года два дома не бывал. Чего тут у нас нового-то есть?
вон, говорят, баба чья-то умерла в вашей деревне. Ребятишек много
осталось...
затрясся, замотал головой, побежал, остановился опять. Потом ноги у него
подкосились, он хрястнулся на дорогу, зажал руками голову, перекатился в
придорожную траву. Кулаком бухал в луговину, грыз землю... И пустой мешок
долго белел на пыльной дороге.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
РОГУЛИНА ЖИЗНЬ
мягкому длинному горлу прокатывался утробный катыш, и опять лениво двигались
ее широкие косицы: хруп-хруп.
добрыми ушами, Рогуля чуяла звуки дальней деревни и спала спокойно, и ей
снились отрывочные легкие сны. Она не знала, когда это было, время не
двигалось для нее.
равно. Потому что она не знала, что такое время.
комаров относило свежим дыханием ветра, листва на березах только что
вылезала из почек. Лес еще не обсох, и кое-где в чапыжниках с трудом
исходили на нет грязные островки устаревшего снега. Но здесь, на широкой
прогалине, на только что обросшей травою горушке, было тепло, отрадно и
сонно.
неровности брюхом. Прилетевшая из деревни неопрятная галка смятенно и
суматошно скакала на коровьем хребте. То и дело оглядываясь и суетясь, она
тыкала в шерсть бесцветным клювом, дергала хвостом и вертела головенкой.
нетерпеливый рост первозданной листвы. Возились в ивах дрозды-свистуны,
пищали синички, и недальняя сосна наращивала к полудню свой шум.
колокольцами. Иная, с травиной в мягких губах, вдруг надолго задумывалась.
Забыв даже поудобнее переставить ногу, глядела куда-то сама в себя. Другие
трудолюбиво и нежадно поглощали молодую траву.
накатывались к ней видения прошедших весен, лет, осеней и зим, но она тут же
забывала эти видения.
как будто бы удивлялась этой траве, косматому солнцу, теплу, и удивление до
половины лета хранилось в сизой глубине недоуменных коровьих глаз.
сны. То коричневое ноябрьское небо с полосами сухого, косо несущегося снега,
то темнота хлева с заиндевелыми бревнами и скользкими воротами, то
деревенская знойная улица с прилетевшими из леса оводами, то родная
поскотина в пору последнего, тихо умирающего сентябрьского тепла.
солнышка и березняка, только сон. Ей казалось, что все, что ей снится, вовсе
не сон, и прошлое было для нее настоящим, потому что она никогда не ощущала
времени.
возвращалось только то, что повторялось не однажды и что запоминалось, а то,
что было однажды, ей
зарница, пору начала, когда в глухую предвесеннюю ночь в темном хлеву ее
облизала мать и руки человека очистили ноздри новорожденной, вызывая первое
дыхание. Те же руки бережно обтерли соломой ее плоское тельце и подхватили,
легкую, долгоногую, чтобы унести в избу.
хорошего. За печью, на длинной соломе, было очень тепло, сухо. Скамейка
загораживала проход между печью и стеной. Утром, только проснувшись, Рогулю
обступали ребятишки, и старая женщина, ее хозяйка, светила им лампой. Они
восторженно гладили Рогулю по скользкой сухой спине и повизгивали от
радости, а она долго не могла встать на разъезжавшиеся копытца и тыкалась
мокрыми губами в ладони.
беспомощные губы телочки и вместе с ними опустила кисть руки в молоко. Так
Рогулю научили есть, и она впервые, суетливо теряя пищу, утолила голод,
который начался еще в материнской утробе.
ластет!
провалы у крестцов, и от этого ее плоское тело слегка округлялось прямо на
глазах ребятишек. Их было много, этих маленьких человечков; они каждое утро
просыпались еще затемно и неодетые бежали к Рогуле, и каждый из них первый
хотел погладить ее по шерстке. А она, тоже радостная, заражалась их детским
восторгом, взбрыкивала, то совала мокрые губы прямо в голые пупки и ладошки.
Рогулю, хозяин сделал барьерчик из трех еловых поперечин. Пока он примеривал
поперечины, Рогуля стучала копытцами по избе, бочилась и прыгала, не слушая
дружного визга. Она уже не была такой беспомощной, когда падала от своих же
движений; теперь у нее подсохла и отвалилась от живота ниточка пуповины,
копытца и круглые коленца окрепли, уши научились шевелиться. Ей очень
хотелось бегать, она бросилась вперед, потом вбок, наскочила на шкап и
упала, и от этого заплакал один,
сейчас умрет; ему было еще горше оттого, что никто не понимал этого и все
смеялись. Тогда почти самого маленького взяли на руки и поднесли к Рогуле,
говоря, чтобы он подул на ее ушибленное место. Он долго, старательно дул, и
телочка ожила и вскочила, и почти самый маленький счастливо смеялся на
материнских руках.
передние бабки, и еще на лбу, где завивалась воронкою шерсть, белая же
светилась звездка. К этой самой звездке уже к весне тянулся ручонкой самый
маленький, а тот, что был почти самый маленький, уже не ревел от обиды за
Рогулю и часто носил ей хлебного мякиша.
росой на траве, с запахом дымов и отрешенными криками бесшабашных петухов.
Ее выпустили на улицу утром, и она растерялась от непонятного восторга,
задние ноги сами взметнулись и быстро распрямились во взлете, она
подпрыгнула и, изогнувшись в воздухе, упала на копытца. Так она прыгала на
дымной от росы траве, мелькая своей красной тесемкой, а старуха хозяйка
стояла на крыльце с пойлом и приговаривала:
памяти материнскую тревогу за свое почти забытое родимое существо. Но Рогуля
забыла свою мать, вернее, она никогда и не знала матери. Мелькая красной
тесемкой, она ускакала от нее. Копыта побелели, промытые росой, мякоть земли
ласкала их, а каждую шерстинку в избытке поило светлым теплом громадное в
своей щедрости и оттого никем не замечаемое солнце.
темени, боль от начинающих прорезаться рогов томила ее в тот день. Стадо
разбредалось по кустам, в лесу сухая дробь барабанки сливалась с собственным
эхом и замирала, погашенная ветром.
выпускали со двора, она нежилась, ленилась, пока хозяйка не выносила ей
пойла из простокваши и раздавленного картофеля. И вновь она шла со стадом в
поскотину, шла, не слушая пастуха, который самоуверенно думал, что это по
его приказу стадо идет в поскотину. На самом же деле стадо шло в поскотину
потому, что ему
пастуха. Коровы, равнодушные к шлепкам погонялки, тут же забывали об этих
ударах и, добродушные, безразличные к боли, шли дальше.
пастуха, к ней почему-то весь день ласкалась рыжая, с неприятно звучащим
колокольцем корова. Она то лизала Рогулю, то терлась головой, и Рогуле было
неприятно от этого назойливого внимания. Рыжая до полдня с непонятной
нежностью преследовала Рогулю и вдруг, когда Рогуля щипала траву, ни с того
ни с сего прыгнула на нее сзади. Рогуля от обиды бросилась прочь, и пастух
видел все это. Он сбегал в деревню, пришли люди и рыжую на веревке увели из
поскотины.
иногда без причины глядела на кусты своими сизыми глазищами.
брусничные горушки. Перед самым выгоном на подножный корм Рогулю три дня
сжигала какая-то новая тревога, хотелось мычать, но хозяйка ничего не
заметила, и все прошло через три дня. По утрам Рогуля спокойно выпивала
ведро теплой воды, заправленной брюквенной ботвой, зарывала морду в