Чтение 27–й страницы книги ~Так говорил Заратустра~

"С тех пор как лучше знаю я тело, -- сказал Заратустра
одному из своих учеников, -- дух для меня только как бы дух; а
все, что "не преходит", -- есть только символ".

"Это слышал я уже однажды от тебя, -- отвечал ученик, -- и
тогда ты прибавил еще: "но поэты слишком много лгут". Почему же
сказал ты, что поэты слишком много лгут?"

"Почему? -- повторил Заратустра. -- Ты спрашиваешь,
почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их
"почему".

Разве переживания мои начались со вчерашнего дня? Давно
уже пережил я основания своих мнений.

Мне пришлось бы быть бочкой памяти, если бы хотел я
хранить все основания своих мнений.

Уже и это слишком много для меня -- самому хранить свои
мнения; и много птиц улетает уже.

И среди них нахожу я и залетного зверька в моей голубятне,
он мне чужой и дрожит, когда я кладу на него свою руку.

Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты
слишком много лгут? -- Но и Заратустра -- поэт.

Веришь ли ты, что сказал он здесь правду? Почему веришь ты
этому?"

Ученик отвечал: "Я верю в Заратустру". Но Заратустра
покачал головой и улыбнулся.

Вера не делает меня блаженными -- сказал он, -- особенно
вера в меня.

Но положим, что кто-нибудь совершенно серьезно сказал бы,
что поэты слишком много лгут; он был бы прав -- мы лжем
слишком много.

Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны мы
лгать.

И кто же из нас, поэтов, не разбавлял бы своего вина?
Многие ядовитые смеси приготовлялись в наших погребах; многое,
чего нельзя описать, осуществлялось там.

И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся нищие
духом, особенно если это молодые бабенки.

И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки рассказывают
себе по вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в
нас.

И как будто существует особый, тайный доступ к знанию,
скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в
народ и "мудрость" его.

Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в
уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах,
находящихся между небом и землею.

И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда
думают, что сама природа влюблена в них --

И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им
таинственные, влюбленные, льстивые речи, -- этим гордятся и
чванятся они перед всеми смертными!

Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о
которых позволяли себе только поэты!

И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и
хитросплетения поэтов!

Поистине, нас влечет всегда вверх -- в царство облаков: на
них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами
и сверхчеловеками --

Ибо достаточно легки они для этих седалищ! -- все эти боги
и сверхчеловеки.

Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно
хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!

Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик его,
но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращен был внутрь,
как будто глядел он в глубокую даль. Наконец он вздохнул и
перевел дух.

Я -- от сегодня и от прежде, -- сказал он затем, -- но
есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от
когда-нибудь.

Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня
они все и мелководны.

Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не
опускалось чувство их до самого дна.

Немного похоти и немного скуки -- таковы еще лучшие мысли
их.

Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф;
что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки!

Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою
воду, чтобы глубокой казалась она.

И они любят выдавать себя за примирителей; но посредниками
и смесителями остаются они для меня и половинчатыми и
неопрятными.

Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить
хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь
старого бога.

Так алчущему давало море камень. И сами они могли бы
вполне произойти из моря.

Несомненно, попадаются перлы у них; тем более похожи сами
они на твердые раковины. И часто вместо души находил я у них
соленую тину.

У моря научились они тщеславию его: не есть ли море павлин
из павлинов?

Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает
оно свой хвост, и никогда не устает оно играть своим веером из
кружев, шелка и серебра.

Тупо смотрит буйвол, в своей душе близкий к песку, еще
более близкий к тине, но приближающийся больше всего к болоту.

Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это
сравнение привожу я поэтам.

Поистине, самый дух их -- павлин из павлинов и море
тщеславия!

Зрителей требует дух поэта -- хотя бы были то буйволы!

Но я устал от этого духа; и я предвижу время, когда он
устанет от самого себя.

Я видел уже поэтов изменившимися и направившими взоры на
самих себя.

Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. --

Так говорил Заратустра.

О великих событиях

Есть остров на море -- недалеко от блаженных островов
Заратустры, -- на нем постоянно дымится огнедышащая гора; народ
и особенно старые бабы из народа говорят об этом острове, что
он привален, подобно камню, перед вратами преисподней; а в
самом-де вулкане проходит вниз узкая тропинка, ведущая к этим
вратам преисподней.

В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных островах,
случилось, что корабль бросил якорь у острова, где стоит
дымящаяся гора; и люди его сошли на берег, чтобы пострелять
кроликов. Но около полудня, когда капитан и люди его снова
собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним по
воздуху, и какой-то голос сказал явственно: "пора! давно пора!"
Когда же видение было совсем близко к ним -- оно быстро
пролетело мимо них, подобно тени, в направлении, где была
огненная гора, -- тогда узнали они, к величайшему смущению, что
это -- Заратустра; ибо все они уже видели его, за исключением
самого капитана, и любили его, как любит народ: мешая поровну
любовь и страх.

"Смотрите, -- сказал старый кормчий, -- это Заратустра
отправляется в ад!"

В то же самое время, как эти корабельщики пристали к
огненному острову, разнесся слух, что Заратустра исчез; и когда
спрашивали друзей его, они рассказывали, что он ночью сел на
корабль, не сказав, куда хочет он ехать.

Так возникло смятение, а через три дня к этому смятению
присоединился еще рассказ корабельщиков -- и теперь весь народ
говорил, что черт унес Заратустру. Хотя ученики его смеялись
над этой болтовней, и один из них сказал даже: "Я думаю, что
скорее Заратустра унес черта". Но в глубине души все были
озабочены и желали скорее увидеть его; как же велика была их
радость, когда на пятый день Заратустра появился среди них.

И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.

Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка поражена
болезнями. Одна из этих болезней называется, например:
"человек".

А другая из этих болезней называется "огненный пес": о
нем люди много лгали и позволяли лгать.

Чтобы изведать эту тайну, перешел я море -- и я увидел
истину нагою, поистине! нагою -- необутою до самого горла.