ткаными или войлочными коврами. Окон не было, или их тоже закрывали ковры.
Комната освещалась многочисленными мерцающими светильниками, точно
церковь, так что можно было очень скоро позабыть, день теперь на дворе,
вечер или утро.
похвалил сам себя за то, что сообразил при известии о смерти Тимура, сына
Узбекова, послать тотчас в Сарай соболезнования с поминками. И в
летописании владычном отмечено о скорби хана - чтущий да разумеет!
холодно в теплом русском платье, но он за Узбека чувствовал, как холодно,
как не греют жаровни, как надоели жены, не радуют золото и шелка... Пили
горячий мед. Шла осторожная цветистая беседа; наконец один из вельмож
прошептал что-то на ухо хану. (Иван догадывал, что. Вельможе тому было
дано, и дано преизлиха даже!) И Узбек, змеистым извивом бровей и чуть
заметным склонением головы показав, что услышал и понял, вопросил Ивана
(и, вопросив, поднял чело, расправил плечи, в глазах зажглось грозно, и
весь он стал как проснувшийся барс: властелин полумира, великий, славный,
кесарь, царь царей, повелитель Руси):
Калита, преданно глядя на хана. - По ряду, по обычаю так, от
дедов-прадедов наших!
Дмитров?
подушек, пронзительно вперивши взгляд в Калиту, молвил с угрозою:
коназ Александр вновь сидит во Пскове! Что ты сделал, князь?! Почто
молчишь? Отвечай!
подвела! - возразил Калита и поглядел на Узбека таким
бестрепетно-прозрачным взором, что Узбек, за миг до того почти привставший
с подушек, вновь лениво и недовольно откинул стан, уселся, поерзал, отводя
глаза.
долу. - Свово епископа прошали плесковичи, совсем отделитися чтоб... Не
попустил Господь!
митрополит?!
князь Федор наместничал, сынок еговый и братец Борис Дмитровский, оба из
руки Михайлы Ярославича, покойного супротивника твоего! Дак теперь вот и
князя Александра Михалыча приняли! И волость-то Тверская еще за им, нать
бы ее Костянтину...
хочешь! Нехорошо! Не нада! (<Не нада> прибавил по-русски, остро глянув
опять в лицо Калите.)
слово в слово. Иван, добре понимая речь татарскую, успевал, услыхав вопрос
Узбека, еще и обдумать ответ, пока толмач переводил ему ханские слова.
без связи с предыдущим.
(Ростовские дани нынче были выплачены без задержек.)
раздумье. - Не знаю, стоит ли брать твое серебро, быть может, лучше взять
твою голову, а, князь?
Только без меня ты и серебра не соберешь на Руси! Вернее меня нету у тебя
слуг!
слугою Узбека. Только на миг. И хан опустил глаза, вздохнул, вымолвил
нехотя:
казнил стародубского князя за ложь! Только за ложь!
делать с ним? Ты! Русский князь!
примет святое крещение.
любить даже ворогов своих! Выкупая Нариманта, творю угодное богу.
удивленно:
Гедиминова сына, чтобы, окрестив его, сотворить милостыню господню.
Наконец поднял глаза, что-то решив про себя окончательно. Сказал устало:
спохватясь: - Дани задержишь - отберу.
ордынские. От подсчетов кружилась голова. Обросшие шерстью, отощавшие в
пути, кони то и дело сбивались, дергали не в лад. Возок колыхало и било.
Был март, и мокрый снег начинал налипать на полозья саней и проваливать
под конским копытом. Он уже обогнал обозы, оставил тащиться назади, скакал
в мале дружине: скорей, скорей, скорей! Что-то неясное гнало и торопило
его воротить в Москву не стряпая. Странно, о жене он почти не думал тогда.
Разбираясь сам в себе, находил одну причину для беспокойства - потраченное
в Орде серебро, возместить коее было нечем и неоткуда. Ярлык при нем, во
Владимир он пошлет своих бояр тотчас же, после того как Алабуга, посланный
ханом, возведет его на стол. Но обирать владимирцев так, как он обобрал
ростовчан, нельзя. Круг замыкался опять, и вновь все приходило к тому, что
взять неоткуда и не с кого... Только с Новгорода! А значит, надо требовать
с них серебра закамского! Ежели бы не селетошний пожар московский! Вс° ить
и рубили и созидали наново. Сколь погорело добра! Обилия, мехов, портна,
узорочья - о сю пору не сочесть!
стояли боры, и синие тени от тонких, смугло-розовых, палевых и
бумажно-белых, березок узорно чертили тяжелый, потерявший пушистую
ласковость, оседающий на припеках снег.
и как скажет ей, воротясь. С больною с ней стало трудно. Ну, хоть корить
не начнет! Теперь и похвастать мочно: все великое княженье в руках! Жаль,
Бяконт не дожил... Солнце почти пекло, снег оседал, орали птицы, призывно,
нюхая воздух, ржали лошади. И он был великий князь, и шла весна, а радости
не было. Была забота, еще большая теперь, чем допрежь того. И теперь можно
было признаться, как он смертно устал в Орде на сей раз!
служил службу и Алабуга гортанно читал ханский указ, - он уже почти не
понимал слов, почти не чуял смысла происходящего, и все кричало внутри
него: торопись! Скорей отделаться от пиров, торжеств, от Алабуги и скакать
- в снег, в дождь, в распуту, но только скорее домой!
дней. Перед смертью приняла постриг и схиму. Положили ее первого марта в
церкви Спаса. Иван узнал об этом уже подъезжая к Переяславлю.
спешить. Сидел на подушках, прикрыв глаза, безотчетно отдаваясь колыханью
и тряске возка. Не дожила... Не дождалась... Почти враждебное чувство,
детская нелепая обида переполняли его всего. Не дожила! Не дождалась!
Сейчас только понял, как он ее любил. И болящую тоже. Печальницу.
Советчицу. Что ж ты, Олена, не дотерпела, не порадовала со мной! И сын
встретит, и дочери, и младшие сыновья, а ее не будет. И уже дом не в дом,
и очаг не в очаг. Только заботы, и холод, и нескончаемые труды
господарские, кои немочно бросить, ни свалить на иные плечи. Годы и годы
труда, а зачем?
Как выдержать, как вынести, как, Господи, не возроптать в этот час!
радости. По тому уже, как подошел, как поклонился старик Протасий, понял,
почувствовал: берегут. Стало немного легче. И когда сын, Симеон, бросился
на грудь и вдруг разрыдался совсем по-детски - оттаял, отлегло от души.
Есть все же и семья, и дом, и свои близкие, родные.
Василенко Иван
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Андреев Николай
Мурич Виктор
Шилова Юлия