Чтение 27–й страницы книги ~Дочь снегов~

Стояла светлая, холодная ночь, не слишком холодная -- не более сорока
градусов мороза,-- и вся окрестность была залита мягким, рассеянным светом,
который шел не от звезд и не от луны, а, казалось, откуда-то с
противоположной стороны земного шара. С юго-востока до северо-запада край
неба был окаймлен бледно-зеленой полосой,-- от нее-то и исходило это матовое
сияние.

Внезапно, словно вспыхнул факел, небо перерезала белая полоса света. В
одно мгновение ночь преобразилась в феерический день, а затем спустился еще
более глубокий мрак. Но на юго-востоке было заметно какое-то бесшумное
движение. Мерцающая зеленоватая дымка клубилась и бурлила, то поднимаясь, то
опускаясь, и, словно нащупывая что-то, по небу метались огромные призрачные
руки. Еще раз гигантский сноп света извилистой огненной линией перерезал
небо и, как молния, скрылся за горизонтом. И опять наступила темная ночь. Но
вот, становясь все шире и ярче, щедро разбрасывая вокруг себя потоки света,
это сияние вспыхнуло вновь над головой и помчалось дальше на край неба,
оставив позади себя светящийся мост, и теперь мост удержался!

Вслед за этим полыханием молчание земли было нарушено протяжным воем
десяти тысяч волкодавов, которые излили в нем свой страх и тоску. Фрона
вздрогнула, и Сент-Винсент обнял ее за талию. С легким трепетом смутного
восторга проснувшаяся в ней женщина почувствовала прикосновение мужчины, но
она не противилась. И в то время, как вокруг жалобно выли волкодавы, а
северное сияние играло над головой, он заключил ее в свои объятия.

-- Продолжать ли мне мой рассказ?--прошептал он.

Она положила усталую голову на его плечо, и они вместе залюбовались
пылающим сводом, где тускнели и гасли звезды. То ослабевая, то сгущаясь,
пульсируя в каком-то бешеном ритме, все краски спектра разлились по небу.
Затем небо приняло очертания гигантского свода, где царственный пурпур
переходил в зеленые переливы цвета морской волны; огненные нити свивались и
переплетались с пылающими волнами, пока нежнейшая кисея, красочная и
неповторимая, не упала легкой воздушной вуалью на лицо изумленной ночи.

Без всякого предупреждения дерзкая черная рука разъединила светящийся
мост, и он растаял, покраснев от смущения. Клочья темноты надвинулись со
всех сторон. Тут и там массы рассеянных красок и угасающего огня робко
прокрадывались к горизонту. А затем величественная ночь снова вернулась в
свои владения, и звезды одна за другой высыпали на небе, и волкодавы начали
выть снова.

-- Я могу предложить вам так мало, дорогая,-- сказал мужчина с едва
заметной горечью.-- Неверную судьбу бродяги-цыгана.

А женщина, взяв его руку и прижимая ее к сердцу, повторила то, что до
нее сказала когда-то одна великая женщина: -- "Шалаш и корка хлеба с вами,
Ричард".

ГЛАВА XIX

Хау-Хэ была простой индианкой, многочисленные предки которой питались
сырой рыбой и разрывали мясо зубами. Поэтому мораль ее была груба и
примитивна. Но долгая жизнь среди белых сроднила ее с их нравами и обычаями,
несмотря на то, что в глубине души она

все еще продолжала презрительно фыркать на эти обычаи. Прослужив десять
лет кухаркой в доме Джекоба Уэлза, она с тех пор всегда занимала здесь ту
или иную должность. И когда в одно пасмурное январское утро в ответ на
громкий стук она открыла дверь и увидела посетительницу, то даже от ее
невозмутимости не осталось и следа. Обыкновенные мужчины или женщины не
могли бы так скоро узнать гостью. Но способность Хау-Хэ наблюдать и
запоминать мелкие подробности развилась в суровой школе, где смерть
подстерегала ротозеев, а Жизнь приветствовала бдительных.

Хау-Хэ смерила взглядом стоявшую перед ней женщину. Сквозь густую вуаль
она с трудом различила блеск ее глаз. Расшитая кухлянка с поднятым капюшоном
скрывала волосы и очертания ее фигуры. Хау-Хэ в замешательстве продолжала
смотреть на гостью. Было что-то знакомое в этом смутном облике. Она еще раз
взглянула на голову, закрытую капюшоном, и узнала характерную посадку. Глаза
Хау-Хэ затуманились, когда в ее нехитром сознании возникли аккуратно
разложенные по полочкам скудные впечатления всей ее жизни. В них не было ни
путаницы, ни беспорядка, не было противоречий и постоянного воздействия
сложных эмоций, запутанных теорий, ошеломляющих абстракций, -- были только
простые факты, тщательно классифицированные и систематически подобранные. Из
всех тайников прошлого она безошибочно отобрала и сопоставила только то, что
помогло ей оценить настоящий момент. Тогда мрак, окружавший женщину,
рассеялся, и Хау-Хэ разгадала ее всю до конца, со всеми ее словами, делами,
обликом и биографией.

-- Твоя лучше убираться быстро-быстро,-- заявила Хау-Хэ.

-- Мисс Уэлз... Мне нужно ее видеть. Незнакомка говорила спокойным,
решительным тоном, в котором чувствовалась упрямая воля. Но это не
подействовало на Хау-Хэ.

-- Твоя лучше уйти,-- упрямо повторила она. -- Вот, передайте это,
пожалуйста, Фроне Уэлз и,-- она придержала коленом дверь,-- оставьте дверь
открытой. Хау-Хэ нахмурилась, но записку взяла; она не могла сбросить с себя
ярмо десятилетнего служения высшей расе. "Можно мне вас видеть? Люсиль

Так гласила записка. Фрона выжидающе посмотрела на индианку.

-- Она прет ногой вперед,-- объяснила Хау-Хэ,-- моя говорит ей убирайся
подобру-поздорову. А? Как скажешь? Она нехороший. Она...

-- Нет.-- Фрона на минуту задумалась.-- Приведи ее сюда. -- А лучше
бы... -- Ступай!

Хау-Хэ, ворча, повиновалась, она не могла не повиноваться. Но когда она
спускалась по лестнице к входной двери, в ее голове смутно промелькнула
мысль о случайности происхождения белой или темной кожи, создающей господ и
рабов.

Одним взглядом Люсиль охватила Фрону, которая стояла на переднем плане
и, улыбаясь, протягивала ей руку, изящный туалетный столик, простую, но
изысканную обстановку, тысячу мелочей девичьей комнаты; и вся эта дышащая
чистотой и свежестью атмосфера заставила ее с болью вспомнить о своей
юности. Но это продолжалось недолго. Затем она вновь приняла свой обычный
сдержанный вид.

-- Я рада, что вы пришли,-- сказала Фрона.-- Я очень хотела вас видеть
и... но снимите, пожалуйста, эту тяжелую кухлянку. Какая она толстая! И что
за чудесный мех! И какая отделка!

-- Это из Сибири.-- Люсиль хотелось еще прибавить, что это подарок
Сент-Винсента, но вместо этого она заметила:--Там еще не научились работать
кое-как.

Она опустилась в низкую качалку с прирожденной грацией, которая не
ускользнула от Фроны, любящей красоту, и, молча, с гордо откинутой головой
слушала Фрону, весело наблюдая за ее мучительными попытками поддержать
разговор.

"Зачем она пришла?" --думала Фрона, говоря о мехах, погоде и других
безразличных вещах.

-- Если вы ничего не скажете, Люсиль, я начну нервничать,-- сказала
наконец она в отчаянии.-- Что-нибудь случилось?

Люсиль подошла к зеркалу и извлекла из-под разбросанных безделушек
миниатюрный портрет Фроны.

-- Это вы? Сколько вам здесь лет? -- Шестнадцать. -- Сильфида, но
холодная, северная. -- У нас кровь поздно согревается,-- заметила Фрона,--
но...

-- Но от этого она не менее горяча,-- засмеялась Люсиль.-- А теперь
сколько вам лет? -- Двадцать.

-- Двадцать,-- медленно повторила Люсиль.-- Двадцать.-- Она вернулась
на свое место.-- Вам двадцать, а мне двадцать четыре. -- Такая маленькая
разница.

-- Но наша кровь рано согревается.-- Люсиль бросила это замечание как
бы через бездонную пропасть, которую не могли заполнить четыре года.

Фрона с трудом скрывала свою досаду. Люсиль снова подошла к туалетному
столу, посмотрела на миниатюру и вернулась на место.

-- Что вы думаете о любви? -- неожиданно спросила она; в ее улыбке было
слишком много откровенности. -- О любви? -- смутилась Фрона. -- Да, о любви.
Что вы знаете о ней? Что вы о ней думаете?

Поток определений, сияющих и красочных, промелькнул в уме Фроны, но она
отказалась от них и ответила:

-- Любовь -- это самопожертвование. -- Отлично. Жертва. И что же, она
окупается? -- Да. Окупается. Конечно, окупается. Кто может сомневаться в
этом? Глаза Люсиль сверкнули насмешкой. -- Чему вы улыбаетесь? -- спросила
Фрона. -- Посмотрите на меня, Фрона!--Люсиль поднялась с пылающим лицом.--
Мне двадцать четыре года. Я не пугало и не дура. У меня есть сердце. Во мне
течет здоровая, горячая, красная кровь. И я любила. Но я не помню, чтобы это
окупалось. Я знаю только, что расплачивалась всегда я.

-- Это и было ваше вознаграждение,-- горячо сказала Фрона.-- В вашей
жертве была ваша награда. Если любовь и обманчива, то вы все-таки любили, вы
узнали, что это такое, вы жертвовали собой. Чего еще можно желать?

-- Любовь собаки,-- усмехнулась Люсиль. -- О! Вы несправедливы.

-- Я отдаю вам должное,-- решительно ответила Люсиль.-- Вы скажете мне,
что вы все знаете, что вы смотрели на мир открытыми глазами и, коснувшись
губами краев чаши, распознали приятный вкус напитка. Эх, вы! Собачья любовь!
Я знаю, Фрона, вы настоящая женщина, с широкими взглядами и совсем не
мелочная, но,-- она ударила себя тонким пальцем по лбу,-- у вас все это
здесь. Это одурманивающий напиток, и вы слишком сильно надышались его
парами. Осушите чашу до дна, переверните ее, а затем скажите, что этот
напиток хорош. Нет, боже сохрани!--страстно воскликнула она.-- Существует
настоящая любовь. И вы должны найти не подделку, а прекрасное, светлое
чувство.

Фрона поняла эту старую уловку, общую для всех женщин. Ее рука
соскользнула с плеча Люсиль и сжала ее руку.

-- То, что вы говорите, неверно, но я не знаю, как вам ответить. Я