- ...До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и
переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и
все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
- Если будет вс¬ равно жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем,
может быть, перемена будет.
- Это все равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен
сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет
свободы; тут вс¬, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог.
Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто
еще ни разу не сделал.
- Самоубийц миллионы были.
- Но вс¬ не затем, вс¬ со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх
убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог
станет.
- Не успеет, может быть, - заметил я.
- Это вс¬ равно, - ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с
презрением. - Мне жаль, что вы как будто смеетесь, - прибавил он через
полминуты.
- А мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так
спокойны, хотя и горячо говорите.
- Давеча? Давеча было смешно, - ответил он с улыбкой; - я не люблю бранить
и никогда не смеюсь, - прибавил он грустно.
- Да, не весело вы проводите ваши ночи за чаем. - Я встал и взял фуражку.
- Вы думаете? - улыбнулся он с некоторым удивлением, - почему же? Нет, я...
я не знаю, - смешался он вдруг, - не знаю, как у других, и я так чувствую,
что не могу как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не
могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, - заключил
он вдруг с удивительною экспансивностью.
- А скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски говорите?
Неужели за границей в пять лет разучились?
- Разве я неправильно? Не знаю. Нет не потому, что за границей. Я так всю
жизнь говорил... мне вс¬ равно.
- Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны
встречаться с людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной теперь
разговорились?
- С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы... впрочем вс¬ равно... вы на моего
брата очень похожи, много, чрезвычайно, - проговорил он покраснев; - он
семь лет умер; старший, очень, очень много.
- Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.
- Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.
Он проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. "Разумеется,
помешанный", решил я про себя. В воротах произошла новая встреча.
IX.
Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука
схватила меня за грудь.
- Кто сей? - заревел чей-то голос, - друг или недруг? Кайся!
- Это наш, наш! - завизжал подле голосок Липутина - это господин Г-в,
классического воспитания и в связях с самым высшим обществом молодой
человек.
- Люблю коли с обществом, кла-сси-чес... значит, о-бра-зо-о- ваннейший...
отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира и друзей... если верны,
если верны, подлецы!
Капитан Лебядкин, вершков десяти росту, толстый, мясистый, курчавый,
красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговаривал
слова. Я впрочем его и прежде видал издали.
- А, и этот! - взревел он опять, заметив Кириллова, который вс¬ еще не
уходил с своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его.
- Прощаю за ученость! Игнат Лебядкин - обра-зо-о-ван-нейший...
- Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий, но каковы же рифмы! - лез
он ко мне с своею пьяною рожей.
- Им некогда, некогда, они домой пойдут, - уговаривал Липутин, - они завтра
Лизавете Николаевне перескажут.
- Лизавете!.. - завопил он опять; - стой-нейди! Варьянт:
"Звезде-амазонке".
- Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не понимают!
Стой! - уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калитку, -
передай, что я рыцарь чести, а Дашка... Дашку я двумя пальцами...
крепостная раба и не смеет...
Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и побежал по
улице. Липутин увязался за мной.
- Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него узнал? -
болтал он впопыхах; - стишки-то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к
"Звезде-амазонке" запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за
своею полною подписью. Каков!
- Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.
- Проиграете! - захохотал Липутин, - влюблен, влюблен как кошка, а знаете
ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету
Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на
улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала; - к
счастью не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет
рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
- Я вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где только этакая дрянь
заведется, везде-то вы тут руководите! - проговорил я в ярости.
- Однако же, вы далеко заходите, господин Г-в; не сердчишко ли у нас
¬кнуло, испугавшись соперника, - а?
- Что-о-о? - закричал я останавливаясь.
- А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам
хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан,
а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай
Всеволодович ему вс¬ свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали,
и вот же вам бог не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника.
Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
X.
Степан Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже с час как он
воротился. Я застал его как бы пьяного; первые пять минут, по крайней мере,
я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.
- Mon ami, я совсем потерял мою нитку... Lise... я люблю и уважаю этого
ангела попрежнему; именно попрежнему; но, мне кажется, они ждали меня обе
единственно, чтобы кое-что выведать, то-есть по-просту вытянуть из меня, а
там и ступай себе с богом... Это так.
- Как вам не стыдно!-вскричал я не вытерпев.