Чтение 27–й страницы книги ~Остров Крым~

во-первых, по-нашему худо-бедно балакают, во-вторых, доллар-то нынче,
как профурсетка, дрожит, а русский рубль штыком торчит.

-- Шакалы, -- сказал Лучников. -- Где вы только берете таких говноедов?

-- не догадываешься, где? -- улыбнулся Кузенков. Он все время улыбался,
когда общался с Лучниковым, улыбочка персоны, владеющей превосходством,
некоей основополагающей мудростью, постичь которую собеседнику не дано, как
бы он, увы, ни тщился. Это бесило Лучникова.

-- Да что это ты, Марлен, все улыбаешься с таким превосходством? --
взорвался он. -- В чем это вы так превзошли? В экономике развал, в политике
чушь несусветная, в идеологии тупость!

-- Спокойно, Андрей, спокойно. Они ехали в лифте на пятнадцатый этаж, и
попутчики, западные немцы, удивленно на них посматривали.

-- В магазинах у вас тухлятина, народ мрачный, а они, видите ли, так
улыбаются снисходительно. Тоже мне мудрецы! -- продолжал разоряться Лучников
уже и на пятнадцатом этаже. -- Перестань улыбаться! -- гаркнул он. --
Улыбайся за границей. Здесь ты не имеешь права улыбаться.

-- Я улыбаюсь потому, что предвкушаю обед и добрую чарку водки, --
сказал Кузенков. -- А ты злишься, потому что с похмелья, Андрей.

Кузенков с улыбкой открыл перед ним двери "люкса".

-- Да на кой черт вы снимаете мне эти двухэтажные хоромы! -- орал
Лучников. -- Я ведь вам не какой-нибудь африканский марксистский царек!

-- Опять диссидентствуешь, Андрей? -- улыбнулся Кузенков. -- Как в
Шереметьево вылезаешь, так и начинаешь диссидентствовать. А, между прочим,
тобой здесь довольны. Я имею в виду новый курс "Курьера".

Лучников оторопел.

-- Довольны новым курсом "Курьера"? -- Он задохнулся было от злости, но
потом сообразил: да-да, и в самом деле можно считать и новым курсом... после
тех угроз... конечно, они могли подумать...

Стол в миллионерском апартаменте был уже накрыт, и вес на нем было, чем
Москва морочит головы важным гостям:

и нежнейшая семга, и икра, и ветчина, и крабы, и водка в хрустале, и
красное, любимое Лучниковым вино "Ахашени" в запыленных бутылках.

-- Эту "кремлевку" мне за новый курс выписали? -- ядовито осведомился
Лучников.

Кузенков сел напротив и перестал улыбаться, и в этом теперь отчетливо
читалось: ну, хватит уж дурить и критиканствовать по дешевке. Лучников
подумал, что и в самом деле хватит, перебрал, дурю, вкус изменяет.

Первая рюмка водки и впрямь тут же изменила настроение. Московский уют.
Когда-то его поразило ощущение этого "московского уюта". Казалось, каждую
минуту ты должен здесь чувствовать бредящее внимание "чеки", ощущение
зыбкости в обществе беззакония, и вдруг тебя охватывает спокойствие, некая
тишина души, атмосфера "московского уюта". Ну хорошо бы еще где-нибудь это
случалось в арбатских переулках -- там есть места, где в поле зрения не
попадет ничего "совдеповского" и можно представить себе здесь на углу
маленького кадетика Арсюшу, -- но нет, даже нот и на этой пресловутой улице
Горького, где за окном внизу на крыше видны каменные истуканы поздней
сталинской декадентщины, представители братских трудящихся народов, даже вот
и здесь после первой рюмки водки забываешь парижскую ночную трясучку и
погружаешься в "московский уют", похожий на почесывание стареньким пальчиком
по темечку -- подремли, Арсюшенька, пожурчи, Андрюшенька.

Встряхнувшись, он цапнул трубку и набрал номер Татьяны. Подошел
десятиборец. Проклятый бездельник, лежит весь день на тахте и поджидает
Татьяну. Месиво крыш за окном. Пролетела новгородская тучка. Ну и намешали
стилей! Алло, алло... наберите еще раз. Он повесил трубку и облегченно
вздохнул -- вот я и дома: все соединилось, водка и дым отечества -- это мой
дом, Россия, мой единственный дом.

-- На Острове образован новый союз, -- сказал он Кузенкову. Марлен
Михайлович приветливо кивнул другу: интересно, мол, очень интересно. Положил
ему на тарелку семги, икры, крабов, подвинул салат.

-- Союз Общей Судьбы, -- сказал Лучников. Марлен Михайлович обвел
глазами стены "суперлюкса" и вопросительно склонил голову -- не беспокоит?
Лучников отмахнулся. В номер вкатили окованные по углам лучниковские кофры.
На лицах моссоветовских молодчиков светилось благостное почтение к "фирме".

-- Мне скрывать нечего. В этом вся наша хитрость -- ничего не скрывать.

-- Ешь, Андрей. Извини, что я заказал обед сюда, но Вера сегодня
заседает, -- улыбнулся Кузенков. -- Знаешь, такой стала общественной
деятельницей...

Лучников взялся за еду, и некоторое время они почти не разговаривали,
насыщались, чокались, тут и осетрина подоспела, жаренная по-московски, а
потом и десерт, ну а к десерту Марлен Михайлович заговорил о Париже, о том,
как он его любит, вспомнил даже стихи Эренбурга: "Прости, что жил я в том
лесу. Что все я пережил и выжил. Что до могилы донесу Большие сумерки
Парижа... ", намекнул на какое-то свое романтическое переживание в этом
городе, родном каждому русскому интеллигенту (если, конечно, ты меня,
аппаратчика, все-таки причисляешь к таковым) и выразил некоторую зависть
Андрею Арсениевичу, как космополиту и бродяге, которому, уж наверно, есть
что порассказать о Париже, а?

-- Я не вполне тебя понимаю, Марлен, -- холодно заговорил в ответ
Лучников. -- Ты КУРАТОР нашего островка, то сеть никто более тебя в Москве
не может быть более заинтересован в наших делах, а между тем сообщение о
СОСе тебя как бы и не затронуло. Быть может, мне еще раз объяснить тебе, что
со мной хитрить не нужно?

Кузенков вытер рот салфеткой и взялся за сигару.

-- Прости, Андрей, это не хитрость, но лишь свойства характера. Я
просто-напросто сдержанный человек, может быть, даже и тяжелодум. Конечно
же, я думаю о СОСе. Если молчу, это вовсе не значит, что мне это не
интересно, не важно. Однако ты уж прости меня, Андрей, еще более важным для
меня -- в свете будущего, конечно, -- кажутся сомнения полковника Чернока.

Тут настала очередь Лучникова показывать аналогичные "свойства
характера", то есть попытаться скрыть изумление, более того, некоторое даже
ошеломление, попытаться вынырнуть из того состояния, которое в боксе
именуется словечком "поплыл". Марлен же Михайлович очень мягко, явно давая
возможность собеседнику скоординироваться, пересказывал между тем вчерашнюю
их беседу с Черноком в кафе "Селект" на бульваре Монпарнас.

-- Понимаешь ли. Андрей, мы знаем полковника Чернока как
самоотверженного русского патриота, знаем, что он предан ИОСу не менее тебя
самого, но вот ведь и он сомневается относительно перемены "миражей" на
"миги", задаст вопрос: понадобятся ли Союзу в будущем такие летчики, как он.
-- а, стало быть, мы можем только себе представить, сколько вопросов
подобного рода, сколько сомнений в душах тысяч и тысяч островитян, не
столь цельных, не столь идейных, как Александр Чернок.

Лучников налил себе коньяку. Рука, поднимавшая бокал, еще слегка
дрожала, но опустилась она на стол уже твердо -- выплыл.

-- Вig Вгоther wаtсhes уоu eveгуwhere, dоesn't it? (2*) -- усмехнулся
он, глядя прямо в глаза Кузенкову.

В глазах куратора плавала улыбка уже не снисходительная, но по-прежнему
мягкая, полная добра. Марлен Михайлович развел руками.

-- Теперь ты можешь понять, какое значение здесь придают вашим идеям.

Лучников встал и подошел к окну. Уже начинало смеркаться. Силуэты
братских трудящихся размывались на фоне крыш. Внизу над парфюмерным
магазином, над "Российскими винами" и "Подарками" зажглись неоновые
цветочки, некие завитушки в народном стиле. Со вкусом здесь по-прежнему было
все в порядке.

-- Значит, присматриваете? -- тихо спросил он Кузенкова. --
Подслушиваете? Попугиваете?

-- Последнего не понял, -- с неожиданной быстротой сказал Кузенков.

Лучников глянул через плечо. Кузенков стоял возле мерцающего
телевизора, по которому катилась многоцветная мультипликация и откуда
доносился детский писк.

-- Разве не нити ребята бабахнули? -- усмехнулся Лучников.

-- Был выстрел? -- Марлен Кузенков преобразился, просто сжатия пружина.

-- Два, -- весело скачал Лучников. -- В оба уха. -- Он покачал руками.
-- Туда и сюда. По твоей реакции вижу, что ты не в курсе.

-- Немедленно наведу справки, -- сказал Кузенков. -- Однако почти на
сто процентов уверен... если, конечно... ты сам... своим поведением...

-- Сволочь, -- любезно скачал Лучников. -- Сволочь пайковая. Ты
полагаешь, что я должен быть паинькой, когда за мной ходят по пятам ваши
псы?!

-- Ну знаешь!! -- вскричал Кузенков. -- Как же можно так передергивать!
Я имел в виду, что некоторые лица просто могли выйти из-под контроля,
нарушить предписание... если это так, они понесут ответственность! Неужели
ты не понимаешь, что... ну, впрочем, прости, я не все могу скачать... я
уверен, что это "волчесотенцы" стреляли...

В номере "люкс" гостиницы "Интурист" воцарилось на некоторое время
молчание. Лучников прошел в спальню, отщелкнул крышку кофра и достал подарки
для всей кузенковской фамилии: "покит-мемо" для Марлена, часы "устрица" для
Веры Павловны, кашмировые свитера для ребят. Пластинки для Дима Шебеко он
решил передать лично в руки передовому музыканту, ибо это был уже другой
мир. другая Москва, это был ЗДОРОВЫЙ мир. Так и подумалось -- здоровый.

Он вышел в гостиную и положил перед Марленом Михайловичем подарки.

-- Ради Бога, прости, Марлен, я сорвался. В любом случае я знаю, что
ты, лично ты, мои друг. Вот... я привез... кое-что тебе. Вере и ребятишкам.
Неплохие вещи. Во всяком случае, таких нет здесь. -- он не удержался от
улыбки, -- даже в сотой секции ГУМа.

-- Какая трогательная осведомленность в деталях нашего снабжения, --
сказал Кузенков.

Впервые за все время их знакомства Лучников видел Кузенкова
оскорбленным. "Сволочь пайковая", "сотая секция" -- должно быть, это были
удары по незащищенным местам прогрессивного деятеля, нечто вроде тех
оглушающих выстрелов в Париже. Легкая контузия.