман сиротливо лежала на медном подносе. У нее были
открыты глаза, и она с осуждением смотрела на безрассудный жестокий мир,
оказавшимся таким несправедливым по отношению к ней.
Найденные части тела задушенной женщины были сложены в грязную торбу,
прислоненную к бетонной стойке столовой. Кадишман осторожно подошел к
отрезанной голове. Ему показалось, что она что-то шепчет тонкими
побелевшими губами. Не веря глазам, Кадишман наклонился ниже, пытаясь
услышать слова, которые она с трудом выдавливала.
- Ты обманул меня, папа, - грустно сказала голова, - где гостинец,
который ты обещал? - и старушка плюнула ему в лицо жгучей кровавой слюной.
Кадишман тщательно утерся носовым платком и, бережно взяв блюдо с головой,
собрался допросить ее, пока она могла назвать убийц, но чувство жалости
возобладало в нем, и он решил не мучить старушку, а поскорее доставить ее
в больницу, где может быть, ей облегчат страдания.
Порядок в шашлычной был восстановлен. Пострадавших в перестрелке не
оказалось, если не считать ошалевшего от страха мужчину в тюбетейке,
который, как только началась заварушка, спрятался под стол и безвылазно
просидел там, пока солдаты шумно выкуривали покойников из шашлычной.
Он затаился под столом, расположенным в противоположном углу павильона, и
пули гвардейцев Кадишмана не причинили ему вреда.
В двенадцать часов дня экипаж путешественников благополучно прибыл в
страну. Под усиленным конвоем солдат "нарушителей" тотчас доставили в
серое двухэтажное здание Главного полицейского управления. Встретил их
старший офицер полиции в должности комиссара тель-авивского округа.
Это был невысокого роста, плотно сложенный мужчина лет сорока с
аккуратной плешью на темени и слегка вытянутой головой. Широкий, перебитый
нос и толстые чувственные губы свидетельствовали о бурных страстях,
клокочущих в нем, а короткие сильные руки выдавали бывшего борца или
штангиста.
- Присаживайтесь, господа, - властно сказал он тоном человека, который
привык приказывать, - меня зовут Иуда Вольф, кто из вас де Хаимов?
- Я, - спокойно сказал Василий.
- А почему де? - удивился комиссар.
- Потому что я аристократ, - спокойно пояснил Василий.
- С вашей то еврейской харей? - усмехнулся комиссар.
- Антисемитских реплик я не потерплю! - встал в позу Василий.
- Послушай, Фе, - резко сказал комиссар, - песенку слышал - "Кто был
ничем, тот станет всем ", так вот, это не про тебя, милок.
Комиссар был выходец из России и из своего коммунистического прошлого
вынес лишь слова революционных песен, которые разучивал, будучи активным
членом пионерской организации, с громким названием "Вот под красным
знаменем "
- Во-первых, не фе, а де, - сказал Василий, - еще раз спутаешь - не стану
отвечать на твои дурацкие вопросы!
- Боек ты, однако, - прищурился комиссар.
- Уж, какой уродился.
- По твоей вине попал сюда этот дебил?
- Какой дебил? - спросил Цион, догадываясь кого, тот имеет в виду.
- А тебя, мудак, не спрашивают! - рявкнул комиссар.
- Дебил, которого я вижу перед собой, - вмешался Василий, - попал сюда
явно не по моей вине.
Комиссар сжал железные кулаки:
- Где герцог? - сказал он.
- У него и спрашивай, - с дерзкой улыбкой отвечал Василий.
- Сукин ты сын, - сказал комиссар, без всякого видимого перехода, - а
известно ли тебе, что протеже твой, сраный, успел уже совершить убийство?
- Этого не может быть! - вырвалось у Циона. Ему вдруг припомнились
предостережения боязливого инструктора, предсказавшего именно такой оборот
дела, и предчувствие большой беды с неумолимой силой охватило его.
* * *
Цион не поверил тогда очкастому инструктору, полагая, что тот начитался
"ужастиков" и напрасно паникует. Не поверил он поначалу и комиссару,
считая, что тот просто куражится или берет их на понт. Но убийство, о
котором, не без злорадства, поведал друзьям Иуда Вольф, действительно было
содеяно герцогом, причем ни где-нибудь в темном закоулке и без свидетелей,
что автоматически превращает следствие в абсолютно безнадежное дело, а в
самом сердце Тель-Авива, на глазах у насмерть перепуганной публики,
подробно описавшей позже убийцу, как волосатого верзилу с огромным лиловым
шрамом на лице.
Это случилось в первый же день появления Балкруа в городе.
В лыжной шапочке и олимпийском костюме, который он снял с молодого
человека, совершавшего утреннюю пробежку, "Меченый", легкой поступью вошел
в забегаловку на улице Завулун, нагло подсел за первый попавшийся столик
и, не спрашивая ничьего разрешения, стал жадно поедать все, что было
выставлено там для посетителей. Герцог не ел уже более суток, а для
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Верещагин Олег
Сертаков Виталий
Березин Федор
Афанасьев Роман