тесноте этого подвала на железной койке. Я смотрел на спящего.
Мне так знаком был этот сон, ничуть не тревожный, даже
счастливый. Вспомнился первый день после катастрофы в Ливийской
пустыне, когда мы с Прево, обреченные, без капли воды, еще не
слишком страдали от жажды и нам удалось -- один только раз! --
проспать два часа кряду. И тогда, засыпая, я наслаждался своим
могуществом: чудесной властью отринуть окружающий мир. Мое тело
еще но доставляло мне хлопот, и довольно было уткнуться лицом в
скрещенные руки, чтоб забыть обо всем на свете и уснуть сладким
сном.
где что; когда подошли его будить, зажгли свечу и воткнули ее в
горлышко бутылки, я сперва только и разглядел в этой
бесформенной темной глыбе его башмаки. Огромные, с подковами,
подбитые гвоздями башмаки поденщика или докера.
все остальное на нем тоже было рабочим снаряжением; подсумки,
револьверы, пояс, ремни. На нем были шлея, хомут, вся сбруя
ломового коня. В Марокко я видел подземные мельницы, там слепые
лошади ходили по кругу, вращая жернова. Вот и здесь, при
неверном красноватом огоньке свечи, будили слепую лошадь, чтоб
она вращала свой жернов.
увидел сонное лицо. Но он не хотел просыпаться, он опять
отвернулся к стене и погрузился в сон, будто в безмятежный
покой материнского чрева, будто в омут, и сжимал кулаки, словно
цеплялся там, на дне, за неведомые черные водоросли. Пришлось
разжать ему пальцы. Мы присели на койку, один из нас тихонько
обхватил его шею и, улыбаясь, приподнял тяжелую голову. Так в
добром тепле конюшни ласково тычутся друг в дружку мордами
лошади. "Эй, приятель!" Никогда в жизни не видывал я ласки
нежнее. Сержант еще раз попытался вернуться к блаженным снам,
отвергнуть наш мир с его динамитом, тяжким трудом, леденящим
холодом ночи... но поздно. Что-то извне уже вторгалось в его
сны. Так воскресным утром в коллеже звонок неотвратимо будит
наказанного школьника. Он успел забыть парту, классную доску,
заданный в наказание урок. Ему снились веселые игры на зеленом
лугу; но все напрасно. Звонок звонит, и звонит, и безжалостно
возвращает его в царство людской несправедливости. Так и
сержант понемногу заново свыкался со своим усталым телом: оно
ему в тягость, и очень скоро, вслед за холодом пробуждения, оно
узнает ноющую боль в суставах, и груз снаряжения, а там --
тяжкий бег атаки -- и смерть. Не столько даже смерть, как
липкую кровь, в которой скользишь ладонями, пытаясь подняться,
и удушье, и леденящий холод; ощущаешь не столько самую смерть,
но уж очень неуютно умирать. Я смотрел на сержанта и вспоминал,
каково было мне просыпаться в пустыне, вновь ощущать бремя
жажды, солнца, песка, вновь ощущать бремя жизни -- возвращаться
в этот тяжкий сон, который видишь не по своей воле.
все предсказания здравого смысла: сержант улыбался! Что за
радость он предвкушал? Помню, однажды в Париже мы с Мермозом и
еще несколько друзей справляли чей-то день рожденья и далеко за
полночь вышли из бара, злясь на себя за то, что слишком много
говорили, слишком много пили и без толку вымотались. А небо уже
светлело, и вдруг Мермоз стиснул мою руку, да так, что впился в
нее ногтями. ^Послушай, а ведь сейчас в Дакаре..." В этот час
механики протирают спросонья глаза и расчехляют винты
самолетов, в этот час пилот идет к синоптикам за сводкой, по
земле шагают сейчас только твои товарищи. Небо уже голубело,
уже шли приготовления к празднику -- но не для нас, уже
расстилали скатерть, а мы не были приглашены на пир. Сегодня
жизнью будут рисковать другие...
сержант, на какое пиршество ты приглашен, ради которого не жаль
умереть?
своей жизни: ты был скромный счетовод где-то в Барселоне,
выводил цифру за цифрой, и тебя мало занимала распря,
расколовшая страну надвое. Но вот товарищ ушел добровольцем на
фронт, потом другой, третий, и ты с недоумением ощутил в себе
перемену:
никчемным. Твои радости и заботы, твой уютный мирок -- все это
словно отодвинулось в далекое прошлое. Важно оказалось совсем
другое. Тут пришла эесть о смерти одного из товарищей, он погиб
под Малагой. Он не был тебе другом, за которого непременно надо
отомстить. А что до политики, она никогда тебя не волновала. Но
эта весть ворвалась к вам, в ваши тихпе будни, точно ветер с
моря. В то утро один из товарищей поглядел на тебя и сказал:
которую ты не умел высказать словами, но которая властно тебя
вела.
на всем их пути прокатывается по земле тревожная волна.
Домашние утки, словно притянутые летящим треугольником,
неуклюже подскакивают и хлопают крыльями. Клики тех, в вышине,
пробуждают и в них что-то давнее, первобытное. И вот мирные
обитательницы фермы на краткий миг становятся перелетными
птицами. И в маленькой глупой голове, только и знающей, что
жалкую лужу, да червей, да птичник, встают нежданные картины --
ширь материков, очертанья морей, и манит ветер вольных
просторов. Утка и не подозревала, что в голове у нее может
уместиться столько чудес,-- и вот она хлопает крыльями: что ей
зерно, что ей червяки, она хочет стать дикой уткой...
завел в Джуби. У нас у всех там были газели. Мы держали их в
просторном загоне, обнесенном проволочной сеткой, чтоб у них
было вдоволь воздуха, ведь газели очень нежны, и надо, чтоб их
постоянно омывали струи ветра. Но все же, если поймать их еще
маленькими, они живут и в неволе и едят из рук. Они позволяют
себя гладить и тычутся влажной мордочкой тебе в ладонь. И
воображаешь, будто и впрямь их приручил. Будто уберег их от
неведомой скорби, от которой газели угасают так тихо и так
кротко... А потом однажды застаешь их в том конце загона, за
которым начинается пустыня, они упираются рожками в сетку. Их
тянет туда, как магнитом. Они не понимают, что бегут от тебя.
Ты принес им молока -- они его выпили. Они все еще позволяют
себя погладить и ласковей прежнего тычутся мордочкой тебе в
ладонь... Но, едва их оставишь, они пускаются вскачь, как будто
даже весело, и вот уже снова застаешь их на том же месте в
конце загона. И если не вмешаться, они так и останутся там,
даже не пытаясь одолеть преграду -- просто будут стоять,
понурясь, упершись рожками в сетку, пока не умрут. Быть может,
для них пришла пора любви? Или попросту им непременно надо
мчаться, мчаться во весь дух? Они и сами не знают. Они попали в
плен совсем крохотными, еще слепыми. Им не знакомы ни приволье
бескрайних песков, ни запах самца. Но ты понятливей их. Ты
знаешь, чего они ищут -- простора, без которого газель еще не
газель. Они хотят стать газелями и предаваться своим пляскам.
Хотят мчаться по прямой -- сто километров в час! -- порой
высоко взлетая, словно вдруг прямо из-под ног взметнулось
пламя. Не беда, что есть на свете шакалы, ведь в том истина
газелей, чтобы пугаться, от страха они" превзойдут сами себя в
головокружительных прыжках. Не беда, что есть на свете лев,
ведь в том истина газелей, чтоб упасть на раскаленный песок под
ударом когтистой лапы! Смотришь на них и думаешь: их сжигает
тоска. Тоска -- это когда жаждешь чего-то, сам не знаешь
чего... Оно существует, это неведомое и желанное, но его не
высказать словом.
спокойная уверенность, что именно здесь твое место и твоя
судьба? Быть может, ею тебя одарила братская рука, приподнявшая
твою сонную голову, быть может -- улыбка, полная той нежности,
в которой не сочувствие, но равенство? "Эй, товарищ!.." Когда
кому-то сочувствуешь, вас еще двое. Вы еще врозь. Но бывает та
высота отношений, когда благодарность и жалость теряют смысл.
И, поднявшись до нее, дышишь легко и радостно, как узник,
вышедший на волю.
Андреев Николай
Максимов Альберт
Ильин Андрей
Корнев Павел
Пехов Алексей
Андреев Николай