Чтение 27–й страницы книги ~Гетманские грехи~

признанием.

Мне приказано не говорить, ни куда я еду, ни с какой целью; и я
никому не выдам этой тайны.

Так он и отправился в путь, стараясь даже в выборе дороги следовать
указаниям канцлера. А дело было под осень. Путешествие в эту пору нельзя
было назвать легким и приятным; вся страна волновалась, объятая случайной
тревогой. Каждую минуту ожидали какого-нибудь взрыва, готовились к
кровавому столкновению между двумя конфедерациями или хотя бы одной
конфедерации со своими противниками. На проезжих дорогах стояла стража,
скакали туда и сюда гонцы, но еще быстрее бегали всевозможные, самые
невероятные сплетни. Короля уже не было в Варшаве; между дворами магнатов
шло усиленное сообщение; более спокойная шляхта, которая мечтала только о
том, чтобы избежать всякого столкновения, тяжко вздыхала, предвидя
внутреннюю войну.

Теодор хорошо знал, что в дороге его могут захватить и подвергнуть
допросу с пристрастием, но его рыцарский и шляхетский инстинкт отгонял
опасения и помог бы ему сохранить присутствие духа в худшем случае.

Ему было приятно после душных канцелярских стен очутиться на свободе,
дышать чистым воздухом, не видеть неприязненных лиц и не слышать насмешек
и издевательств.

Во время остановок в пути и на ночлеге редко кто из проезжих не
спрашивал у него, откуда он ехал и с какой целью. Он отвечал уклончиво,
ссылаясь на семейные обстоятельства как на цель поездки.

Ведя замкнутую жизнь, он мало интересовался делами политики, но все
же его поражала общая растерянность, беспокойство и тревожное предчувствие
какой-то неизбежной катастрофы. Одни бранили Радзивиллов, другие - а таких
по мере приближения к Вильне становилось все больше и больше - возмущались
Чарторыйскими.

Наконец, Теодор добрался до Вильны и тотчас же поспешил к епископу
Масальскому. Он нашел в нем не духовное лицо, как он себе представлял, а
человека большого света, надменного и честолюбивого, ведущего строгий и
роскошный образ жизни, и только тогда оказавшего ему некоторое внимание,
когда заметил в нем знание французского языка. Этот союзник показался ему
очень ненадежным, так как в нем не чувствовалось серьезности и глубины
мысли, какую он предполагал в помощнике канцлера. Он показался ему
человеком странным, но в то же время легкомысленным. Но не Теодору было
судить о нем. Поручение, которое ему было велено устно передать епископу,
состояло в том, что Радзивилл, вместо того, чтобы вступить в споры и
пререкания, как от него ожидали, оказал входящим войскам радушный прием и
снабдил их провиантом. Масальские были возмущены этой осторожностью, на
которую они не рассчитывали.

Передав то, что ему было поручено, и приняв взамен поручение к
канцлеру от Огинских и Бжостовского, Теодор отдохнул только два дня в
Вильне и затем отправился в Божишки, предчувствуя, что именно здесь
заключается самая трудная часть его миссии. Надо было заранее обдумать,
как держаться с дедом, общение с которым было ему строго запрещено отцом и
матерью, и к которому его направил канцлер. Как податель письма, он не был
обязан ни представляться ему, ни вступать с ним в беседу; поэтому он
заранее решил избегать всякого намека на какие-нибудь более близкие
отношения и держаться, как с совершенно чужим человеком, к которому он
послан с поручением.

С этими мыслями, не без страха, но с твердым решением выдержать свою
роль до конца, молясь в душе Богу и прося его о помощи в затруднительных
случаях, Тодя очутился в одно прекрасное утро на земле, где протекал
Божеский ключ, о чем он узнал из надписи на огромной таблице, прибитой к
столбу и украшенной четырьмя гербами на всех углах.

Тот, кто не знал воеводича Яна Гвальберта Августа на Больших и Малых
Божишках, в Вартове, Соботишках и Жердях, пана Кежгайлы, вывел бы
некоторое заключение уже по одному важному виду самой резиденции.

Издали она имела очень внушительный и величественный вид: было ясно,
что из шляхетской усадьбы она возвысилась до обиталища магната; но,
приблизившись к ней, всякий мог легко догадаться, что здесь было больше
показного блеска, чем настоящей зажиточности. Замок, стоявший на
возвышении, был хотя и деревянный, но оштукатуренный, побеленный и даже
раскрашенный в далеком прошлом, и как-то слишком широко раскинувшийся.
Крыша без всякой надобности устремлялась кверху; огромное крытое крыльцо,
подпиравшееся утолщенными посредине столбами, неуклюже выступало вперед.

Низкие галереи, примыкавшие к нему с обеих сторон, соединяли его с
огромными боковыми пристройками таких же размеров, как и самый корпус,
называемый одними дворцом, а другими замком.

Крыльцо на каменном фундаменте было так приподнято, что возвышалось
над крышей и было украшено наверху тяжелой и непропорциональной
скульптурой, окружавшей герб, покрытый митрой; все это было покрыто
позолотой и раскрашено, издалека привлекая к себе внимание.

Но краска и золото стерлись и пооблупились, а над гербом и митрой
видны были гнезда ласточек.

С одной стороны замка возвышалось нечто вроде башни, выстроенной по
плану какого-нибудь домашнего художника или самого хозяина дома; она
поражала своей вычурностью и неуклюжими окнами.

На вершине ее металлический рыцарь держал в руке инструмент, в
котором представлялось угадать фамильную драгоценность.

Во двор вели каменные ворота в виде башни; ворота эти были всегда
отворены настежь, так как они были слишком тяжелы и, кроме того, сорваны с
петель. На башне также красовался герб, но без карниза, краски полиняли и
стерлись от времени, но отчетливо выделялась надпись над гербом: "Nemini
cedo".

Забавнее всего выглядел самый дворец, несуразно длинный, несмотря на
вытянутую кверху крышу, неуклюжий, запущенный и как бы вросший в землю.

Многие окна были забиты досками и закрыты ставнями, другие замазаны
до половины. Дожди и непогода по-своему разукрасили давно не обновлявшуюся
штукатурку, а недавно реставрированная крыша пестрела заплатами
всевозможных форм. Здесь шли рука об руку стремление к показному блеску и
крайняя запущенность всего хозяйства; глина, облеплявшая каменные ворота и
окна, потрескалась и отпадала кусками, а стены боковых пристроек были
просто декоративными ширмами, за которыми скрывались самые жалкие клети.

Из-за этих строений виднелись крыши еще каких-то странных зданий,
может быть, каплицы, кладовой или еще каких-нибудь дворцовых пристроек.

Подъезжая к усадьбе, Теодор заметил во дворе несколько обтрепанных
людей, возившихся около конюшен и кухни. Огромный старый тарантас,
подвешенный на ремнях, стоял перед сараем, и человек с топором что-то
долбил около него.

И от усадьбы, и от всех ее пристроек веяло грустью и запустением.
Сжалось сердце у бедного юноши при виде этого дедовского наследия, в
котором было еще печальнее, чем в убогом Борке.

Теодор медленно подъехал к воротам. Здесь он увидел обтрепанного
сторожа, который высунул голову в окошко и в испуге спрятался. Внутри у
стен виднелись лестницы, сани, старые бочки, поломанные возы... Он
беспрепятственно въехал на песчаный двор, поросший бурьяном, теперь уже
засохшим, и изрытый следами проходящих по нему стад. Единственным его
украшением была засохшая лужа у конюшни.

При появлении на дворе постороннего человека из окон и дверей дворца
и флигелей стали показываться люди и, не зная как отнестись к этому
обстоятельству, снова прятались за ними. В самом дворце ради
предосторожности закрыли огромные входные двери.

Не зная, как ему поступить, подъехать ли к крыльцу или в качестве
посла смиренно подождать где-нибудь в стороне, Теодор еще колебался, когда
из дома выбежал навстречу ему старый слуга, поспешно накидывавший на себя
верхний кафтан, так что одна его рука была уже в рукаве, а другая еще
искала второго.

Во дворце еще никого не было видно, но сквозь запыленные окна
виднелись лица людей. Несколько худых псов, лежавших около кухни,
поднялись, полаяли немного, зевнули и, увидя старого слугу, снова улеглись
с ворчаньем на старые места.

Седой человек в кафтане, приглаживая себе волосы и стараясь держаться
со степенным достоинством, подошел к Теодору. Он смотрел на него и ждал,
что он скажет.

- Я привез письмо от князя-канцлера литовского из Волчина, - сказал
посол, - мне приказано вручить его пану воеводичу.

- Гм... гм... вот оно что! - пробормотал старик, почесывая голову и
глядя на юношу выцветшими глазами.

- Пан ваш дома? - спросил Теодор.

На этот дважды повторенный вопрос слуга не дал ответа, пристально
вглядываясь в слезавшего с коня посла.

После минутного раздумья, заикаясь и усиленно указывая в сторону
двери, он заговорил охрипшим голосом:

- Зайдите сюда! Вот, вот сюда! Зайдите сюда!

- Да дома ли ваш пан? - в третий раз спросил Теодор.

- Да вы, сударь, зайдите в дом! - повторил упрямый старик и потянул
гостя за собой в пустые сени. Из сеней он отворил дверь в огромную
горницу, в которой стоял большой стол и несколько запыленных и погнутых
стульев. В горнице пахло сыростью и затхлостью, а на столе и стульях
толстым слоем лежала пыль.

Отерев полою кафтана стол и часть лавки, старый слуга покачал головой
и, ни слова не говоря, побежал по направлению к дворцу.

Прошло довольно много времени, и вот из окна комнаты, где он сидел,
Теодор увидел выбежавших на двор людей, мальчиков, работников и женщин,
которые, толкаясь, ссорясь и стараясь опередить один другого, спешили к
дому, входили в него и, немного спустя, бегом возвращались в боковые