Чтение 27–й страницы книги ~Жизнь~

ди Жильберты и Жюльена. Одиночество уже слегка тяготило ее; она обрадо-
валась такой неожиданной встрече и пустила свою кобылку рысью. Добрав-
шись до двух терпеливо ожидавших, словно привычных к долгим стоянкам ко-
ней, она стала звать. Никто не откликнулся.

Дамская перчатка и два хлыста валялись на примятой траве. Значит, они
сидели здесь, а потом оставили лошадей и ушли.

Она прождала четверть часа, двадцать минут, удивляясь и не понимая,
что такое они могут делать. Так как она спрыгнула с лошади и теперь сто-
яла неподвижно, прислонясь к стволу дерева, две птички, не заметив ее,
опустились в траву рядом с ней. Одна из них суетилась, прыгала вокруг
второй, топорщила крылья, кивала головкой и чирикала; и вдруг они сово-
купились.

Жанна была поражена, словно не знала, что это бывает; потом подумала:
"Да, правда, теперь ведь весна". А потом другая мысль, догадка, возникла
у нее. Она снова посмотрела на перчатку, на хлысты, на оставленных лоша-
дей и вдруг стремительно прыгнула в седло с одним неудержимым желанием
бежать прочь.

Обратно в Тополя она скакала галопом. При этом она лихорадочно дума-
ла, соображала, связывала факты, сопоставляла разные обстоятельства. Как
она не догадалась раньше? Как она не видела ничего? Как не поняла причи-
ну отлучек Жюльена, возврат былого щегольства и, наконец, смягчение его
нрава? Вспоминала она также внезапные нервные вспышки Жильберты, ее пре-
увеличенную нежность, то блаженное состояние, в котором она жила с не-
давних пор, на радость графу.

Жанна придержала лошадь, потому что ей надо было серьезно подумать, а
быстрый аллюр рассеивал ее мысли.

Когда прошло первое волнение, сердце ее успокоилось, в нем не было ни
ревности, ни злобы - одно лишь презрение. Она почти не думала о Жюльене;
в нем ее ничто больше не удивляло, но двойное предательство графини, ее
подруги, возмущало ее. Значит, все на свете коварны, лживы, двоедушны? И
слезы навернулись ей на глаза. Иллюзии свои оплакиваешь порой так же
горько, как покойников.

Однако она решила притвориться, будто ничего не знает, закрыть свою
душу для недолговечных привязанностей, любить только Поля и родителей, а
остальных терпеть невозмутимо.

Вернувшись, она тотчас бросилась к сыну, унесла его в свою комнату и,
как безумная, чуть не час безостановочно целовала его.

Жюльен возвратился к обеду, обворожительный и улыбающийся, исполнен-
ный благожелательства. Он спросил:

- Разве папа и маменька не приедут в нынешнем году?

Она так была тронута его вниманием, что почти простила ему открытие,
которое сделала в лесу; и вдруг ею овладело страстное желание видеть
двух самых дорогих ей после Поля людей; она провела целый вечер за
письмом к ним, умоляя их приехать поскорее.

Они назначили свой приезд на двадцатое мая. А было всего седьмое чис-
ло.

Она поджидала их со все возрастающим нетерпением, как будто, кроме
дочерней привязанности, у нее появилась потребность прильнуть сердцем к
благородным сердцам, открыть душу чистым, не тронутым подлостью людям,
чья жизнь и все поступки, все помыслы, все желания всегда были честны.

Именно сейчас она чувствовала себя такой одинокой посреди всех этих
слабодушных; и хотя она как-то сразу научилась притворяться, хотя она
встречала графиню с протянутой рукой и с улыбкой на губах, но в ней все
росло, заполняя ее, ощущение пустоты и презрения к людям; и каждый день
мелкие события местной жизни увеличивали в ее душе гадливость и неуваже-
ние к человеческой породе.

Дочка Куяров родила ребенка, а свадьба только еще предстояла. Служан-
ка Мартенов, сирота, была беременна; молоденькая, пятнадцатилетняя со-
седка была беременна; бедная вдова, хромая и грязная, которую за вопию-
щую нечистоплотность прозвали "Помойкой", была беременна.

То и дело доходили слухи о новой беременности или о любовных шашнях
какой-нибудь девушки, или замужней женщины, матери семейства, или же за-
житочного, почтенного фермера.

Эта буйная весна, очевидно, расшевелила жизненные соки не только, в
растениях, но и в людях.

А Жанна не знала больше трепета рано угасших чувств, только разбитым
сердцем и чувствительной душой отзывалась на теплые и плодоносные веяния
весны, только грезила в бесстрастном возбуждении, увлеченная мечтами,
недоступная плотским вожделениям, и потому ее изумляло, ей претило, ей
было ненавистно это мерзкое скотство.

Совокупление живых существ возмущало ее теперь как нечто противоес-
тественное; и Жильберте она ставила в укор не то, что та отняла у нее
мужа, - она ставила ей в укор самый факт падения в эту вселенскую грязь.

Ведь она-то не принадлежала к простонародью, которым управляют низ-
менные инстинкты. Как же могла она уподобиться этим тварям?

В самый день приезда родителей Жюльен еще усугубил ее отвращение, ве-
село рассказав, как нечто вполне естественное и забавное, что местный
булочник услышал шорох у себя в печи, как раз когда не было выпечки, и
думал поймать там бродячего кота, а застал свою жену, которая занималась
отнюдь не хлебопечением.

И он добавил:

- Булочник закрыл заслонку; они бы там задохнулись, если бы сынишка
булочника не позвал соседей: он видел, как мать его залезла туда с куз-
нецом.

И Жюльен смеялся, повторяя:

- Вот озорники-то - накормили нас хлебом любви! Чем не новелла Лафон-
тена?

После этого Жанна не могла прикоснуться к хлебу.

Когда почтовая карета остановилась у крыльца и показалось радостное
лицо барона, в душе и в сердце молодой женщины поднялось такое волнение,
такой бурный порыв любви охватил ее, какого она еще не испытывала.

Но при виде маменьки она была до того потрясена, что едва не лишилась
чувств. За эти шесть зимних месяцев баронесса постарела на десять лет.
Ее одутловатые щеки, дряблые и отвислые, побагровели, как будто налились
кровью; глаза угасли; и двигаться она могла, только когда ее с двух сто-
рон поддерживали под руки; тяжелое дыхание ее стало хриплым и таким зат-
рудненным, что окружающим было мучительно и жутко слышать его.

Барон видел ее каждый день и не замечал, до какой степени она сдала;
а когда она жаловалась на постоянное удушье и возрастающее ожирение, он
отвечал:

- Да что вы, дорогая, сколько я вас помню, вы всегда были такой.

Жанна проводила родителей в их спальню и убежала к себе, чтобы выпла-
кать свое смятение и отчаяние. Потом она пошла поговорить с отцом и бро-
силась к нему на грудь, вся в слезах:

- Боже, как мама изменилась? Что с ней, скажи, что с ней?

Он очень удивился:

- Ты находишь? Что ты? Тебе показалось. Я ведь с ней неотлучно и могу
тебя уверить, что ей ничуть не хуже, чем всегда.

Вечером Жюльен сказал жене:

- Знаешь, твоя мать совсем плоха. Мне кажется, она не долго протянет.

А когда Жанна зарыдала, он обозлился:

- Да перестань ты, я же не говорю, что она при смерти. Ты всегда все
преувеличиваешь до безумия. Она изменилась, только и всего, это понятно
в ее годы.

Через неделю она успокоилась и привыкла к перемене в наружности мате-
ри и, вероятно, постаралась заглушить свои страхи, как мы заглушаем и
отметаем всегда, из бессознательного эгоизма, из естественной потребнос-
ти в душевном покое, нависшие над нами опасения и тревоги.

Баронесса передвигалась через силу и гуляла теперь только полчаса в
день. Пройдя всего один раз "свою" аллею, она больше не могла пошеве-
литься и просилась посидеть на "своей" скамейке. А иногда она не была в
состоянии даже доплестись до конца и говорила:

- На сегодня довольно: от моей гипертрофии у меня совсем подкашивают-
ся ноги.

Она почти не смеялась и только улыбалась тому, над чем бы хохотала до
упаду в прошлом году. Но зрение у нее сохранилось превосходное, и она по
целым дням перечитывала "Коринну" или "Размышления" Ламартина; потом
требовала, чтобы ей подали ящик с сувенирами. И, выложив к себе на коле-
ни старые, милые ее сердцу письма, она ставила ящик на стул возле себя и
одну за другой укладывала туда обратно свои "реликвии", внимательно пе-
ресмотрев каждую из них. А когда она бывала одна, совсем одна, она цело-
вала некоторые из писем, как целуешь тайком волосы дорогих покойников.

Иногда Жанна входила и видела, что она плачет, плачет скорбными сле-
зами. она. Что с тобой, маменька? - испуганно спрашивала

И баронесса глубоко вздыхала, а потом отвечала:

- Это от моих реликвий... ворошишь то, что было прекрасно и что прош-
ло! И люди, о которых давно уже не думалось, напоминают вдруг о себе.
Так и кажется, будто видишь и слышишь их, и это страшно волнует. Ког-
да-нибудь и ты это испытаешь.

Если барон заставал их в такие грустные минуты, он шептал дочери:

- Жанна, душенька моя, верь мне, жги письма, все письма - материнс-
кие, мои, все решительно. Ничего нет ужаснее, как на старости лет оку-
наться в свою молодость.

Но Жанна тоже хранила свою переписку и готовила себе "ящик с реликви-
ями", подчиняясь, при полном отсутствии сходства с матерью, наследствен-
ному тяготению к сентиментальной мечтательности.

Через несколько дней барону потребовалось отлучиться по делам, и он
уехал.

Погода стояла чудесная. Горящие звездами темные ночи шли на смену ти-
хим сумеркам, ясные вечера - сияющим дням, сияющие дни - ослепительным