Чтение 27–й страницы книги ~Малыш~

смотреть. Я включил автомат и стал демонстративно глядеть в другую
сторону.

- Неприятно, конечно, - бормотал Вандерхузе. - Ай-яй-яй-яй... В самом
деле, ведь это может отразиться... Активное воздействие... Вряд ли
приятно... Гм... У нас у всех несколько напряжены нервы в последнее время,
Геннадий. Неудивительно, что девочка ошиблась... Мне самому хотелось,
знаете ли, что-нибудь сделать... как-то улучшить изображение... Бедный
Малыш. По-моему, это он закричал...

- Вот, - сказал Комов. - Можете полюбоваться. Три с половиной кадра.

Было слышно, как Вандерхузе озабоченно засопел. Я не удержался и
оглянулся на них. Ничего не было видно за их сдвинутыми головами, поэтому
я встал и подошел. На экране было то самое, что я увидел в последнее
мгновение, но не успел воспринять. Изображение было отличное, и все-таки я
совершенно не понимал, что это такое. Много людей, множество черных
фигурок, абсолютно одинаковых, выстроенных в шахматном порядке. Стояли они
как бы на ровной и хорошо освещенной площади. Передние фигурки были
больше, задние в полном соответствии с законами перспективы, меньше.
Впрочем, ряды казались бесконечными и где-то вдали сливались в сплошные
черные полосы.

- Это Малыш, - проговорил Комов. - Узнаете?

До меня дошло: действительно, это был Малыш, повторенный, как в
бесчисленных зеркалах, бесчисленное множество раз.

- Похоже на многократное отражение, - пробормотал Вандерхузе.

- Отражение... - повторил Комов. - А где же тогда отражение лампы? И
где у Малыша тень?

- Не знаю, - честно признался Вандерхузе. - Действительно, тень
должна быть.

- А вы что думаете, Стась? - спросил Комов, не оборачиваясь.

- Ничего, - коротко сказал я и вернулся на свое место.

На самом деле я, конечно, думал, у меня мозги скрипели - так я думал,
но придумать ничего не мог. Больше всего мне это напоминало
формалистический рисунок пером.

- Да, не много мы узнали, - проговорил Комов. - Даже шерсти клок
оказался никудышным...

- Охо-хо-хо-хонюшки, - проговорил Вандерхузе, тяжело поднялся и
вышел.

Мне тоже очень хотелось выйти и посмотреть, как там Майка. Но я
взглянул на хронометр - до конца передачи оставалось еще минут десять.
Комов шуршал и возился у меня за спиной. Потом рука его протянулась через
мое плечо, и на пульт передо мной лег голубой бланк радиограммы.

- Это объяснительная записка, - сказал Комов. - Отправьте сразу же по
окончании передачи записи.

Я прочел радиограмму.

ЭР-2, КОМОВ - БАЗА, ГОРБОВСКОМУ. КОПИЯ: ЦЕНТР, БАДЕРУ. НАПРАВЛЯЕТСЯ
ВАМ ЗАПИСЬ С ПЕРЕДАТЧИКА ТИПА Т. Г. НОСИТЕЛЬ МАЛЫШ. ЗАПИСЬ ВЕЛАСЬ С 13.46
ПО 17.02 БВ. ПРЕРВАНА ВСЛЕДСТВИЕ СЛУЧАЙНОГО ВКЛЮЧЕНИЯ ЛАМПЫ-ВСПЫШКИ ПО
МОЕЙ НЕБРЕЖНОСТИ. СИТУАЦИЯ НА НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ НЕОПРЕДЕЛЕННАЯ.

Я не понял и перечитал радиограмму еще раз. Потом я оглянулся на
Комова. Он сидел в прежней позе, положив подбородок на сплетенные пальцы,
и смотрел на обзорный экран. Не то чтобы горячая волна благодарности
захлестнула меня с головой. Нет, этого не было. Слишком мало симпатии
испытывал я к этому человеку. Но должного ему нельзя было не отдать. В
такой ситуации не всякий поступил бы столь же решительно и просто. И
неважно, собственно, почему он так поступил: потому ли, что пожалел Майку
(сомнительно), или устыдился своей резкости (более похоже на правду), или
потому, что принадлежит к руководителям того типа, которые совершенно
искренне считают проступки подчиненных своими проступками. Во всяком
случае, для Майки опасность птичкой вылететь из космоса существенно
уменьшилась, а позиции и реноме самого Комова заметно ухудшились. Ладно,
Геннадий Юрьевич, при случае это вам зачтется. Такие действия надлежит
всячески поощрять. А с Майкой мы еще поговорим. Какого дьявола, в самом
деле? Что она - маленькая? В куклы она тут играть решила?

Автомат звякнул и выключился, я взялся за радиограмму. Вошел
Вандерхузе, толкая перед собой столик на колесах. Совершенно бесшумно и с
необыкновенной легкостью, которая сделала бы честь самому
квалифицированному киберу, он поставил поднос с тарелками у правого локтя
Комова. Комов рассеянно поблагодарил. Я взял себе стакан томатного сока,
выпил и налил еще.

- А салат? - огорченно спросил Вандерхузе.

Я покачал головой и сказал в спину Комову:

- У меня все закончено. Можно быть свободным?

- Да, - ответил Комов, не оборачиваясь. - Из корабля не выходить.

В коридоре Вандерхузе сообщил мне:

- Майка обедает.

- Истеричка, - сказал я со злостью.

- Напротив. Я бы сказал, что она спокойна и довольна. И никаких
следов раскаяния.

Мы вместе вошли в кают-компанию. Майка сидела за столом, ела суп и
читала какую-то книжку.

- Здорово, арестант, - сказал я, усаживаясь перед ней со своим
стаканом.

Майка оторвалась от книжки и поглядела на меня, прищурив один глаз.

- Как начальство? - осведомилась она.

- В тягостном раздумье, - сказал я, разглядывая ее. - Решает,
вздернуть ли тебя на фок-рее немедленно или довезти до Дувра, где тебя
повесят на цепях.

- А что на горизонтах?

- Без изменений.

- Да, - сказала Майка, - теперь он больше не придет.

Она сказала это с явным удовлетворением. Глаза у нее были веселые и
отчаянные, как давеча. Я отхлебнул томатного сока и покосился на
Вандерхузе. Вандерхузе с постным видом поедал мой салат. Мне вдруг пришло
в голову: а капитан-то наш рад-радехонек, что не он командует в сей
кампании.

- Да, - сказал я. - Похоже на то, что контакт ты нам сорвала.

- Грешна, - коротко ответила Майка и снова уткнулась в книгу. Только
она не читала. Она ждала продолжения.

- Будем надеяться, что дело обстоит не так плохо, - сказал
Вандерхузе. - Будем надеяться, что это просто очередное осложнение.

- Вы думаете, Малыш вернется? - спросил я.

- Думаю, да, - сказал Вандерхузе со вздохом. - Он слишком любит
задавать вопросы. А теперь у него появилась масса новых. - Он доел салат и
поднялся. - Пойду в рубку, - сообщил он. - Сказать по правде, это очень
некрасивая история. Я понимаю, тебя, Майка, но ни в какой степени не
оправдываю. Так, знаешь ли, не поступают...

Майка ничего не ответила, и Вандерхузе удалился, толкая перед собою
столик. Как только шаги его затихли, я спросил, стараясь говорить вежливо,
но строго:

- Ты это сделала нарочно или случайно?

- А ты как полагаешь? - спросила Майка, уставясь в книгу.

- Комов взял вину на себя, - сказал я.

- То есть?

- Лампа-вспышка была включена, оказывается, по его небрежности.

- Очень мило, - произнесла Майка. Она положила книжку и потянулась. -
Великолепный жест.

- Это все, что ты можешь мне сказать?

- А что тебе, собственно, нужно? Чистосердечное признание? Раскаяние?
Слезы в жилетку?

Я снова отхлебнул соку. Я сдерживался.

- Прежде всего я хотел бы узнать, случайно или нарочно?

- Нарочно. Что дальше?

- Дальше я хотел бы узнать, для чего ты это сделала?

- Я сделала это для того, чтобы раз и навсегда прекратить безобразие.
Дальше?

- Какое безобразие? О чем ты говоришь?

- Потому что это отвратительно! - сказала Майка с силой. - Потому что
это было бесчеловечно. Потому что я не могла сидеть сложа руки и
наблюдать, как гнусная комедия превращается в трагедию. - Она отшвырнула
книжку. - И нечего сверкать на меня глазами! И нечего за меня заступаться!
Ах, как он великодушен! Любимец доктора Мбога! Все равно я уйду. Уйду в
школу и буду учить ребят, чтобы они вовремя хватали за руку всех этих
фанатиков абстрактных идей и дураков, которые им подпевают!

У меня было благое намерение выдержать вежливый, корректный тон до
конца. Но тут терпение мое лопнуло. У меня вообще дело с терпением обстоит
неважно.

- Нагло! - сказал я, не находя слов. - Нагло себя ведешь! Нагло!

Я попытался еще раз отхлебнуть соку, но выяснилось, что стакан пуст.
Как-то незаметно я успел все выхлебать.

- А дальше? - спросила Майка, презрительно усмехаясь.

- Все, - сказал я угрюмо, разглядывая пустой стакан. Действительно,
сказать мне было больше нечего. Расстрелял я весь свой боезапас. Вероятно,
я и шел-то к Майке не для того, чтобы разобраться, а просто чтобы обругать
ее.

- А если все, - сказала Майка, - то иди в рубку и целуйся со своим
Комовым. А заодно со своим Томом и прочей своей кибернетикой. А мы, знаешь
ли, просто люди, и ничто человеческое нам не чуждо.

Я отодвинул стакан и встал. Говорить больше было не о чем. Все было
ясно. Был у меня товарищ - нет у меня товарища. Ну что ж, перебьемся.