блестел под лампой, и по впалым щекам безостановочно текли слезы, и они
тоже блестели под лампой... А все потому, что я дерьмо, и ни какой не
писатель, какой из меня к черту писатель, если я не терплю писать, если
писать - это мучение, стыдное, неприятное, гадкое, что-то вроде
болезненного физиологического отправления, вроде поноса, вроде
выдавливания гноя из чирья, ненавижу, страшно подумать, что придется
заниматься этим всю жизнь, что обречен, что теперь уже не отпустят, а
будут требовать: давай, давай, и я буду давать, но сейчас я не могу, даже
думать не могу об этом, господи, пусть я не буду об этом думать, а то меня
вырвет... Бол-Кунац стоял за спиной Р.Квадриги и смотрел на часы,
тоненький, мокрый, с мокрым свежим лицом, с чудными темными глазами, и от
него, разрывая плотную горячую духоту, шел свежий запах - запах травы и
ключевой воды, запах лилий, солнца и стрекоз над озером... И мир вернулся.
Только какое-то смутное воспоминание или ощущение, или воспоминание об
ощущении метнулось за угол: чей-то отчаянный оборвавшийся крик, непонятный
скрежет, звон, хруст стекла...
головой на скатерти, хрипло бормотал: "Ничего не нужно. Спрячьте меня. Ну
их..." Голем озабоченно сметал со стола стеклянные обломки. Бол-Кунац
сказал:
перед Големом конверт и снова взглянул на часы. - Добрый вечер, господин
Банев, - сказал он.
клетчатый носовой платок.
ударил?
Голем, не обращая ни на кого внимания, задумчиво рвал записку на мелкие
клочки. Обрывки он спрятал в карман.
один... Пойдем со мной... Очень жутко...
Ну, я пошел, - сказал он Виктору. - Подумайте и примите разумное решение.
Может быть, вам даже лучше уехать.
показалось, что мальчик едва заметно отрицательно покачал головой.
у него было все опухшее, все в красных пятнах. Он стал убирать со стола, и
движения его были непривычно неловки и неуверенны.
уеду...
вестибюль. Он поднялся на второй этаж, подошел к двери Павора, поднял
руку, чтобы постучать, постоял немного и, не постучав, снова спустился
вниз. Руки у портье были мокрые, к ним приставали клочья волос, и волосами
был обсыпан его форменный сюртук, а на лице, на обеих щеках вспухли свежие
царапины. Он посмотрел на Виктора - глаза у него были ошалелые. Но сейчас
нельзя было замечать всех этих странностей, это было бы бестактно и
жестоко и тем более нельзя было говорить об этом, необходимо было сделать
вид, будто ничего не случилось, все это надо отложить на потом, на завтра,
или, может быть, даже на послезавтра. Виктор спросил:
ходит с портфелем.
доску с ключами, а потом все-таки ответил:
портье.
спросил... загадал, Понимаете ли: если в четном, то все будет хорошо.
спросил он.
ночи.
неторопливо, словно бы для того, чтобы все обдумать и взвесить, и
прикинуть возможные последствия, и учесть все, на три года вперед, но на
самом деле думал только о том, что ковер на лестнице давным-давно пора
сменить, облез ковер, вытерся. И только уже перед тем, как постучать в
дверь триста двенадцатого номера (люкс: две спальни и гостиная, телевизор,
приемник первого класса, холодильник и бар), он чуть не сказал вслух: "Вы
крокодилы, господа? Очень приятно. Так вы у меня будете жрать друг друга".
пальцев, а когда не ответили - более решительно кулаком, а когда и на это
не отреагировали - только скрипнули половицей и задышали в замочную
скважину - тогда, повернувшись задом, каблуками, уже совсем грубо.
чтобы меня здесь увидели? Откройте, чего вы боитесь?
долговязого профессионала. Виктор показал ему раскрытые ладони.
Прихожая была тесная, вдвоем они с трудом помещались в ней.
запачканный. Виктор с изумлением принюхался - от долговязого несло
спиртом. Правую руку он, как и полагалось, держал в кармане.
на втором этаже.
информация. Но я уже начинаю раздумывать, стоит ли.
конце концов это не мое дело. - Он сделал движение.
слева портьеры, прямо, на огромном окне, портьеры. Огромный телевизор в
углу сверкал цветным экраном, звук был выключен. В другом углу из мягкого
кресла под торшером смотрел на Виктора поверх развернутой газеты очкастый
молодой человек, тоже в пижаме и шлепанцах. Рядом с ним на журнальном
столике возвышалась четырехугольная бутылка и сифон. Портфеля нигде не
было видно.
голову.
долговязый сел на кровать. - Вот кресло, - сказал он. - Садитесь и
выкладывайте.
офицерским одеколоном. Долговязый сидел на кровати и смотрел на Виктора,
не вынимая руки из кармана. В гостиной хрустела газета.
Свержин Владимир
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия