лучше - жить в озере. Но этого никто не знает... Может быть, искупаемся? -
предложила она.
тропу. Идем.
лабиринте... Мы все стояли вокруг и смеялись, как она деловито тычется,
ищет, принюхивается... А потом в маленький бассейн на ее дороге наливали
воду, и она трогательно терялась, но только на мгновение, и снова начинала
деловито шевелить антеннами, жужжать и принюхиваться, и она не знала, что
мы на нее смотрим, а нам было, в общем, наплевать на то, что она не знает,
хотя именно это наверное, страшнее всего. Если это вообще страшно, подумал
он. Необходимость не может быть ни страшной, ни доброй. Необходимость
необходима, а все остальное о ней придумываем мы... И машинки в
лабиринтах, если они могут придумывать. Просто, когда мы ошибаемся,
необходимость берет нас за горло, и мы начинаем плакать и жаловаться,
какая она жестокая да страшная, а она просто такая, какая она есть, - это
мы глупы или слепы. Я даже могу философствовать сегодня, подумал он.
Наверное, это от сухости. Надо же, даже философствовать могу...
сухо, неприятно... Ничего, пусть посердится. Пока сердится, молчит, и на
том спасибо. Кто ходит по этим тропам? Неужели по ним ходят так часто, что
они не зарастают? Странная какая-то тропа, словно она не протоптана, а
выкопана...
она круто спустилась по склону холма и стала топкой полоской черной грязи.
Чистый лес кончился, опять потянулись болота, заросли моха, сделалось сыро
и душно. Нава немедленно ожила. Здесь она чувствовала себя гораздо лучше.
Она уже непрерывно говорила, и скоро в голове возник и установился
привычный звенящий шум, и он двигался словно в полусне, забыв обо всякой
философии, почти забыв даже о том, куда он идет, отдавшись случайным
бессвязным мыслям, и скорее даже не мыслям, а представлениям....
встречных нет, то просто так), что вот ушел, значит Молчун и Наву с собой
забрал, в Город, наверное, ушел, а Города никакого и нет. А может, и не в
Город, может, в Тростники ушел, в Тростниках хорошо рыбу подманивать,
сунул пальцы в воду - и вот она, рыба. Да только, если подумать, зачем ему
рыба, не ест Молчун рыбу, дурак, хотя, может, решил для Навы рыбки
наловить, Нава рыбу ест, вот он ее и будет кормить рыбой... Но вот зачем
он тогда все время про Город спрашивал? Не-ет, не в Тростники он пошел, и
нужно ожидать, что не скоро вернется...
что вот Молчун все ходил, уговаривал, пойдем, говорил, в Город, Кулак,
послезавтра пойдем, целый год звал послезавтра в Город идти, а когда я еды
наготовил невпроворот, что старуха ругается, тогда он без меня и без еды
ушел... Один вот тоже, шерсть на носу, уходил-уходил без еды, дали ему в
лоб как следует, так больше не уходит, и с едой не уходит, и без еды
боится, дома сидит, так ему дали...
опять ты ешь, и опять ты чужое ешь. Ты не думай, говорит, мне не жалко, я
только удивляюсь, как это в одного такого тощего старика столько горшков
самой сытной еды помещается. Ты ешь, говорит, но ты мне скажи, может быть,
ты все-таки не один у нас в деревне? Может быть, вас все-таки трое или
хотя бы двое? Ведь на тебя смотреть жутко, как ты ешь-ешь, наешься, а
потом объясняешь, что нельзя...
рассказывала:
Обида-Мученик, ты его не можешь помнить, ты тогда как раз без памяти был.
А этот Обида-Мученик всегда на все обижался и спрашивал: почему? Почему
днем светло, а ночью темно? Почему жуки хмельные бывают, а муравьи нет?
Почему мертвяки женщинами интересуются, а мужчины им не нужны? У него
мертвяки двух жен украли, одну за другой. Первую еще до меня украли, а
вторую уже при мне, так он все ходил и спрашивал, почему, спрашивал, они
его не украли, а украли жену... Нарочно целыми днями и ночами по лесу
ходил, чтобы его тоже угнали и он бы своих жен нашел, хотя бы одну, но его
конечно, так и не угнали, потому что мертвякам мужчины ни к чему, им
женщины нужны, так уж у них заведено, и из-за какого-то Обиды-Мученика они
порядков своих менять не подумали... Еще он все спрашивал, почему нужно на
поле работать, когда в лесу еды вдоволь - поливай бродилом и ешь. Староста
ему говорит: не хочешь - не работай, никто тебя за руку не тянет... А тот
знай все твердит: почему да почему... Или к Кулаку пристал. Почему,
говорит, Верхняя деревня грибами заросла, а наша никак не зарастает? Кулак
ему сначала спокойно объясняет: у Верхних Одержание произошло, а у нас еще
нет, и весь вопрос. А тот спрашивает: а почему же у нас Одержание не
происходит так долго? Да что тебе это Одержание, спрашивает Кулак, что ты
без него - соскучился? Не отстает Обида-Мученик. Измотал он Кулака,
закричал Кулак громко на всю деревню, кулаками замахал и побежал к
старосте жаловаться, староста тоже рассердился, собрал деревню, и
погнались они за Обидой-Мучеником, чтобы его наказать, да так и не
поймали... И к старику он тоже приставал много раз. Старик сначала к нему
есть перестал ходить, потом стал от него прятаться и наконец не выдержал:
отстань, ты, говорит, от меня, у меня из-за тебя пища в рот не лезет,
откуда я знаю - "почему"? Город знает, почему, и все. Пошел Обида-Мученик
в Город и больше уже не возвращался...
созревшие дурман-грибы, разбрасывая веером рыжие фонтаны спор, с воем
налетела заблудившаяся лесная оса, старалась ударить в глаз, и пришлось
сотню шагов бежать, чтобы отвязаться; шумно и хлопотливо, цепляясь за
лианы, мастерили свои постройки разноцветные подводные пауки;
деревья-прыгуны приседали и корчились, готовясь к прыжку, но,
почувствовав, людей, замирали, притворяясь обыкновенными деревьями, - и не
на чем было остановить взгляд, нечего было запоминать. И не над чем было
думать, потому что думать о Карле, о прошлой ночи и затонувшей деревне
означало - бредить....
за Тростниками. Пошли в Муравейники, да как-то их занесло в Тростники, и
нашли они там тебя и притащили, вернее, тащил тебя Обида-Мученик, а
Колченог только сзади шел да подбирал все, что из тебя вываливалось. Много
он чего подобрал, а потом, рассказывал, страшно ему стало, он все и
выбросил. Такое, рассказывал, у нас никогда не росло и расти не может. А
потом Обида-Мученик одежду твою с тебя снял, очень на тебе была странная
одежда, никто не мог понять, где такое растет и как... Так он эту одежду
разрезал и рассадил, думал - вырастет. Но ничего у него не выросло, не
взошло даже, и опять он стал ходить по деревне и спрашивать: почему, если
любую одежду взять, разрезать и рассадить, то она вырастет, а твоя,
Молчун, даже и не взошла... Он и к тебе много приставал, жить тебе не
давал, но ты тогда без памяти был и только бормотал что-то, вроде как тот,
без лица, и рукой заслонялся. Так он от тебя и отстал ни с чем. Потом еще
многие мужики за Тростники ходили - и Кулак, и Хвост, и сам староста даже
ходил, - надеялись еще одного такого найти. Нет, не нашли... Тогда меня к
тебе и приставили. Выхаживай, говорят, как можешь, выходишь - будет тебе
муж, а что он чужой - так ты тоже вроде чужая. Я ведь тоже чужая, Молчун.
Как было дело: захватили нас с матерью мертвяки, а ночь была без луны...
стал чище. Уже не видно было коряг, гнилых сучьев, завалов гниющих лиан.
Пропала зелень, все вокруг сделалось желтым и оранжевым. Деревья стали
стройнее, и болото стало какое-то необычное - ровное, без моха и без
грязевых куч. Исчезла паутина зарослей, направо и налево стало видно
далеко. И трава на болоте стала мягче и сочнее, травинка к травинке,
словно кто-то специально подбирал и высаживал.
сказала, оглядываясь:
все-таки спрятаться. Можно, конечно, не прятаться, все равно они уже
близко, да и спрятаться здесь негде. Давай на обочину станем и
посмотрим... - Она еще раз потянула носом. - Скверный какой-то запах, не
то чтобы опасный, а лучше бы его не было... А ты, Молчун, неужели ничего
не чуешь? Ведь так разит, будто от перепрелого бродила - стоит горшок у
тебя перед носом, а в нем перепрелое бродило с плесенью... Вон они! Э,
маленькие, не страшно, ты их сейчас прогонишь... Гу-гу-гу!
черепахи. Потом он понял, что таких животных видеть ему еще не
приходилось. Они были похожи на огромных непрозрачных амеб или на очень
молодых древесных слизней, только у слизней не было ложноножек, и слизни
были все-таки побольше. Их было много, они ползли гуськом друг за дружкой,
довольно быстро, ловко выбрасывая вперед ложноножки и переливаясь в них.
почувствовал резкий незнакомый запах и отступил с тропы на обочину,
потянув за собой Наву. Слизни-амебы один за другим проползли мимо них, не
обращая на них никакого внимания. Их оказалось всего двенадцать, и
последнего, двенадцатого, Нава, не удержавшись, пнула пяткой. Слизень
проворно поджал зад и задвигался скачками. Нава пришла в восторг и
кинулась было догнать и пнуть еще разок, но Кандид поймал ее за одежду.
люди идут по тропинке... И куда это они, интересно, идут? Наверное,
Молчун, они в ту лукавую деревню идут, они, наверное, оттуда, а теперь